Григорьев наткнулся на нее в тюремной библиотеке случайно, выхватив наугад из стопок других мятых и потрепанных книг в мягкой обложке. Надеялся прихватить в камеру детектив, а наткнулся на философскую притчу белого офицера. Прочел первую страницу, вторую… а потом и не помнит уже, что произошло. Сумбурные воспоминания, каша в голове, много путаных, но важных мыслей. Как в горячке, провел несколько дней, все не верил никак, что прочитанное – правда. А потом встретил Небесного человека. И завертелось…
– Теперь ты в надежных руках, – шептал Григорьев, перебирая пальцами нежные тонкие страницы. – Никому я тебя не отдам.
В Геленджик Григорьев приехал ранним утром, на изломе уходящей ночи и яркого летнего рассвета. Прошелся по знакомым улицам, насладился тишиной и невероятно близким запахом моря. Редкие утренние гуляки казались счастливыми и беззаботными.
Григорьев подошел к многоэтажному дому, где когда-то жил с женой и ребенком, отыскал взглядом родные окна со старыми рамами и прозрачными занавесками. Пока поднимался на шестой этаж (пешком, потому что с детства боялся лифтов), отыскал в сумке ключи и так крепко сжал их, что на ладони потом остался рельефный отпечаток. Остановился перед дверью с цифрой «47», вдохнул, вставил ключ в замок и провернул. Дверь отворилась, выпуская душный летний застоявшийся воздух. Григорьев зашел. Воспоминания нахлынули с невероятной силой, да так, что застучало сердце в висках, задрожали пальцы, а голова закружилась. Он вспомнил, как видел свою жену в последний раз (запах ее слез, локоны волос по щекам, размазанная помада в уголках губ – о, как давно это было!), как обнимал ее, разговаривал, шептал на ухо, умолял. И еще вспомнил, как поднял маленького совсем Вовку, чмокнул в крохотный носик и пробормотал: «Эх, помирать мне уже пора».
Да все никак, видишь, не помер.
Пошатнулся, едва удержался на ногах, схватился рукой за куртку, что висела на вешалке. За чужую чью-то куртку. Долго смотрел на нее, не понимая. Потом заметил пальтишко рыжее, знакомое, еще одну куртку, шарф мужской и шарф женский, голубого цвета. Несколько пар обуви. Тоже мужские и женские. Приоткрытый коричневый крем. Щетку на подставке.
В голове вдруг сразу прояснилось. Григорьев неслышно разулся, прошел по коридору, мимо ванной и туалета, к комнате. Осторожно заглянул в щель между дверью и проемом. Потом тихонько свернул в кухню. Снял с плеча спортивную сумку, положил ее на табуретку. Увидел на подоконнике пепельницу, смятые в ней окурки и обгорелые спички. В раковине – грязные тарелки. Крошки вокруг доски для резки хлеба и нож в масле. На столе стояли пустые чашки, а рядом с ними – открытая коробка с пакетиками чая. Бурая, сгнившая шкурка от яблока на блюдечке. Мертвые мухи на липкой ленте. На дверце холодильника магнитики из Италии, Испании, Таиланда. И всюду, всюду капли гниющих червоточин!
Сквозь приоткрытую форточку долетели звуки просыпающегося города. Григорьев подошел к окну, посмотрел на небо. В небе появились первые кляксы.
Григорьев взял нож, указательным и большим пальцем стер с него масло. Вернулся в комнату. На этот раз не был тихим. Толкнул дверь ногой, в два шага оказался у кровати, придавил коленом проснувшегося тощего мужичка с жиденькими такими усиками, с размаха ударил его ножом по груди. Потом еще раз – между ребер. Ударил туда, где расплывались по обнаженному костлявому телу мерзкие, потные, влажные червоточины. Брызнули в стороны яркие искры. Так тебе да растак! Ударил по шее, по щеке, потом снова по груди. Раз за разом, методично и быстро. Вдохнул давно забытый сладковатый запах.
Женщина, лежащая рядом, завопила, запуталась в простынях и упала с кровати, лицом вниз. Григорьев перегнулся, схватил ее за волосы, рывком затащил обратно.
– Женька, Женька! – стонала женщина, выпучив глаза. – Да ты что? Да я же… Да я не знала… Ты не звонил же! Не писал даже! У тебя же!.. Ты же!.. Не понимаешь, что ли?..
Григорьев видел, как по телу женщины тоже расползаются червоточины. Страшные, заразные.
– Ты замок забыла поменять, – сказал Григорьев, обнаружив, что голос у него не дрожит, как обычно, звучит мягко и даже успокаивающе. – Глупая. У меня же ключи.
И полоснул любимую свою жену, солнышко, ненаглядную, ножом по горлу.
3
Григорьев не знал, где конкретно искать Вовку, поэтому сначала пришлось посмотреть в Интернете адреса всех детских домов в регионе. В квартире были и компьютер, и принтер, и даже маленький розовый ноутбук, какой жена всегда хотела купить (красоваться перед подругами в бухгалтерии). Григорьев провел полночи, отыскивая адреса. Еще зашел на Википедию, набрал «Деньков» и в тысячный, наверное, раз пробежал глазами по биографии писателя. Про «Небесного человека» ни слова. Достал книгу из сумки, положил перед собой. В который уже раз удержался от желания отредактировать запись на «Вики», добавить фотографию обложки, внести свой посильный вклад в историю гения.
Вместо этого созвонился со старым приятелем, спросил, на ходу ли еще машина, которую оставлял на хранение. Приятель был верный и ответственный. Автомобиль держал в порядке, даже колеса подкачивал и масло менял. Наверняка сам мотался на ней все эти годы, но это уже мелочи.
С утра Григорьев поехал по адресам.
К первому детскому дому он подъехал со стороны двора и почти два часа сидел в душном салоне, ощущая, как накаляется на улице воздух. Он ждал какой-то внутренней подсказки, интуитивного решения, прислушивался к себе. А когда решил, что Вовки в этом детском доме нет, поехал дальше.
Следующие три детских дома Григорьев объехал точно так же, но уже не задерживался подолгу, а осматривался, прислушивался и мчался по извилистой дороге, между гор и густого темно-зеленого леса, из которого время от времени выскакивали металлические вышки электрических станций.
Чувствовал, что ничего не чувствовал, и не было желания тратить время попусту.
Первую ночь провел в автомобиле, припарковавшись у пустующей бензоколонки, следом за грузовиком с прицепом. Спал, скрючившись, на заднем сиденье. А во сне пришел к нему Небесный человек и сказал:
– Это правильно, стало быть! Скажу тебе, что мерзким было десятилетие, и страшное было время после того, как погиб предыдущий чистильщик. Кляксы ползли по небу, набухая от испарений червоточин. И гнили люди, вот те крест, гнили изнутри. Полстраны разом и загнило, хха! А те светлые души, что оставались нетронутыми, готовы были захлебнуться от мрази и черни, которая расплескалась кругом. Болото, брат, форменное такое, лихое болото. Хорошо, что ты вызвался. Хорошо, что вас будет двое.
– Я сегодня убил людей, – сказал Григорьев, испытывая сладкую неловкость. – Я видел червоточины, которые расцвели на их телах и которыми была запачкана вся квартира. Хотел все вымыть, но испугался, что подхвачу заразу. Поэтому я просто сложил тела в ванне и залил водой. А комнату и кухню засыпал хлоркой. Хлорка от червоточин, конечно, не помогает, я же не дурак, понимаю, но почему– то мне так захотелось. Я правильно поступил?
– А как же! Ты рыцарь без страха и, это, упрека. Считаешь нужным – убивай. Раз хлорка, значит – хлорка. Это внутреннее состояние, брат. Понимаешь, да?
– На небе были кляксы, и они исчезли, как только я закончил.
– Оно самое. Кляксы как буревестники у Горького. Если они пропали – значит, ты все делаешь как надо.
– Я бы с удовольствием убил еще кого-нибудь. Они живут неправильно. Они раздражают. Нельзя так.
Небесный человек улыбнулся. Поправил кепку с блестящим козырьком. Спросил:
– Кто такие «они»? Подумай над этим, брат.
И растворился.
А утром, едва проснувшись, Григорьев понял, в каком направлении надо ехать.
Он стрельнул сигарету у водителя грузовика, сверился с картой и направился в центр. Как только доехал – через двадцать минут, когда выползло из-за облаков жаркое солнце, – сразу понял, что на этот раз не ошибся. Припарковал старенькие свои «жигули» через две улицы, а сам пошел к детскому дому пешком. Забор был сетчатый, высокий. За забором – игровая площадка, бетонные тропинки, деревья и чуть в глубине – трехэтажное типовое строение из кирпича.
Григорьев обнаружил пропускной пункт в виде квадратной кабинки. В кабинке на табурете сидела пожилая дама лет, наверное, шестидесяти. С южной стороны забор исчезал за густыми шапками разросшихся деревьев. По-честному, любой ребенок мог без труда залезть на ветвистое дерево и перебраться по нему на улицу. Киоск через дорогу с зазывным плакатом «ПИВО-РАКИ» наверняка уверенно делал прибыль за счет смекалистых детдомовцев.
Через какое-то время во двор детского дома высыпали беспризорники. Вернее, в современном мире их называли как-то по-другому, но факт оставался фактом. Мальчишки и девчонки без матери и отца. Сироты. Никому не нужные в этой жизни.
Григорьев остановился, высматривая, вытягивая шею. Перебирал лица, отсеивал, вспоминал, пытался выхватить знакомые черты. Где-то здесь должен быть Вовка. Обязательно. Интуиция подсказывала, что он именно тут.
И наконец увидел. Тонкое, родное лицо, острый подбородок, большие розовые уши, короткие волосы ежиком. Одет черт-те во что и сбоку бантик. Стоит чуть поодаль от всех, ковыряет ногой торчащий из земли кусок кирпича. Точно он!
– Вовка! – Григорьев побежал вдоль забора, до тех пор, пока не оказался напротив девятилетнего пацана, а когда тот поднял голову, замер и счастливо улыбнулся. – Точно ты! Вовка! Вовка!
В больших зеленых глазах мальчишки гуляло небо. Сначала он удивился, потом робко улыбнулся, узнавая, подошел ближе. А Григорьев уже пропустил пальцы сквозь сетку, насколько позволяли ячейки, схватил Вовку за ворот старенькой куртки, подтянул к себе.
– Вовка! Ты! Вымахал-то как! Здоровый! А я думал, ты, это, не узнаешь! Вот мать, зараза! Знал бы, сразу убил! Вовка! Как ты? Как у тебя? Расскажи! Хотя нет. Забрать тебя нужно. Пойдем со мной!
– Куда? – спросил Вовка.
У Григорьева закружилась голова от этого детского, родного голоса. Он еще крепче прижал к сетке Вовку. Металл врезался в пальцы.
– Уходить нам с тобой надо, – зашептал Григорьев. – Уходить, слышишь? Нечего тут делать! Я твой отец, а не хрен с горы. Нельзя детям при живых родителях в таком месте!
Увидел за спиной Вовки движение, выпрямился и столкнулся с тетенькой-охранником, которая, схватив ребенка за шиворот, попыталась оттянуть его от забора.
– А ну, отпусти! – взвизгнула она. – Милицию сейчас позову! Живо, я сказала!
– Я его отец! – Григорьев рванул Вовку к себе, и тот, не удержавшись на ногах, упал и проехал щекой по сетке.
Из глаз Вовки брызнули слезы. На бледной коже проступили ярко-красные ромбовидные полоски.
– С ума сошел? – вновь взвизгнула тетка и потянулась вдруг к кобуре, что болталась у нее где-то в области пояса.
Григорьев сразу отступил на шаг и поднял вверх руки. Оружие он не любил. В тюрьме, знаете ли, насмотрелся.
– Отойди от забора, живо! – приказала тетка, бесцеремонно ставя Вовку на ноги. Тот ревел, растирая кулаком слезы.
Вокруг уже собралось немало других детей. Все они с восторгом наблюдали за происходящим.
– Я за ним пришел, я отец, понимаете? – спросил Григорьев. – Я его забрать хочу. Зачем он вам?
– Вот иди к директору и общайся, – сказала тетка, – а детей не трогай. Мало ли, отцы всякие ходят. Развелось уголовников. А ты умываться дуй. Живо!
И, отвесив Вовке оплеуху, она таким образом отправила ребенка в здание, умываться.