отцепитьееи толкнуть туда, на середину, на стрежу, где все весело поетсяи вертится. Или уж жизнь стала другая?
ЕйхотелосьподойтииобъяснитьНаденьке,как надо. Сесть рядом итолкомрассказать.Онараздажевстала и пошла к Наденьке в комнату. Ноподошла, глянула на Наденьку с книжкой и спросила упавшим голосом:
- Ты все свои платки собрала? Ведь завтра стирка.
И вышло так горько, что Наденька даже удивленно вскинулась от книжки.
"Нет,-думалаАннаГригорьевна,-ничем,ничем не вылечишь". Ейказалось,как будто калекой родилась дочь, и теперь только жалеть - одно еематеринскоедело.Иэтикниги,чтоподбиралей порой Андрей Степаныч,горькоповернулисьвдушеустарухи.Вон они ровными стопками стоят настоле.Никогдаихнесмотрела Анна Григорьевна. С мокрыми глазами прошлаона в свою спальню. Некому ей было рассказать свое горе.
Чревато
ИВОТ с того самого обеда, когда Наденька прищурилась на отца и ничегонеответила,АндрейСтепанычгорькообиделся.НоАннаГригорьевнавстревожилась,всполохнулась. Пугливая радость забегала в Анне Григорьевне."Данеужели,неужели, - втихомолку от самой себя думала старуха, - ведь нетаНаденька,нетастала.Тайнакакая-то. Неужели, неужели победила? Иходит,какскороной.Кто,ктооценил ее Наденьку? Кто влюблен? Толькопочемувсепо-зломукак-то?Гордо,да не весело. Ну да ведь и заждаласьже!"
ИАннаГригорьевна не спрашивала, дышать боялась на Наденьку, чтоб несдулокак-нибудь этого, как ей показалось, победного. Ожила старуха, важнейсталасадиться,чайразливатьисАндреемСтепанычемсовсемсталамалословна,какбудтоуней с Наденькой своя женская, серьезная и важнаятайна завелась.
Спросит Андрей Степаныч за чаем:
-Незнаешь,АннаГригорьевна,неприносилииюньское"Русскоебогатство"?
Анна Григорьевна отмахивается головой.
-Ах,незнаю,право,незнаю. Может быть, и приносили. - А потомобернетсякНаденькеискажетдругимголосом:-Ты видала, Надя, тамприходили мерить, у тебя там на диване оставили?
АндрейСтепанычвычитывалновостьиз газеты: политическую, грузную,замысловатуюновость.Вслухпрочитывалнарочитым,напористымголосом.Прочтетимногозначительноглянетнадочь,на жену: что, мол, скажете,каково?
Наденькатолькотряхнетголовойв его сторону и завертит ложечкой встакане.
Наденьказнает,чтонадотолько улыбаться на эти тревоги: КлейгельсилиТрепов?Такиевот,какотец, сидят, как раки под кокорой, и маститоусамиповодят."Покраснеюттолько,когдаихсварят в котле революции".Наденька запомнила: это один студент говорил.
АннаГригорьевна молча взглянет на мужа и подумает: "Никогда он ничегонепонималитакойже нечуткий, как и все мужчины. И Наденькин, наверно,такой".
АндрейСтепаныч сделал паузу, ждал реплик. Анна Григорьевна глянула нанегоупорно,дажевызывающе, отвернулась и покрыла чайник накидкой в видепетушка.
АндрейСтепанычнедоумевающеглянул,дажеснял пенсне. Потом сноваприладил его на нос и вполголоса пробасил в газету:
-Нет,а мне кажется это очень и очень того... значительным и даже...сказал бы: чреватым!.. очень даже.
Потомсовсемобиделсяиуперся в газету, читал "Письма из Парижа" иважнохмурился.Письма-глупыебелендрясыодни,никогдаих не читалТиктин,теперьназлосталчитать.Ничего не понимал, все думал: "Почемувдруг такая обструкция?" Но до расспросов не унизился. Хоть и больно было.
Валя
НАДЕНЬКА,нераздеваясь, прошла к себе в комнату. Прошла, не глядя посторонам,ноникогоневстретила.Онаповернулаключ, положила на полтвердыйпакетвгазетеи сморщилась, замахала в воздухе ручкой, - больнонарезала пальцы веревка.
Наденькажадноиблагоговейноприсела над пакетом - вся покраснела,запыхалась.
Первыйразсегодняееназывалипрямо "товарищ Валя", первый раз ейдали"дело".Сохранитьусебяэтилистки. Журнал на тонкой заграничнойбумаге, И он говорил - имени его она не знала - глухо, вполголоса:
-Товарищирисковали...перевезли через границу... теперь это здесь.Не провалите.
Наденькатрепалаузелок тугой бечевки и мысленно совалась во все углыквартиры.Икудани сунь - ей казалось, как будто эта тонкая серая бумагабудетсветитьчерезкомод, через стенки шкафа, сквозь подушки дивана. Онаоглядывалакомнату и в нижнюю часть трюмо увидела себя на корточках на полу-изкрасноголицасмотрелиширокиесиниеглаза.Трюмобыло старое,бабушкино,в старомодной ореховой раме. Такие же испуганные глаза вспомнилаНаденька-свои же, когда она, лежа на диване против зеркала, представляласебя умершей.
И все встало в голове. Вмиг, ясно и тайно, как оно было.
Наденькедвенадцатьлет.Все ушли из дому. Наденька обошла квартиру:неостался ли кто? Днем не страшно одной: наоборот, хорошо. Никто не видит.Можноделать самое тайное. Наденька выгнала кота из комнаты - не надо, чтобикотвидел, - заперла дверь. Посмотрела в трюмо. Трюмо старое, бабушкино.Оно темное, пыльное. Пыль как-то изнутри - не стирается.
Наденькаспешила, чтоб кто-нибудь не помешал, не спугнул. Руки дрожалиидыханиесрывалось,когдаонаукладывала белую подушку на диван. Потомкружевнуюнакидку.Рвалаленточку в тощей косичке, чтоб скорей распуститьволосы.Она расстегнула воротничок и загнула треугольным декольте. Легла надиван,примерилась.Расправиланаподушкеволосы,чтобонилеглиумилительными локонами. Закрыла глаза и, прищурясь, глянула в зеркало.
"Такаяпрелестная,и умерла - так скажут, - думала Наденька. - Войдут
в комнату на цыпочках и благоговейно станут над диваном".
"Не шумите!.. Как мы раньше не замечали, что она..."
Наденькасделаласамоетрогательное,самоемилоелицо. Но тут онавскочила,вспомнилапророзувстоловой в вазочке. Она засунула мокрый,колючийкорешок за декольте - мертвым ведь не больно. Посмотрела в зеркало.Ейзахотелосьпоставитьрядомпальму.Она присела, обхватила тоненькимирукамитяжелыйгоршок, прижала к груди - роза больно колола. Это поддавалоейсилы. Она спешила и вздрагивала, как человек, который первый раз крадет.Она поставила пальму в головах дивана и легла с помятой розой.
Теперьбылосовсемхорошо. Наденька повернулась чуть в профиль - таккрасивее - и замерла.
"Тише! Она как спит".
Ужебудтоцелаятолпав комнате. Все смотрят. И Катя, подруга, тут.Катьказавидует,чтовселюбуются на Наденьку. Наденька гордо вздохнула.Теперьона закаменела, не шевелилась. Совсем закрыла глаза. Она чувствоваланасебесотниглаз. Взгляды щекотали щеки. Она подставляла свое лицо, какподсолнце.Прерывистовздыхала.Разгорелась,раскраснелась.Онавытянулась, сколько могла, на диване.
"Наденька, голубушка! Милая! - это уже говорит мама. - Красавица моя!"
Наденькеигордо,ижалостно.Слезымочатресницы.Наденьканераскрываетглаз.Застыла.Теперьужеонанезнает, что такое говорят.Говоряттакоехорошее,чтонельзя уже словами выдумать, и так много, чтоонанепоспевает думать. Вся комната этим наполняется. Еще больше, больше!У Наденьки спирает дыхание. Еще, еще!
Звонок.
Наденька испуганно вскакивает.
Подушка,роза,пальма!Конечно,спервапальму.Ничего, что криво.Только на третий звонок Наденька спросила через дверь:
- Кто там? Матрена!
-Конечно, боязно, барышня, открывать. Подумать: одни в квартире. Дажевон раскраснелись как!
Вэтомзеркале, как раз за подзеркальным столиком - он чуть отошел, -былащельмеждустеклами-узкая, туда по одному, как в щелку почтовогоящика,можноперебросатьэтилистики;один за другим. Наденька встала иосмотрела дырку.
Апельсины
АНДРЕЙСтепанычпомнилвсвоей жизни случай: глупый случай. Даже неслучай,атак- разговор. Он еще студентом, на домашней вечеринке, взял старелкиапельсиниочень удачно шаркнул ногой и на трех пальцах преподнесапельсинвысокойкурсистке.Ивдруг,кактолькокурсисткасулыбкойпотянуласькапельсину,какой-тогость- лохматый, в грязной рубахе подпиджаком, - залаял из спутанной бороды:
-Да! Да! Как вы... как мы смеем здесь апельсины есть, когда там, там,-изатряссухимпальцемвокно,-тамнародумирает с голоду... Сго-ло-ду!- крикнул, как глухому, в самое ухо Андрею Степанычу. И блестящиеглаза. И кривые очки прыгают на носу.
Наминутувсе вокруг смолкли. Андрей Степаныч повернулся к очкастому,все так же наклонясь и с апельсином на трех пальцах, и сказал:
- Возьмите этот апельсин и накормите, пожалуйста, Уфимскую губернию.
Очкастыйне взял апельсина, но и курсистка не взяла, и Андрей Степанычположилапельсинобратновтарелку. С тех пор Тиктин заставлял себя естьапельсины:ончувствовал,чтоизбегалих.Ивсегдаименнопривидеапельсинов Тиктин отмахивался от этой мысли.
Он твердил себе:
-Лечениесоциальныхзолличнымаскетизмом-толстовство и равноумыванию рук. Пилатова добродетель.
Этотапельсин никогда не выходил из головы Тиктина, и время от временионподновляларгументы.Ивечером, в постели, после умных гостей, АндрейСтепанычналаживалмысли.Многое,многоешумноиумно говорило противапельсина,но где-то из-под полу скребли голодные ногти. И все мысли противапельсина всплывали и становились на смотр.
ВечеромвпостелиАндрейСтепаныч опускал на пол газету, закладывалподголову руки и смотрел в карниз потолка. Теперь он председательствовал иформулировалмысли,чтополучилзадень.Мыслибылис углами, иногдавитиеватые,инеприходилисьдругкдругу. Андрей Степаныч вдумывался,формулировалзановоипритиралмыслиоднакдругой.Онворочал ими,прикладывал,какбольшиекаменныеплиты,пока,наконец,мыслинескладывались в плотный паркет.
АндрейСтепанычеще раз проверял, нет ли прорех - строго, пристально,-тогдаонрешительнотушилсвети поворачивался боком. Он подкладывалпо-детскисвоютолстуюладошкуподщеку,иголова,каквырвавшийсяшкольник,неслаАндреяСтепаныча к веселым глупостям. Он представлял, чтоонедетв уютной лодочке. Внутри все обито бархатом, и лодочка сама идет -такаяужтаммашинкакакая-нибудь.Идетлодочкапо тихой реке, и едетАндрейСтепанычкчему-тосчастливому. А сам он - хорошенький мальчик. Ивсеемурады,ионсамсебе рад. Андрей Степаныч никогда не доезжал досчастливогоместа,засыпалпо дороге, подвернув под щеку густую седоватуюбороду.
Наденькауслышалаголоса из кабинета - много густых мужских голосов иодинненавистный,медлительный,носовой, требующий внимания. Она прошла встоловою,чтоблучшеслышать,идолговыбираластаканвбуфете- иненавистный голос цедил слова:
-Да,с крестьянской точки зрения, мы все бездельники, тунеядцы. А я,каксудья,дажевовсевредныйчеловек-отменя исходят арестантскиероты...
И бас Андрея Степаныча:
-Номы-то,мызавсеэтоведь отвечаем? Или не отвечаем? Вот выответьте-ка мне.
Наденька перестала бренчать стаканами.
-Передчем?- не спеша, в нос произнес судья. - Перед культурой илиперед народом?
-Перед самим собой! - рявкнул Андрей Степаныч, и слышно было, как зло