Помню, в день аварии я смотрел, как ветки деревьев царапают небо. Они были похожи на когтистые руки: земля, обдирающая небесную синеву.
Вот на что я смотрел, когда товарный поезд в сотню вагонов, который я тащил, начал, словно змея, вползать в слепой поворот, и я увидел школьный автобус, застрявший на переезде. Только что я был пьян и находился в полном согласии с этим миром, и вот я трезв как стеклышко и охвачен таким ужасом, что едва могу двигаться – мышцы под кожей будто внезапно покрылись льдом.
Подумал ли я о том, чтобы дать гудок? Не помню. Помню только, что отчаянно пытался остановить поезд. И еще помню, была холодная-холодная мысль о том, что я не успею сделать этого вовремя, не успею избежать столкновения.
О том, чтобы спрыгнуть с локомотива, я и не думал. Гордиться тут нечем, но я остался на своем месте.
Когда я задействовал тормоза, поезд уже нависал над автобусом.
Последовал оглушительный удар, затем звук рвущегося металла, вынимающий душу визг стали, а затем единственный крик, сразу же стихший, погасший, как задутая спичка. Поезд продолжал движение. Едва вздрагивая, локомотив разрезал автобус пополам. Две части длинной машины отбросило от путей, словно камни, которые кто-то столкнул с обрыва.
Когда все было кончено, я понял, чего я не сделал. Я не дал гудок.
И кто-то сейчас делает это за меня.
***
Тем же вечером я еду в своем пикапе к железной дороге, в Бакс-Крик, где все и произошло. На заднем сиденье лежит пакет с мукой.
Когда я туда приезжаю, там уже стоит другой автомобиль, с открытым верхом, полный подростков. Они остановились на путях, насыпали на бампер изрядное количество муки и теперь ждут. Время от времени они незаметно бросают назад пустые банки и пугают друг друга, говоря, что только что слышали какой-то звук. На меня они не обращают внимания.
Я тоже жду. Проходит час, и сумерки набрасывают на небо вуаль – редкую, темную, отливающую серебром. Чуть позже на ней проявляются эскизы звезд, пока еще настолько тусклые, что их едва видно. Отмечая время, в лесу ухает сова. Подходит минута. Последние пятна света убегают, спугнутые тенями, и в сумраке я вижу их: шесть фигур, окутанные призрачными отблесками, поднимаются из земли – медленно, настолько медленно, что кажется, их движения синхронизированы с опускающимся за горизонт солнцем.
Становится совсем темно, и я узнаю каждого из них; они стоят так, как я расставил их у себя в комнате: Майкл, Адриана, Филип, Саманта и Сьюзи. Однако Филип не похож на того энергичного спортсмена, который бежит по спортзалу в обувной коробке. У Майкла, Адрианы, Адама и Саманты усталый вид.
Дети подходят к стоящей на рельсах машине, их пальцы едва касаются бампера. Они не толкают ее, не прикладывают никаких усилий, но автомобиль – скорее всего, он на нейтральной передаче – легко скатывается с путей. Сидящие внутри подростки громко смеются. Кто-то фыркает и обрызгивает остальных пивом. Одна девушка восклицает: «Господи, боже мой! Не может быть». Крупный парень с длинными прямыми волосами выпрыгивает из машины с банкой пива в руке и бежит к заднему бамперу. «Ничего себе! Ребята, вы только гляньте!» Они высыпают из машины и смотрят на отпечатки пальцев убитых мною детей. Они не видят самих детей, которые стоят на путях и будто не знают, что им делать дальше.
Одна из них, Сьюзи, оборачивается и, кажется, видит меня. Ее лицо отливает серебром, словно луна ясной ночью. Она выглядит растерянной. Ее глаза находят мои, и я снова слышу голос. Ее голос: «Мертвые не преследуют живых».
Медленно-медленно они снова выстраиваются в линию и встают поперек путей, лицом к востоку. Они отрешенно ждут поезда, который убьет их снова. Спустя несколько мгновений я различаю дымок, тонким жгутом поднимающийся над темным лесом. Легкие заполняет резкий запах дизельного топлива. Земля под ногами начинает дрожать.
Появляется поезд, он несется вперед словно гончая, выпущенная из ада. Дети разметаны, стерты, возвращены в землю, из которой они встали… из которой они встанут ради краткой и страшной жизни и в следующую ночь, и в ночь за ней, и еще через ночь, и будет это продолжаться до тех пор…
…пока я их не отпущу.
Я еду прочь, в темный закат, и наконец понимаю. Мертвые не преследуют живых. Живые преследуют мертвых.
***
Я разведу костер. Пламя станет лизать подножие сосны, а дым будет подниматься к небу. Затем, по одному, я буду выносить их из дома, бросать в огонь и отворачиваться, когда они будут сгорать.
Последней я вынесу коробку Джеймса. Зажав пуговицу в кулаке, я сожгу остальное. Костер пахнёт сладковатым запахом смерти, который скоро рассеется, продержавшись всего несколько секунд, как аромат хризантем после долгого дождя.
Вздохнув, я задумаюсь над тем, что мир никогда не дает тебе того, что ты от него ждешь. Эти дети. Из-за меня они задержались здесь. Я усмехнусь и попытаюсь извлечь урок из своих страданий, попытаюсь понять, как они приводят к еще большим страданиям, – попытаюсь отследить этот бесконечный цикл, вращающийся сам по себе, так что невозможно определить, где его начало и где конец.
Постояв так некоторое время, я раскрою ладонь и посмотрю на пуговицу. Я подумаю о том, чтобы сохранить ее – один последний предмет, один символ, привязывающий меня к ним. Мне захочется выпить. Но, не обращая внимания на это желание, я закрою глаза и в кренящейся темноте брошу пуговицу в огонь. А когда я их открою, то буду воспринимать миры в обувных коробках лишь как болезненный бред. Я вернусь в дом и, оказавшись внутри, начну по-настоящему разбираться с тем, как мне жить дальше с самим собой и тем, что я натворил.
Послесловие
Я вожу школьный автобус, и поэтому мне близка легенда о «детях-призраках» Сан-Антонио. Железная дорога – это настоящее проклятие для водителей автобусов. От мысли о том, что мы можем застрять на переезде перед приближающимся поездом, нас бросает в холодный пот, даже если все дети сегодня уже развезены по домам. То, что я написал рассказ от лица машиниста поезда, стало сюрпризом для меня самого, но теперь мне кажется, что иначе ничего бы и не получилось.
Изучая эту легенду и похожие на нее, я стал задумываться над тем, что могли бы чувствовать участники тех настоящих трагедий, из которых выросли эти легенды. Скоро я уже размышлял над такими вопросами, как вина и прощение. Я думал о том, что даже в сентиментальных историях о привидениях есть что-то, что может показать нам нас самих, продемонстрировать нам то, как мы справляемся с трагедиями, страдаем от коллективной вины и находим путь к личному освобождению от нее.
Джон Мантутпреподает английский язык и водит школьный автобус в центральной Алабаме. Его рассказы публиковались в журналах Shroud, Feral Fiction, Shimmerи Fantasy . В настоящее время он заканчивает свою магистерскую диссертацию: сборник южного нуара о суровых людях, мертвых детях и авариях различных транспортных средств.
Кэтрин Валенти
Пятнадцать табличек, рассказывающих о печали баку и йотай
Что она прошептала
Когда ты, милая соня, просыпаешься утром – ладонь прикрывает глаза от света, веки слиплись, простыня смята, – сны все еще текут в тебе, изорванные, все в дырах. Ты помнишь мужчину с желтыми глазами, но не почему он преследовал тебя. Ты помнишь женщину с ястребиными когтями вместо ног на крыше твоего дома, но не что она тебе прошептала.
В этом виноват я. Не смог удержаться. Ночью я прошел сквозь тебя и съел твои сны – как моль сквозь шерсть. Не все – только самые сладкие, самые вкусные жилки, только жир, пронизывающий кусок багрового мяса, только костный мозг того, что она прошептала, почему он бежал.
Я ищейка – я поднимаю рыло вверх, к луне, чтобы поймать запах твоего пота. Я показываю плоские зубы ночному ветру. Я прошу разрешения у простыней свернуться во впадине твоего живота, поглодать твои плечи, твою грудь, твои веки. Я должен прогрызть в тебе дыру, пролезть к тому красному месту в глубине, откуда текут твои сны.
Во сне ты приобняла меня. Ты помнишь? Мое брюхо было тугим и черным – брюхо тапира, – и хоботом тапира я внюхивался в твое дыхание, словно свинья, отыскивающая трюфели. Ты и была моим трюфелем, моим жирным, пахнущим землей грибом. На вкус ты была великолепна, и я благодарю тебя за ужин.
Самоцвет, который нам не грызть
Синие рассветные сумерки выхватывают из темноты мой короткий хвост. В 6:17 я сажусь в залатанный жестяными пластинами пригородный поезд. На нем я еду домой, в Рай Чистой Земли. Яцухаси присоединяется ко мне на той остановке, где живет твоя тетя – в доме с широким белым крыльцом. Нас связывают приятельские отношения. Она так наелась снов твоей тети, в которых она в экстазе скачет на начальнике отдела, а он в это время наизусть цитирует Басё, что едва не лопается. Вагон пуст. Она садится на свое место, я сажусь на свое. Ее тапирье тело аккуратно вписывается в изгибы кресла и превращается в тело респектабельного дельца в респектабельном черном костюме. Я тоже распускаю свой образ и поправляю галстук. Проводник приносит нам горячего, сладкого маття , но мы отказываемся – наши шкуры и так едва не трескаются после ночного пиршества. Если бы ты видела нас, ты бы никогда не подумала, что мы возились на твоей постели и прижимались к твоему боку в течение нескольких темных, освещенных только луной часов. Ты бы подумала: «Вот два богатых и уважаемых джентльмена едут в Сити, к своим крепким, чистым столам».
Но мы уже отработали свою смену и едем домой, несемся со скоростью поезда к персиковому дереву бессмертия и перламутровым корытцам просветленных бесед, куда мы отрыгнем съеденное ради наслаждения съесть это снова.
– Кабу, – говорит Яцухаси, хотя она знает мое полное имя: Акакабу. Она склонна к фамильярности из-за плохого воспитания. – Как ты думаешь, сны на вкус больше похожи на вишню или на красную икру? Я никак не могу определить.
– При всем уважении, Яцухаси-сан, сравнение с икрой здесь совсем неуместно. Тебе прекрасно известно, что на дне сна лежит твердый самоцвет, который нам не грызть, самоцвет спящей души, облепленный мясом и сахаром. Икра сладкая, нежная, она взрывается на языке брызгами золотой соли – как редок сон, по вкусу напоминающий икру! Только у детей и стариков нет во снах твердой субстанции, о которую мы, если забудем об осторожности, можем обломать зубы.
– Конечно, ты прав, Кабу! Но я никак не могу отделаться от ощущения некой рыбности. Во мне извиваются сны зрелой женщины, лишенной плотской любви!
Вот так изъясняется моя приятельница. Многие баку ведут подобные разговоры, потому что им не хватает здравомыслия и они всю ночь едят сны, плохо перевариваемые тапирьим желудком: пьяные сны, лихорадочные сны, болезненные сны, сны хилых детей. Они так вкусны, что устоять перед ними очень трудно – они как торт, сервированный на маленьком изящном столике, такой влажный, что от него намокла скатерть. Но от них баку заговариваются и не попадают в дверь.
«Станция Йокосука-Тюо. Пожалуйста, не забывайте свои вещи».
Механический голос далек и шероховат, как во сне. Мне это нравится. Я схожу с поезда.
Рай Чистой Земли
Вас удивляет, что в Чистой Земле есть железнодорожная станция? Есть, и не одна. Мы, обитатели здешних мест, тонки, как воздух, – не только баку, но и все другие звери и цукумогами , драконы, русалки с луной в волосах и босоногие бодхисаттвы. Мы позволяем людям возводить серые, приземистые, квадратные башни прямо в Садах Истинного Учения; мы позволяем им мостить Улицу Желтого Дыма и строить там залы игровых автоматов патинко . Мы позволяем им называть Чистую Землю Йокосукой. Мы наблюдаем за тем, как Бабочки Совершенной Мысли обжигают крылышки о неоновые вывески. Мы поступили мудро – мы в безопасности, мы самый глубокий сон, мы спрятаны в подкладке человеческого города, там, где никто, даже их солдаты в мундирах с золотыми пуговицами, и не подумает искать небесные чертоги. Нельзя сказать, что в Раю Чистой Земли не существует печали. Напротив, все мы обязаны испытать печаль хотя бы раз за свою долгую, бесконечную, подпитываемую персиками жизнь, чтобы обрести твердый, холодный противовес красоте Чистой Земли. Никто из нас не любит говорить о своей печали, но все мы испытали ее в должный срок, все мы выполнили свой долг. Я хочу рассказать тебе о моей печали, хочу, чтобы она приснилась тебе, но при этом я должен переступить через свое воспитание, а это нелегко. В Раю Чистой Земли у меня квартира на Синей улице. На самом деле у нее нет названия, только номер, но люди очень к месту замостили ее искрящимися синими камнями – возможно, инстинктивно уступив нашему вкусу, – поэтому мы – и они тоже – зовем ее Синей улицей. Как видите, мы, как и они, практичные существа. Из окна своей квартиры я вижу залив, зеленую воду, пенными, мусорными волнами набегающую на берег – каждый гребень истыкан горлышками пивных бутылок. В воде плавают целлофановые пакеты, размокшие книги манги, флаконы из-под чистящих средств и апельсиновые корки. На дне – невообразимая свалка велосипедов, утопленных теми, кто не смог разобраться в хитросплетениях законов об утилизации мусора, – местами наша суть проливается в человеческий мир, а сложноорганизованный порядок – неотъемлемая часть чистой земли созерцания. Медузы запутываются в велосипедных спицах, растерянные, испуганные, прозрачные.