— Ого! А сколько их тут?
— Двенадцать.
— Так много? И все нужны? — До единой. Змей, такой серьезный, склонился над гитарой, прислушиваясь к звуку. — Ми дайте. Дали. Он едва заметно подстроил еще, потом еще и, наконец, вроде остался доволен. Надел на палец блестящую трубку. — Ну что, покатили? — Давай. И Змей дал. Змей так дал, что у меня кожа пошла пупырышками. Веня с Макаром ему не мешали, и Змей, отключившись, ездил по грифу, порождая скользящие и поскуливающие звуки, сменяемые смачными, звенящими металлом, басами. Он покачивал головой в такт, топал ногой и двигал челюстью, отбивая зубами ритм. Змей был великолепен. Дав ему натешиться, вступил Макар. Как они звучали вдвоем! Северов со своей гитарой почти не влезал. Змей ему уступал, но Веня, выдав загогулистое коленце, снова и снова показывал ему: давай сам! А еще они пели. Вернее, пел Змей, а Веня с Макаром ему подпевали.
Юноу ю шук ми. Ю шук ми олл найт ло-о-о-он…
Я сидела и думала: сюда б Феликса — как затащился б чувак, может, даже с мертвой точки своей сдвинулся бы…
Чернела копоть. Свисали обгорелые спички. Пахло помоями. Стены хранили откровения нового поколения:
Гр. Об. КлепаиБурРunk Not Dead Отсасываю у всех. Телефон. Лена. Клепа и Бур Малыша любит Слоник. Крот— лох КиШ Пацифик. Асid Ноusе П…да Клепа и Бур
Андрюша, я тебя люблю!
Стрелка, указывающая на дверь, полуметровые буквы:
Ирка — дырка!
Клепа и Бур
Ельцин — апостол, Зюган — зомби.
Цой не умер, он просто вышел покурить.
Ниже другим почерком: Покури, Витя.
Еще ниже: кто это написал тот козел!
Далее полемика — мат с грамматическими ошибками.
Клепа и Бур
Лычева — гнида
Шприцы, грибы, крылатые члены. Звездообразные А и раздвинутые ноги со следами раздавленных окурков в промежности…
Что мы тут делаем, вождь? Мы, два орла!
* * *
Бурлила вода. Я ободрал целлофан, кинул в кипяток сосиски, поджарил яичницу. Выпил пива. Смешал пюре.
Съел это дело под зеппелиновскую «Когда рухнет плоти на», наполнил еще стаканчик. За «Плотиной» шла GallowsPole, любимая моя вещь. Я закурил прямо на кухне.
Сидел, слушал — драйв так и прет, мурашки с палец! По двадцать два Пейджу и Планту было. «Стоунз» в двадцать два года тоже мир на уши ставили, а Харрисону, когда у всех от битлов крыша съехала, и двадцати одного не исполнилось. Дилану, кстати, тоже.
Я стал вспоминать:
Гагарин полетел в двадцать шесть.
Лоуренс в двадцать восемь арабов на турок поднял.
Ильф с Петровым «Двенадцать стульев» закончили.
Лермонтов собрание сочинений.
Средний возраст командира подлодки в ту войну — двадцать семь — двадцать девять.
Самым результативным асам по двадцать три — двадцать четыре.
Че Геваре, на пике славы, тридцать.
Я в тридцать один фельдшер на скорой. Тринадцать лет одно и то же. Армию откосил, студентом не был — мог бы, но отговорили. Те самые рожи, с которыми сейчас на станции пью.
И спортом не занимался, и музыке не учился, и моря не видел, и по горам не лазил.
А также: на яхте не плавал, с парашютом не прыгал, в пещеры не спускался, землю с археологами не копал, гнуса с геологами не кормил, бивней с мамонтовых кладбищ не привозил, костей динозавров в пустыне не откапывал, в Москву так ни разу не выбрался, и вообще никогда никуда не ездил.
Зато много читал.
* * *
О боевых самолетах…
О, мессер! На экране, отчаянно петляя, уходил от трасс вражеский истребитель, по пятам преследуемый английским «спитфайром». Сто девятый, «Эмиль». Кто?
«Мессершмитт БФ-109», модификация Е. На немецком летном жаргоне «Эмиль».
Откуда знаешь?
Прямоугольные законцовки крыла — раз, подкосы хвостового оперения — два, «горбатый» нос и небольшой кок винта — три.
Снято в период «Битвы за Британию» — основной немецкий истребитель в то время.
Правда, сам я никогда от зашедшего в хвост англичанина не уходил; на ремнях в отрицательной перегрузке ускользающего маневра не повисал; аплодисментов зрителей авиашоу не слышал.
…или о восхождениях на восьмитысячники.
Ух ты, красотища какая!
Чо Ойю, Непал. Ее первыми австрийцы взяли, в пятьдесят четвертом. До этого масса народа рубилась, лагеря по склону ставили, грузы затаскивали — по нулям! А эти пришли втроем, с тремя шерпами, и залезли, с первого раза. Ничего не было: ни веревок, ни кислорода — палатка, ящик консервов и примус один на всех…
А ты откуда знаешь, был там, что ли?
Нет. Я вообще выше шестнадцатого этажа сроду не поднимался.
…или о музыкантах.
«Сержанта» ведь всего на четыре дорожки писали. Электроники не было, все вручную… То через мегафон в микрофон споют, то головку звукозаписывающую скотчем обмотают, чтоб звук с искажением шел, то сыгранную партию задом наперед пустят, то из пленки лапши нарежут, перемешают и склеят — чума на выходе получается. Ткань с рояльных молоточков снимали, пальцами на рояльных струнах играли. Записали дубль, прослушали — не то! — и сначала. Никаких компьютеров — от и до все отыгрывали.
Я мог отличить звук стратокастера от лес пола, но не умел играть и никогда не держал в руках ни того ни другого. Я мог отличить песчаную акулу от серой рифовой, но никогда не нырял с аквалангом в тропическом море. Я мог отличить греческие руины от римских, но ни разу не бродил среди истертых, потемневших от времени античных камней. Я мог отличить японскую джонку от китайской, но над моей головой никогда не трещали бамбуковые паруса. Я мог только читать.
И сижу теперь, пью пиво, чужой жизни завидуя…
* * *
Воткнула нам Викентьевна по самые уши. Пришла злая, всех вздрючила, а нас с Веней подавно — опоздали мы оба. А ведь была у меня мысль на работу ночью пойти, все равно только под утро заснул. Проснулся — как дубиной били. Даже в душ не успел: бежал, поскальзываясь, собачье дерьмо давил…
Северов тоже выглядел довольно помято.
— Что, дружок, похмелье?
— Угу.
— Я тоже вчера малость того. Поправимся?
— Расшифруют, — Вот лаврушка, зажуем.
— Нет уж. Будем страдать, страданием душа совершенствуется. Вот папенька… Папенька говорит, что одни радости вкушать недостойно.
— Да пропади он пропадом, ваш папенька, с советами со своими!
Ёлки-палки, до чего ж клево! Давным-давно я так ни с кем не общался. Последний раз года три назад — целые сутки с одной девчонкой цитатами сыпали, никто не врубался. Вот только она замужняя оказалась, и я расстроился — жуть: лучшие бабы и те не нам! А тут с ходу, как в пинг-понге: трык-тык, туда-сюда, он мне, я ему.
— Давай тогда ближе к вечеру? Пивка возьмем, селедку зарежем.
— Там видно будет.
Народ отпивался чаем. Все сидели остекленевшие и затраханные — гоняли.
— Как нас сегодня, а? Чтоб я так жил, как они болеют!
— Сколько сделали?
— Восемнадцать. Без заезда практически. Дадут домой, подъезжаем — двадцать седьмой нет, восемьдесят шестая выходит, мы первые. До кубрика дошел, за ручку взялся — разворачивают.
— Слу-у-ушайте, а что ночью было! Выходим на вызов, вдруг визг тормозов и удар. Глухой такой: бум! Оборачиваемся — лежит тело, и белая «девятка» во дворы линяет. Мы в рацию: ДТП у станции, водитель скрылся, «ВАЗ-2109», белого цвета, номер такой-то. Подбегаем — наповал. И менты подбегают, они на углу шаверму трескали и все видели: вошел в поворот на скорости, и на красный. А тот вне зоны перебегал — весь в черном, — вот и огреб. Один мент сразу вдогон ломанулся, вернулся: машина брошена, говорит. Ушел огородами.
— Если на руле отпечатков не будет, может отмазаться, скажет — угнали ночью.
— Может, отмажется, может, нет — к нему ж сразу наряд заслали, домой.
— А он дядьку хорошо приласкал, ботинки веером, один вообще не нашли…
Народная примета: вытряхнуло из ботинок — не жилец! Есть одно место, на углу Пискаревки и Мечникова, так там просто геопатогенная зона какая-то. Круглый год обувь лежит. Только уберут — хлоп! — новая пара.
— Семь-пять, поехали; восемь-шесть, поехали; акушерка, тоже поехали.
— Ну все, понеслось! Попали вы, мужики — Покрышева сегодня.
Есть на скорой такой феномен — диспетчер, притягивающий вызова. Сядет в диспетчерскую — и лавина, обвал, сель. Уйдет отдыхать — затишье. Вернется, и хоть караул кричи.
— Уличная поехала…
— Слушай, может, нам ее отравить, а? Ну, невозможно же!
Вернулся из диспетчерской Журавлев.
— Мы в метро, на платформу, так что давайте-ка собирайтесь.
— А мы куда, не знаешь?
— Вы на улицу. У помойки, во дворе, без сознания.
— Восемьдесят шестая — по-е-ха-ли!
Мы встали.
— Ну что, старшой, окропим снежок красненьким?
У диспетчерской уже ожидала Принцесска:
— Вениамин Всеволодович, я вас, в воспитательных целях, совсем КТУ лишу.
— Как вашей милости будет завгодно, на то воля господская. Отчего ж не посечь, коли за дело? Коли за дело, то и посеки…
«Мертвые души». Слово в слово почти.
* * *
— Козырная вещь, правда? С любого места читать можно. Не по-детски мужика перло. Так и представляешь: сидит, пишет, хихикает, нос свой длинный потирает…
— Похоже, тебя еще и фильм вставил. Там Гоголь — один в один. Тот крендель, который кардинала играл в д'Артаньяне, просто для него роль, как Паниковский для Гердта.
— Или как Жеглов для Высоцкого.
Сели, обогнули дом, подкатили к помойке.
— Вон он. Лежит, падла.
* * *
Готов. Давно готов, с ночи, окоченел даже. Не бомж. Одет по-домашнему, ведро рядом. Наверное, один живет, иначе б нашли сразу.
— Зови ментов.
— Один-четыре-восемь-шесть…
— Слушаю.
— У нас труп. До прибытия. Нужна милиция.
— Вызываю.
— Ждем. Чехол с утра — к деньгам.
— Или к чехлам.
— Пари?
— Не хочу.
Подморозило. С неба не сеяло, вот-вот должно было проклюнуться солнце. Мы стояли у машины, курили. Подтягивались любопытные.