– Все равно, – упрямо продолжил Вовка. – Откуда взялся? Как он тебя нашел? Почему именно мы, а?
Григорьев снова кашлянул, словно в горле застряла крошка табака. Сказал:
– Каждый, на кого сваливается груз ответственности, рано или поздно спрашивает – почему я? Это глупая фраза. Неправильная. Ты считаешь, что ты избранный, но это не так. Просто есть ответственность перед миром, перед равновесием. Если не ты и не я, то кто? Кто очистит всех нас от червоточин? Кто уберет кляксы с неба?
– А разве может один человек с этим справиться?
Григорьев пожал плечами:
– Всегда есть грань, – продолжил он, – за которую нельзя переходить. Если я не справлюсь, если червоточины распространятся по всему миру, то все, конец. Такое уже было. Кое-кто не справился, Деньков не справился, и было много крови, и наступил апокалипсис, гражданская война, революция… – Григорьев заметил, что говорил словами Небесного человека, а вернее – предложениями из книги, которая лежала в бардачке, завернутая в газетную бумагу. Почесал подбородок, пытаясь сформулировать свою, точную и короткую мысль. И наконец произнес: – В общем, философия такова – удерживаем равновесие. Не даем злу расползтись. Вот и все. Просто.
– Я еще ни разу ничего не чистил, – заметил Вовка и так резко чиркнул ножиком по ветке, что сломал ее заостренный конец.
– Всему свое время, сынок.
Григорьев втягивал едкий сигаретный дым и пытался унять дрожь в пальцах. После разговора наступило неприятное послевкусие.
– Я хочу есть, – сказал Вовка. – Можно мы поедим в «Макдоналдсе»?
– Можно.
– Мне хватит на хороший обед, да? Чтоб с кока-колой.
– Я бы не налегал на кока-колу.
– Но я все равно ее хочу.
Григорьев смял сигарету в пальцах. Не хотелось спорить сейчас, в момент всеобщего мирового очищения.
– Хорошо. Будет тебе кола.
Глава вторая
1
Вовка спросил у Анжелы Викторовны, кто его родители, в семь лет.
Анжела Викторовна была заместителем директора государственного детского дома номер семнадцать, под Геленджиком (ему запомнилось полное название, как вбивали на многочисленных линейках по утрам).
После каждой драки Вовку приводили в ее кабинет, который располагался на первом этаже в конце длинного коридора. У дверей в кабинет было окно с решетками, с видом на высокий желтый забор и мусорные баки. За забором растекалось, как море, пронзительно голубое небо и торчали редкие макушки тополей. Тополя Вовка особенно хорошо запомнил.
В кабинете сидела Анжела Викторовна. Это была большая, широкоплечая женщина, разменявшая шестой десяток. Прическа у нее всегда была овальной формы – волосок к волоску. Еще Анжела Викторовна красила губы яркой помадой и румянила морщинистые щеки. Она была женщиной мудрой и жесткой. Многие дети ее боялись, а ребята постарше уважали. Вовка к тому времени еще не определился.
– Ну что мне с тобой делать? – неизменно спрашивала Анжела Викторовна.
Вовка лишь пожимал плечами. Он и сам не знал. К семи годам Вовка как-то привык добиваться своего при помощи кулаков. Очередь к умывальникам – всегда можно растолкать нерасторопных мальчишек и пройти первому. Не достается хлеба на обед – вон у Толика два куска, так почему бы ему не поделиться? Красивый игрушечный грузовик с мотором взял на улицу Артем – не беда, Артем на два года младше…
– Ты же понимаешь, что кулаки ни к чему хорошему не приведут, да? – говорила Анжела Викторовна. – Это же элементарно. Ты мальчишка неглупый, грамотный. Учителя на тебя не нарадуются. Голова на плечах есть. Так зачем дерешься?
– Одной головой не наешься, – отвечал Вовка, смутно припоминая какой-то фильм, где положительного героя с открытым и честным лицом допрашивали фашисты (лица у них были соответствующие, фашистские). Герой в этом фильме всегда был прав, даже когда Вовке казалось, что поступает он неправильно. Да и вообще, разве героев называли бы героями, если бы они были неправы?
– Мне вот не надо никому нос разбивать из-за книжки-раскраски, чтобы наедаться.
– Вы уже старая, вам можно.
Тогда Анжела Викторовна подходила ближе, нависала большим своим телом над Вовкой, и Вовка чувствовал, что от нее пахнет чем-то приторно-сладким, ненастоящим, старым.
– Я не хочу, чтобы из такого умного мальчишки вырос какой-то идиот-уголовник. А ведь ты один раз ударишь, второй, а потом тебе как дадут в ответ, и вся умная голова превратится в тыкву. Будешь сидеть и слюнки подбирать, потому что больше ничего у тебя в голове не останется.
– Так уж и в тыкву? – поежился Вовка.
– Обязательно. Ты же читал «Волшебник Изумрудного города»?
– Читал.
– Так вот, помнишь, у Страшилы сначала мозгов не было. И что он делал без мозгов? Правильно, висел на шесте и ворон пугал. Хочешь так же ворон пугать? А один раз тебе дадут по голове камнем, и все. Станешь, глупым как Страшила.
– Я не маленький мальчик, чтобы мне так объяснять.
– О, да. Я вижу. Колючий, как еж. – Анжела Викторовна разводила руками. – Хочешь, как отец, всю жизнь по тюрьмам мотаться – дело твое. Но мне жалко, что твоя голова пропадает. Умный ведь не по годам.
Вот тут и вырвалось:
– А кто он – мой отец?
У Вовки была фотография, на которой молодая женщина с кудрявыми светло-рыжими волосами и бритоголовый мужчина, сверкающий золотым зубом, обнимают на пляже пухлого розовощекого малыша, которому едва, наверное, исполнился год. За спинами этих людей – голубое море. Под ногами – золотистый песок. И они так счастливы и так беззаботны, что совсем не верится, что их больше нет рядом.
Вовка смутно помнил, что от мамы всегда веяло тонким, нежным ароматом духов. А у папы на плече была голубая татуировка. Кажется, ящерица. Иногда Вовке снились родители, пляж, мороженое и сладкая вата. Это были сны-воспоминания, от которых никуда не деться всю оставшуюся жизнь. Но почему-то до этого момента Вовке не приходило в голову спросить о родителях у Анжелы Викторовны.
– Уголовник твой отец, вот кто, – тихо сказала она. – Не люблю я таких людей. Жалко, что нельзя тебе его показать. Чтобы ты сообразил, что так жить нельзя. А ему поделом! Десять лет отсидел, говорят, вышел, ребенка заделал и снова сел. И еще человека убил… Да-да, убил. Бывает и такое. Хочешь человека убить и всю жизнь себе исковеркать? Я возражать не стану. Только помнить будешь Анжелу Викторовну, которая тебе говорила, что ты умный мальчик, а не чучело огородное. И жалеть будешь о том, что не послушался. Да поздно уже, поздно.
В тот момент на глаза у Вовки навернулись слезы. Не от жалости к себе и даже не от слов Анжелы Викторовны, которая отошла к столу, налила минералки в граненый стакан и тяжело выпила, переводя дух. Плакать вдруг захотелось от того, что человек с фотографии, человек из снов и воспоминаний, внезапно за одно мгновение оказался так близко и так бесконечно далеко. Он был живым, настоящим – но недоступным. Нельзя его показывать. Невозможно к нему прийти. Никак нельзя вырваться сквозь окно с решеткой, перебраться через забор в голубизну бескрайнего неба и найти того, кто тебя «заделал» и кто с тобой сфотографировался. А главное, нельзя спросить у него – зачем ты вообще это со мной сделал? Зачем поместил сюда? Зачем оставил?
Вот из-за этого Вовка неожиданно разревелся.
Он плакал громко, навзрыд, вцепившись пальцами в сиденье стула. А когда наплакался, до икоты, Анжела Викторовна налила минералки и ему тоже.
– Вот видишь, – говорила она, – в тюрьму никто не хочет, умница моя. Не надо драться больше. Не губи свою жизнь. Тебе еще жить и жить.
Вовка обнял стакан пальцами и жадно, долго пил, ощущая, как пузырьки лопаются во рту.
Анжела Викторовна была хорошим человеком, но, как обычно, все не так поняла.
2
Григорьева освободили по УДО ровно на середине срока – спустя шесть лет после убийства.
Он бы и отсидел до конца, не сопротивляясь и не жалуясь, но вмешался адвокат и насоветовал всякого. Напомнил, что у Григорьева сын в детдоме и жена до сих пор прописана в двушке в Геленджике. То есть живут на свете люди, за которых он в ответе, пусть даже и теоретически.
Григорьев несколько дней обдумывал, сверился с книжкой и решил, что грех свой искупил сполна. На УДО подал и в итоге вышел из тюрьмы жарким июньским летом две тысячи десятого года.
Четыре дня ехал на поезде, забравшись на верхнюю полку в плацкарте, отвернувшись к стенке и отсыпаясь. Сон был то поверхностный и тревожный, то глубокий, как в пропасть падал, и с внезапным, испуганным пробуждением. Отвыкший от людских, живых запахов Григорьев сходил с ума от сквозивших вокруг ароматов. Кофе резал ноздри. Вареная курица щекотала нёбо. А еще кто-то ел соленые огурцы, чистил залежавшиеся в сумке яйца, заваривал дешевую китайскую лапшу и неторопливо, осторожно проносил ее мимо.
Вокруг много и дружелюбно разговаривали, вываливали друг на друга ушаты новостей, сплетен, слухов, обсуждали погоду, президента, выборы, футбол, молодежь, Советский Союз, Ленина и самого черта. Эти разговоры убаюкивали, успокаивали, пробуждали старые рефлексы из прошлой, дотюремнойжизни.
Ближе к концу поездки Григорьев купил на остановке газету и сотовый телефон. Сразу же вбил все номера, которые помнил, и прозвонил нескольким знакомым, договорился о ночевке и деньгах. Кто-то ему все еще был должен, кто-то согласился помочь по старой дружбе. Некоторые, услышав его голос, невнятно что-то бормотали и клали трубку. Эти люди гнили в червоточинах, но их можно было только простить. Что он искренне и делал.
Часть поездки Григорьев провел за чтением. Сначала изучил газету вдоль и поперек. Потом достал из кармашка старенькой спортивной сумки завернутую в бумагу книгу. Она была крохотная, в мягкой обложке. Листы в ней рассыпались, но Григорьев держал их бережно, не давая разлететься.
Книга называлась «Небесный человек», а автором ее был Данила Деньков, белый офицер, ставший врачом при советской власти и убитый в Киеве в тридцать втором году. Книжку он написал намного раньше, в годы Гражданской войны, долго пытался ее опубликовать, переделывал в пьесу и, не найдя удачи на родине, переправил рукопись в начале двадцатых в Берлин. Ее и там не издали тоже.
Книга вышла единственный раз в годы бурной перестройки конца восьмидесятых, когда издавали все трагическое-революционное, до чего только дотягивались руки. Хотя тогда было модно выпускать полумиллионные тиражи, «Небесный человек» вышел всего двухтысячным, а издательство, чей затертый логотипчик блестел на обложке, видимо, давно скончалось в круговороте книжного бизнеса.
Впрочем, Григорьев не исключал, что книга была издана всего в одном экземпляре. Вот в этом. А выходные данные разместили для того, чтобы отвлечь. Кого? Понятно кого. Недоброжелателей. Единственный же экземпляр наверняка долго хранился предыдущим читателем и – кто знает? – возможно, потерялся совсем не просто так.
Небесный, тот самый в кепке с козырьком, рассказывал, что Деньков, открывший ангелам дорогу в этот мир, сам пал жертвой людей, сгнивших от червоточин, не устоял в борьбе против зла. А после него были и другие «рыцари в белых перчатках», передававшие книгу из рук в руки, поддерживающие хрупкое равновесие. Все они, так или иначе, погибли, не удержались, сгинули. А книга вот она, перед глазами.