Борис Житков
ВикторВавич
ВИКТОР ВАВИЧ
Роман
КНИГА ПЕРВАЯ
Прикладка
СОЛНЕЧНЫЙ день валил через город. В полдень разомлели пустые улицы.
УВавичейводворешевельнетветер солому и бросит - лень поднять.Щенокположил морду в лапы и скулит от скуки. Дрыгнет ногой, поднимет пыль.Леньейлететь,леньсадиться,ивиситонав воздухе сонным золотом,жмурится на солнце.
Итактихо было у Вавичей, что слышно было в доме, как жуют в конюшнелошади - как машина: "храм-храм".
Ивдруг,поскрипываякрыльцоми сапогами, молодцевато сошел во двормолодойВавич.Вольнопервторогоразряда.Смаленькимиусиками,смягонькими,черненькими.Затянулсяремешком:длякого,в пустом дворе?Ботфортыначищены,неказенные-свои,инефрантовские - умеренные.Вкрадчивыеботфорты.Неказенные,ацукнутьнельзя.Онлегко,кактросточку,держалнаперевесвинтовку.Образцововычищена.Уткивсполошились,заковыляливугол,сдосадыкрякали.АВиктор Вавич отпалисадника к забору с левой ноги стал печатать учебным шагом:
- Ать-два!
Когдаонпечатал,лицоу него делалось лихим и преданным. Как будтоначальство смотрело, а он нравился.
- Двадцать девять, тридцать!
Викторсталпередзабором.Тутондостализкарманааккуратносложеннуюбумажку.Мишень. Офицерскую мишень - с кругами и черным центром.Растянулкнопкаминазаборе и повернулся кругом. Ловко шлепнул голенище оголенище. Отчетливо:
-Хляп!-Постоял,прислушивался и снова: - Хляп! Старик кашлянул вокне. Виктору стало неловко. Спит же он всегда в это время.
Виктор подтянул голенище и ворчливо сказал:
- Хлопают, прямо стыдно, - и вольным шагом пошел к палисаднику.
СтарикВавичстоялв окне в расстегнутой старой землемерской тужуркеповерхночной рубахи. Он толстыми пальцами сворачивал толстую папиросу, какбудтолишнийпалец вертел в руках, посматривал на сына, подглядывая из-подбровей.
Виктор остановился и снова дернул голенище - зло, как щенка за ухо.
- А, черт, удружил тоже... сапожник и есть.
Мазнулглазом по окну. Отец уже повернулся спиной и зашаркал туфлями встоловую. Закурил, задымил и вместе с дымом пыхнул из усов:
- Голенищами!
-Нищие?-обрадоваласьТаинька.-Музыкантыпришли?Таиньказахрустелакрахмальнымситцемивысунулавдверьбеленькую головку, свеснушками, с вострым носиком.
-Голенищами!Голенищамиаплодируетлоботряс-тонаш.Немешай, -сказал старик, когда дочь сунулась к окну, - пусть его!
Асамомугде-то внутри, как будто в желудке, тепло стало от того, чтовсе же хоть дурак сын, а красивый. Красивый, упругий.
Но старик вслух корил себя за эти чувства:
-Мыв это время в землемерном читали... этого... как его? Еще поетсяпронего.-Имотиввспомнил:- "Выпьем мы за того". Да и пили. Идейнопили. А не: "ать-два". Дурак!
Викторсопаскойисподлобьяглянулнаокна.Никого.Потоптался,поправил фуражку. Вдруг нахмурился, сказал:
-А черт с вами! - И снова отсчитал тридцать шагов - от мишени к дому.Онстоял,держа винтовку к ноге. Раз! - и Виктор ловко отставил левую ногуи взял наизготовку.
-Отставить! - шепнул себе Виктор. И броском, коротко и мягко, взял "кноге".Хлопнулиголенища.Хотелоглянуться.-А плевать! Я дело делаю.Каждыйсвоеделоделает. Ать! - И винтовка сама метко влетела под мышку изамерла.Викторвзялнаприцел. Он видел себя со стороны. Эх, вольнопер!Картина!Чувствовал, как лихо сидит на нем бескозырка, прильнул к винтовке.Онпокаещеневиделмишени,негляделнамушку,гляделнамолодчину-вольнопера.
Что-тозаскребло за забором, и одна за другой показались две стриженыхголовы:мальчишкивпилисьвВавичаитакизамерли,недожевалискороспелку, - полон рот набит кислой грушей.
"Кэ-эк пальнет", - думали оба.
НоВавичнепальнул.Он прикладывался, щелкая курком, резким кивкомподнималголовуотприкладаи брал наизготовку. Теперь он прикладывался,целилсяаккуратно,затаивдыхание,итвердилв уме: "как стакан воды".Бережно подводил мушку под мишень. Он замирал. Затаивали дух и мальчишки.
Цок! - щелкал курок, и все трое вздыхали.
Вольноопределяющиесядопущеныкофицерскойстрельбе.Вавичвсехобстреляет. Шпаков-перворазрядников.
"Гимназеи!"-подумалон про перворазрядников. И еще тверже вдавил вплечо приклад.
Потом- значок за отличную стрельбу. Он даже чувствовал, как он твердотопорщитсяунегонагруди.Бронзовый.Мишеньтакая же и две винтовкинакрест.
Обстрелялофицеров.Офицерамнеловко. Они жмут ему руку и конфузятсяот злости и зависти. А он - как будто ничего. Навытяжку, каблуки прижаты.
"Молодчага! - Рррад стараться!"
Герой, а стоит как в строю. От этого всем еще злее станет.
Картина!
Обиды
ВИКТОРВавичнелюбил лета. Летом он всегда в обиде. Летом приезжаютстуденты.Особенно-путейцывбелыхкителях:кительофицерскийигорчичникинаплечах.Свензелями:подумаешь,свитыеговеличествастрекулисты.(Технологи-теповахлачистей.)А уж эти со штрипочками! Ибарышнинарочноснимигромкоразговариваютипосторонамглазамиобмахивают,-приятно,чтосмотрят.И нарочно громко про артистов или опрофессорах:
- Да, я знаю! Кузьмин-Караваев. Я читала. Бесподобно!
А студент бочком, бочком и ножками шаркает по панели.
Нуэтибы,черт с ними. Но вот те барышни, которые зимой танцевали сВиктором,-икакиеонизаписочки по летучей почте посылали (Виктор всезаписочкипряталвжестянойкоробочке и перечитывал), - эти самые зимние
барышнитеперь ходили с юнкерами и наспех, испуганно, кивали Виктору, когдаонимкозырял.Юнкерапринимали честь каждый со своим вывертом, особеннокавалеристы. Вавич каждый раз давал себе зарок:
"Выйдув офицеры, без пропуска буду цукать канальев. Этаким вот козломкозырнетмне,ая:"Гэ-асподинюнкер, пожалуйте сюда". И этак пальчикомпоманю. Вредненько так".
ИВиктор делал пальчиком. "Так вот будет, что барышня стоит, в сторонуотворачивается,аяего,аяего:"Чтоэто вы этим жестом изобразитьхотели? Курбет-кавалер!" Он краснеет, а я: "Паатрудитесь локоть выше!"
Правда,студентыиюнкераболталисьнебольше месяца, но Вавич ужзнал: взбаламутили девчонок до самого Рождества.
Викторзлилсяи,чтобскрытьдосаду,всегда принимал деловой вид,когдаприезжализлагерейвгород.Какбудто завтра в поход, а у негопоследние сборы и важные поручения.
"Вытутпрыгайте,ауменядело", - и озабоченно шагал по главнойулице.
ШагалВавичк тюрьме и, чем ближе подходил, тем больше наддавал ходу,вольнейшевелилплечами,его раззуживало, и все тело улыбалось. Улыбалосьнеудержимо, и он широко прыгал через маленькие камешки.
Укалиткисмотрителевасадаоннаспехсбивалплаточкомпыльсботфортов.
Смотритель Сорокин был вдов и жил с двадцатилетней дочерью Груней.
Смотритель
ПЕТРСаввичСорокин был плотный человек с круглой, как шар, стриженойголовой.Издали глянуть - сивые моржовые усы и черные брови. Глаз не видно,далекоушлиисмотряткакиз-подкрыши.Форменный сюртук лежал на немплотно,какбудтонадетнаголоетело,какна военных памятниках. Онникогданеснималшашки;обедалсшашкой; он носил ее, не замечая, какносят часы или браслет.
Вавичникогданехотелпоказать,чтобегаетонкаждыйотпуск кСорокинымдляГруни.Поэтому,когдаонзасталодногоПетра Саввича встоловой,оннеспросилнисловапро Груню. Шаркнул и поклонился однойголовой-по-военному.Сели.Старикмолчалигладил ладонью скатерть.Сначалавозлесебя,апотом шире и дальше. Вавич не знал, что сказать, испросил наконец:
- Разрешите курить?
ПетрСаввичостановилруку и примерился глазами на Вавича: это, чтобузнать, - шутит или дело говорит. И не тотчас ответил:
- Ну да, курите.
И он снова пошел рукавом по скатерти.
СмотрительСорокинзналтолькодваразговора: серьезный и смешной.Когдаразговор он считал серьезным, то смотрел внимательно и с опаской: какбынезабыть,есличтоважное,абольшеиспытывал,нетли подвоха.Недоверчивыйвзгляд. С непривычки иной арестант пойдет нести, и правду дажеговорит,аглянетСорокинувглаза-ивдруг на полуслове заплелся ирастаял.АСорокинмолчити жмет глазами - оттуда, из-под стрехи бровей.Арестанткорежится,стоятьнеможети уйти не смеет. Тут Сорокин твердознал:наслужберазговорсерьезныйвсегда.За столом он не знал, какойразговор,и не сразу решал, к смешному дело или по-серьезному. Но уже когдавполнеуверится,чтопо-смешному,тосразувесьморщилсявулыбку инеожиданноизхмуройфизиономиивыглядывалвеселыйдурак.Он тогда ужбезраздельноверил,чтовсесмешно,и хохотал кишками и всем нутром, дослез, до поту. И когда уж опять шло серьезное, он все хохотал.
Ему толковали:
- Тифом! Тифом брюшным. А он отмахивается:
- Брюшным... Ой, не могу! Вот сказал... Брюшным!
Ихлопалсебяпоживоту.Егосновабилсмех, как будто хотелосьнахохотаться за весь строгий месяц.
Атеперьонсиделзастоломинедоверчивои строго тыкал Вавичаглазами.Вавичдолгозакуривал, чтоб растянуть время. Старик оглянулся, аВавичпружинистовскочилибросилсязапепельницей. Сел аккуратненько.Думал:"чтобсказать?"-и не мог придумать. Вдруг старик откинулся наспинкустула,иВавич дернулся, - показалось, что смотритель хочет что-тосказать. Виктор предупредительно наклонился. Смотритель ткнул глазами.
-Нет,нет.Яничего.Курите,-помолчал, вздохнул и прибавил: -молодой человек.
Грунянешла,иВавичподумал:"Ачто,какеедома нет?" Надоначинать. И начал:
- Ну как у вас, Петр Саввич, все спокойно?
-Унас?-переспросилстарик и недоверчиво глянул - к чему это онспрашивает.-Нет,унасникакихпроисшествийнеслучалось, - и сталперебиратьбахромкускатерти,глядя в колени. - Бежать вот только затеялидвое, - глухо вздохнул смотритель.
-Ктожетакие?-соживлениемспросилВиктор,каквзорвался.Уставился почтительно на Петра Саввича.
-Дураки, - сказал смотритель. Оперся виском на шашку и стал глядеть вокно.
- Подкоп? - попробовал Виктор.
- Нет, пролом. Ломали образцово, могу сказать. И все же засыпались.
- Теперь взыскание?
СмотрительглянулнаВавича.Вавичопустил глаза. Стал старательностряхивать пепел. И вдруг старик рявкнул громко, как сорвавшись:
-Надавалипомордам-ивкарцер. А что судить их? Я дуракам незлодей.
Вэтовремяна заднем крыльце стукнули шаги. Виктор узнал их: "дома,дома!"Старался всячески запрятать радость. Но покраснел. Он слышал, как занимлегко стукали Грунины туфли, и Виктор спиной видел, как движется Груня.Вотонабрякаетумывальником.Теперь, должно быть, руки утирает. Вот онаидет к двери. И только когда она шагнула за порог, Виктор встал.
Груня
ГРУНЯбыла большая, крупная и казалась еще толще от широкого открытогокапота.Онанеслас собой свою погоду, как будто вокруг нее на сажень шлакакая-топарнаятеплота,итеплотаэтасейчас же укутала Вавича. Груняулыбаласьширокоидовольно,какбудтоона только что поела вкусного и