Григорьев проводил его взглядом, выудил сигарету, закурил.
– Документы покажите, потом забирайте, – добавила тетка.
Червоточины ползли по ее старому морщинистому лицу. Григорьев ощутил, как побаливают колени, как дрожат кончики пальцев. Постояв немного, выкурив сигарету, он вернулся к автомобилю.
Чтобы успокоиться, лег на заднем сиденье, поджал ноги и просто смотрел в одну точку.
– Я же все правильно делаю, – шептал Григорьев. – Не может так быть в жизни, чтобы хороший человек страдал. Или мир весь создан из зла, и поэтому просто неоткуда получить в ответ что-то доброе? И Вовка там, один… Что делать-то?..
И сам не заметил, как, сморенный переживаниями, задремал. А проснулся от того, что почувствовал – кто-то ходит около машины. Заглядывает в окна.
Григорьев выждал с полминуты, потом открыл дверцу и выкарабкался на улицу, в прохладу опустившейся незаметно яркой звездной ночи.
Около «жигулей» стоял Вовка и с осторожностью разглядывал заспанного, помятого, похмельного Григорьева.
– Я тебя сразу узнал, – сказал Вовка спустя минутную вечность молчания.
Григорьев развел руки и вдруг, неожиданно для самого себя, понял, что плачет.
Он размазал слезы рукавом рубашки, подошел, присел на колени и сгреб Вовку в крепкие отцовские объятия. Тогда заплакал и Вовка.
– Ты же меня не бросишь? – спрашивал он, дрожа от плача.
– Никогда не брошу, никогда! – отвечал Григорьев.
Глава третья
1
Сидя в «Макдоналдсе», Григорьев заметил, что Вовка за два с половиной года сильно повзрослел. Там, в детском доме, он был худеньким, скуластым, с оттопыренными розовыми ушами. А сейчас поправился и вытянулся. Сгладились острые скулы, заметно прижались уши. Даже разговаривать стал без детской озорной наивности, в его речи возникли какие-то уловимые взрослые интонации, подражания.
– Пап, – сказал он, вынимая из промасленной бумаги чизбургер, – я хочу кого-нибудь зачистить на день рождения. Мне же уже двенадцать будет. Можно?
– Почистить, – поправил Григорьев. – Давай подумаем над этим, хорошо? Дело это непростое.
– Я знаю, что непростое. Я видел.
– Один раз.
– Но видел же. Я понимаю, что происходит, не дурак. А еще с Небесным хочу познакомиться. Он же сам тебе говорил, что с помощником лучше.
– Это когда было…
– Так и я о том же, пап. Надо мне как-то вливаться. А то эти кляксы на небе… Один ты не справляешься, я же вижу.
Снова завел разговор, которого Григорьев старательно избегал несколько месяцев. Вовка наседал, приходилось отбиваться. Пока все заканчивалось взаимным молчанием и отступлением сына. Григорьев не мог решиться. Ему казалось, что еще не время. Но с другой стороны, размышлял он, а когда оно будет? Вовка всю жизнь может казаться ему маленьким ребенком. Между тем они третий год скитаются по стране. Один чистит людей, второй ждет и вроде бы учится… Так страшно учить его. Так сложно сделать этот шаг.
– Пап, ты лед из колы будешь? – Вовка снял пластиковую крышку, зачерпнул пальцами ледяные кубики, погрузил их в рот и принялся хрустеть со счастливым лицом.
Или все же маленький еще?
– Давай я себе на день рождения куплю хороший нож? – предложил Вовка, слова которого тонули в звонком хрусте. – И как раз им, ну, соберу червоточины для Небесного?
– Опять за свое…
– Надо когда-то начинать, верно?
– И ведь не поспоришь с тобой…
– Я хочу, хочу, хочу! – Вовка взял чизбургер. На салфетку капнула рыжая капля горчицы. – Это не потому, что я маленький и капризный, – продолжил он, – а потому, что пора.
– Почему ты так решил?
– А посмотри на небо, – буркнул Вовка. – С утра подними голову и посмотри. Одни кляксы. И люди вокруг… кто без червоточин? У всех на лице, на руках, на шее одно и то же. Не осталось хороших людей. Вот я и думаю, что ты не справляешься. Конец света, блин, наступит, а мы и не успеем ничего.
– Не у всех червоточины, – попытался ответить Григорьев и запнулся. Почесал затылок, огляделся. В «Макдоналдсе» находилось человек десять. На кого ни посмотри – расплывались трупными пятнами признаки мерзости, алчности, ушлого воровства и низкой морали. У каждого червоточины, пусть не самые крупные, но Вовка бесспорно прав.
– И все равно всех чистить не надо, – сказал он. – Путь к самым заразным указывают кляксы.
– И они ведут нас на юг?
– Они ведут нас… Я пока не знаю.
– Давай на юг, – оживился Вовка, – пап, смотри, август на носу, самая жара там. Море теплое, кукуруза, заодно посмотрим, кто там есть из червоточин, а? Я так давно не был на море!
…С тех пор как они умчались прочь от детского дома.
Григорьев как-то отстраненно подумал о том, что его, должно быть, до сих пор разыскивают за убийство жены и ее любовника. Но было все равно. Это не убийство, а чистка. Без них мир стал намного лучше.
– Сколько нам ехать до Геленджика? – Вовка забросил в рот еще кубиков льда, захрустел.
– Часов сорок, – отозвался Григорьев. – Погоди, не торопи события. Дай подумать.
– Пап. У меня день рождения через три дня. Представляешь, какой замечательный подарок?
– Уж представляю.
Григорьев задумался, снова почесал затылок и поймал себя на мысли, что делает так все чаще и чаще. Как в старом анекдоте про обезьяну и человека. Ведь когда-нибудь должен был наступить этот день. В смысле, когда Вовка захочет поучаствовать в чистке, а Григорьев поймет, что отказывать уже нельзя, поздно, да и нет никакого резона. Но в двенадцать лет?
– Рановато, – пробормотал он. – Вовка, люди не любят умирать. Они оказывают сопротивление. А ты еще слишком маленький, чтобы что-то им противопоставить.
– А если когда они спят? – Вовка оживленно сделал рукой жест, словно втыкал нож.
Григорьев нахмурился.
– Нет, так не пойдет. Мы же не убиваем просто так. Я не убиваю. Мы вырезаем червоточины. Это, понимаешь, дезинфекция, лечение. А больные люди должны знать, от чего их лечат. Им нужно объяснять. Мы блокируем заразу и не даем ей распространиться. Их смерти – это дань жизни всего человечества.
– Но ведь зараза распространяется.
– Это сложно, Вовка! Понимаешь, как в книге написано. Это чума. Люди по природе своей слабые, у них нет иммунитета к дурным поступкам и дурным мыслям. Даже наоборот. Они получают удовольствие, когда подражают кому-то в чем-то плохом.
– И ты, пап, чистишь самых заразных и безнадежных, – кивнул Вовка. – Я уже сто тысяч раз слышал. Но что, если таких вот заразных все больше и больше?
Григорьев устало мотнул головой, задумался.
– Давай решим так, – произнес он медленно. – Беру тебя в следующий раз посмотреть. Постоишь в сторонке и поучишься. Через пару лет, договорились, сможешь почистить самостоятельно. Но пока не надо рисковать.
– А может, тогда съездим на море, искупаемся, отдохнем и там найдем кого-нибудь настоящего, зараженного? – оживился Вовка. – Ты же сразу поймешь, если мы найдем нужного человека, да?
И тут Григорьев сдался окончательно:
– Хорошо. Будет тебе и подарок на день рождения, и Геленджик…
– …И лучший папа в роли спасителя человечества! – озорно засмеялся Вовка, потом высыпал себе на руку крошки еще не растаявшего льда. – Мы прорвемся, пап. Обязательно прорвемся!
2
Через два дня, на рассвете, когда черная глубина неба начала стираться серой дымкой, ровная дорога сменилась горным серпантином. Григорьев нашел автозаправку и припарковался за вереницей грузовиков. Вовка крепко спал на заднем сиденье.
Григорьев вышел на улицу и посмотрел на звездное небо. Клякс не было. Но желание заглянуть в Геленджик не пропало.
Краем глаза заметил движение, повернул голову и увидел Небесного человека. Тот стоял под звездным небом, и на лице его блуждала извиняющаяся улыбка.
– Ну чего встал? Пойдем, дорогой! – поманил Небесный длинным тонким пальцем, развернулся и пошел мимо автозаправки, в поле, в траву, поднимающуюся темнотой ему едва ли не до пояса.
Григорьев ощущал прохладу ускользающей ночи. Под ногами – влажная, рыхлая почва и трава с зарождающейся росой. А Небесный человек словно плыл впереди.
Остановились где-то вдалеке, так, что свет от автозаправки казался крохотным округлым маячком, торчащим в траве. А над головой было глубокое звездное небо.
Небесный сел в траву, скрестив ноги и положив ладони на колени. Сказал:
– Ну делись.
Григорьев пожал плечами:
– Мне кажется, что Вовка становится взрослее и… злее, что ли? Он вдруг начал походить на людей вокруг. Не ценит то, что есть. Всегда хочет большего. Требует, чтобы я забирал из квартир деньги, вещи, а потом продавал их. Хочет спать в гостиницах, есть только мясо и гамбургеры. Я не знаю, как его удержать.
Небесный улыбнулся. Лунный свет скользил по его худому, острому лицу.
– Скажете что-нибудь? – спросил Григорьев пытливо.
– Продолжай, брат. Мне, это самое, слушать тебя приятно.
Григорьев вздохнул:
– Мне казалось, что помощник, о котором вы так часто говорили, должен быть похож на меня. Без червоточин. Не потому, что я стою сейчас перед вами, а вообще. Без плохих мыслей и поступков. Я ведь никогда не делал в жизни ничего плохого, а то, что совершил по глупости, – от этого давно очистился. Вы понимаете, о чем я?.. А Вовка, он, знаете, он хочет жить богато. У него нет желания бороться за весь мир целиком, без остатка. Он не хочет чистить. Для него чистка – это дорожка к деньгам и квартирам, к людям, которых он не любит, к теплой постели.
– Ты помнишь, когда впервые увидел меня? – внезапно перебил Небесный.
– Помню. Прекрасно помню.
– Стало быть, не позабыл, кем ты был до того, как прочитал книгу?
– Не забыл, – повторил Григорьев, достал сигарету, закурил, снова убрал руки в карманы, – не забыл.
Как будто вчера.
Армию вспомнил, как брал молоденького ефрейтора в кругленьких таких очочках за плечи, встряхивал так, что у того зубы друг о дружку клацали, а потом что есть силы бил аккурат в переносицу, гнул тонкую дужку, разбивал стекла к чертям собачьим. За что бил? Для чего? Не помнил уже. Просто так надо было. Жизнь такая, чтоб ее.
Вспомнил, словно монтаж жизни делал, первую свою работу, на складе в каком-то магазине бытовых приборов. Как разбирали с двумя другими кладовщиками фуру из Москвы, как обнаружили несколько случайно привезенных ящиков со стиральными машинами. И что? Зашли за угол, перекурили, перетерли, договорились. Что упало, как говорится, то пропало! Закатили морозным днем шесть ящиков мимо склада к другу на вещевой рынок и там же, через друга, продали за хорошие деньги. Напились, как сейчас помнил, до безобразия. Швыряли из окон пепельницы и пустые бутылки. Хохотали от звона битого стекла.
А дальше? Врезка монтажная. Первая жена, которой влепил пощечину, не раздумывая, просто так, подчинившись мимолетному желанию. Тяжело ударил, наотмашь. И добавил, словно в оправдание: «Чтоб мужа уважала, сучка». Хотя, в сущности, ничем она никогда не провинилась и уважала и даже любила – кого? – этого вечно пьяного мудака, который с друзьями заваливался в сауну после работы и проводил среди изящных, скользких тел молоденьких и дешевых проституток ночи напролет. Кто кому еще пощечину-то должен?
– Я за это расплатился, – пробормотал Григорьев, раздавил окурок пальцами и бросил в траву. В горле прополз ядовитый и острый никотиновый змей, заставил закашлять негромко, но как бы виновато.