— У меня «Мертвые души» с первым альбомом «Зеппелин» ассоциируются. В полный рост мужики оттягивались — хорошо чувствуется.
— Есть такое. У «Пого» то же самое, у Ману Чао. У «Киллбилли» еще.
— Это кто?
— Кантри. Совершенно убойное. То, что надо от черной меланхолии — как рукой снимает.
— А вы его уберете?
Бабка. На полдвора крюк сделала, здоровья не пожалела.
— Мы — нет. Милицию ждем, они увезут.
— Хотя бы в машину его возьмите, тут же люди кругом.
Ну, не будешь же ей объяснять, что труп в машине — это твой труп. Поди потом доказывай, что он не у тебя помер. Да и бесполезно — она по телику видела, как «скорая» покойников возит.
— Не положено.
— Тогда накройте его чем-нибудь, здесь же дети.
— На помойке?
— Почему вы грубите?
Начинается.
— Дорогая моя, — Веня говорил доброжелательно, доходчиво, короткими фразами, — мертвых с улицы вывозит специальная служба. Она подчиняется милиции. Никто, кроме них, заниматься этим не имеет права. Сейчас мы ждем милицию, которая составит протокол и вызовет службу перевозки умерших.
— Все через одно место у вас. Взяли б и увезли.
Все понятно. Мы с Веней переглянулись.
— Стоят, курят… хоть бы накрыли чем!
— Нечем.
— Все развалили, сволочи, такая страна была…
Блин! Ну почему они все такие, а?
— Быть может, вопрос о величии державы не следует обсуждать на помойке?
— А по-моему, самое место, Вень.
— Умный!
— Умный.
— Вы с какой станции? С нашей?
— Я не знаю, какая станция ваша, но, если хотите пожаловаться, — жалобы принимаются в письменном виде на Центральной станции скорой помощи. Малая Садовая, 2. Устные жалобы не рассматриваются.
— Как ваши фамилии?
— Достаточно даты и бортового номера. Бортовой номер — на борту.
— Вы должны сказать ваши фамилии, Ну достала, Тортилла!
— А ИНН вам, до кучи, не показать? А ну, поползла отсюда, рептилия!
— Как вам не стыдно?! Пожилого человека…
Ё-моё, еще набежало, а я не заметил. Со спины подошли.
— Старую собаку не батькой звать.
Это Веня. Сейчас они ему дадут; за тем и пришли.
— Я буду жаловаться в Горздрав…
И тут меня накрыло.
— Да хоть Боре Ельцину!!! Посмотрите на себя — приперлись хрен знает откуда, на мусорку, детей привели. Не лень было! Стоят, склочничают. Идиоты! Ну, не ваше это дело, не ваше — не лезьте в него!
Все. Тормозные решетки выпущены, сирены включены, и головной пикировщик, перевернувшись через крыло, с надсадным воем, упал на цель…
— О, менты! Князь пожаловать изволил. Не расходитесь, дамы, свидетели для протокола нужны…
* * *
Мы вмиг остались одни.
Угроза воздушного нападения миновала!
Сдали тело, сели в кабину.
— Ты, Вень, прям как Остап.
— Конечно! Отличный прием, не придумано лучше. А ты, между прочим, зря так сразу в штопор уходишь, им только это и надо. Спокойно, без пены, с иронией — они от этого через швы дерьмом сочатся.
— Да как-то не получается.
— Карнеги возьми. Он почти у каждого есть, только в него никто не заглядывает. Нахватали за макулатуру в восьмидесятых и поставили на полку — модно. А он дядька умный и при этом простой, как валенок.
— Валенок на самом деле штука сложная. Я по телевизору видел, как его делают, записать не догадался — жалею теперь несказанно.
— Да пес с ним, с валенком, я про Карнеги — его, как Гоголя, с любой страницы читать можно. А еще Алан Пис есть, «Язык телодвижений» называется, тоже дивная вещь. Карнеги, Пис, пара книг по физиогномике — и ты король.
Веня потащил рацию.
— Один-четыре-восемь-шесть свободна с мусорки.
— Домой, восемь-шесть.
— Оба, ты понял? Поехали завтракать, а то я не ел с утра.
— А у тебя что?
— Сосиски, четыре яйца и кофе. Сыра кусок. Сейчас яичницу зафигачим и с кофе ее…
* * *
Ага, пожарили, как же! Опять услали, на «без сознания»: основной повод, девять из десяти, пьяные судороги в основном. Неподготовленных особенно впечатляют — бидонами икру мечут, когда вызывают.
Но наш оказался непьющим, тридцатилетним парнишей в очках, в пальто и в ушанке — таким стопроцентным советским итэпэшником. Он был в костюме, с портфелем, говорил вежливо, отчего сходство только усиливалось.
— Набирай, Феликс, диазепам. В больницу поедете?
— Да не хотелось бы. Со мной такое бывает. Вроде и лекарства принимаю, а время от времени нет-нет да И тряхнет. Я домой лучше. Отлежусь, чаю попью.
— Где живете?
— На Охте. Недалеко.
— По дороге. Мы отвезем.
— Да я сам. Я уже нормально себя чувствую.
— Ладно, угощаем. От предложенной госпитализации отказался, о возможных последствиях предупрежден». Ваша подпись. Вот тут… ага. Какой адрес?
— Угол Пороховской и Среднеохтинского.
Сели в кабину.
— Поехали, старик. Угол Пороховской и Среднеохтинского.
— А он заплатил?
— Нет.
— Я благотворительностью не занимаюсь.
— А почему б разок не заняться, Толь? Нормальный человек, не алкаш… все равно ж по пути.
— Пусть платит.
— Толян, ну ты ведь его не на горбу понесешь. От тебя ж не убудет.
— Убудет.
— Вот слушай, тут ехать — двадцатка максимум. Делим на троих, получается шесть с полтиной. Вот стоит из-за них так опускаться, а?
— Да хоть рубль! Не повезу я его из принципа. Пусть платит.
Веня достал десятку.
— На. Поехали.
И смотрит с любопытством: возьмет или нет? Возьмет, конечно, чтоб Семенов не взял — ха! Тот еще жмот, даже машину зимой не греет. Сидит синий, хвост свой поганый морозит, но двигатель не включает, топливо экономит. Помню, вызвали кардиологов в помощь и помогать им остались — совсем затяжелел пациент. Выходим — едрена в корень! — Толян у спецов в кабине греется, а восемьдесят шестая ажно заиндевела уже. Минус двадцать на улице. И стыдили его, и высмеивали — бесполезно. Жадный до опаскуднения. Из-за литра соляры такие скандалы сменщикам закатывал, что в конце концов они его просто предупредили: еще раз — и в морду!
И никогда, никуда, ни для кого не заедет, курва, можно к не просить даже. На обед всегда покупает батон и кусок ветчины — вернется, сядет, в чек углубится и давай карандашом вычислять. Закончит — на рупь четыре меня нае…ла, стерва! — и уж потом кушает…
Толя спокойно сунул червонец в карман. Завел двигатель. — Одну минуту.
— Чего еще?
— В салон перейду. Не могу я на вас смотреть, Анатолий, блевать тянет.
Он пересел к пациенту.
— Я, Сэм, тоже отсяду, а то ощущение такое, будто в говно упал. Нельзя так. Толя, нельзя. Позорно смотришься очень…
* * *
— Я, пожалуй, на восемьдесят шестую садиться не буду.
— И правильно сделаешь. На двадцать седьмую иди. Она подряхлей, зато водилы там клевые: Гасконец, Птица и Джексон. Джексон, как заступит, сразу на «Радио-рок» настраивается и запрещает к приемнику прикасаться, а Птица — это старикашка такой. Ехидный, въедливый, но юморной и кучу баек знает. Иоффе, кстати, возил. С ними весело. А на. Сэма забей — чмо позорное. Его попрут скоро — никто с ним работать не хочет, штук десять заяв у заведующей. Задоставал он тут всех вконец. Зимой в Кузнице подходит девушка: подвезите, пожалуйста, я маму сюда привозила, на «скорой», а сейчас домой надо и денег нет. Мы ей — садитесь, а этот уперся и ни в какую: пусть платит! Мы ему и так, и этак… да будь же ты мужиком. Толя! Не повез. Ты не представляешь, как стыдно было. В конце концов ее Корж с Лехой подбросили.
А еще на него периодически за…бы находят. В последний раз нашел где-то инструкцию к носилкам, а там сказано: «Трали-вали-пассатижи… с помощью санитаров задвиньте в салон». И посреди вызова, когда грузить надо, Сэм вдруг санитаров требовать стал. Леха ему: Толя, опомнись! какие к херам санитары, ты что? А он ей эту инструкцию тычет. Ну, у Лехи разговор короткий: Семенов, это инструкция к носилкам, можешь ей подтереться. Помогать будешь? Раз… два… И звонит прямо на Центр. Толю раком, во-о-от такой пистон в анус и китайское предупреждение. Тогда же и заявы собирать стали.
— Он знает? — Не. Секрет. Все молчат — всех задолбал. Приехали. Опять первые, елки!
Ланч удался. Яичница с сыром, кофе, еще мы чей-то лаваш подрезали, а в холодильнике сырок плавленый догнивал — намазали им лаваш, завернули сосиски, и в микроволновку их. — А-а, хорошо! — Не говори. Сигарета есть? Я протянул ему пачку. — Держи. Тоже кофе без сигареты не можешь? — Ну. Особенно заварной. На «Рэйнбоу» подсел, намертво. — Где? — На «Радуге». «Рэйнбоу Гатеринг» — слыхал про такое? — Нет. — Раз в год, в диком, красивом месте собираются люди со всего света и живут коммуной, вдали от цивилизации. Турки, аргентинцы, поляки, испанцы — все вперемешку. Дикий интернационал. Евреи в пятницу арабов на Шаббат Шалом приглашают, веришь? Сидят в обнимку и песни поют, типа «Шалом алейкум, салям алейхем!». Дважды в день еду по кругу разносят, и каждый вечер чума под барабаны вокруг костра. Штук десять барабанов — крышу сносит без всякой ганджи, — я раньше о таком только в книжках читал. А самый отрыв в полнолуние происходит. Полный катарсис! И меняешься там, реально. Как в рассказе у Брэдбери. — «Были они смуглые и золотоглазые»? — Точно. Уезжаешь — внутри все пылает. День, два… и поворачиваешь обратно. Забив на Принцесску, мы курили прямо на кухне. — Так ты про кофе начал рассказывать.
— А-а. Я там рядом со словаками жил, и мы с ними каждое утро кофе пили. Ритуал такой. Кофе с костра, со специями — сказка. И самокрутка.
— С травой?
— С табаком. Там всей наркоты только кофе и сигареты.
— На следующий год поедешь?
— Непременно.
— Стопом?
Он кивнул.
— И как ты только решаешься — автостопом, без денег?
— Так всегда ж заработать можно.
— Как?
— Ну, я, к примеру, на улицах играю. Сначала с гитарой ездил, потом налегке, с гармониками.
— Сам научился?
— Да как тебе сказать… Я и до этого дудел, для себя в основном. А как-то раз чеха встретил — вот он играл так играл. Как бог, как Сонни Терри. Скорешились и целый месяц по Европе катались, играли на улицах — вот я у него и нахватался.
— Здорово. Возьмешь меня в следующий раз?
— Нет. В одиночку я передвигаюсь быстрее.
— Оливер Стоун, «Взвод». Там эту фразу Дефо говорит Чарли Шину.
— Точно. Хочешь — поехали, только я тебя пасти не буду. Паспорт, визы, передвижение — все сам. Забьем стрелу, потусуемся и разбежимся до новой встречи.
— Я все-таки в первый раз.
— Ну и что? Все когда-то в первый раз начинали. Быстрее научишься.
— А вот ты куда в первый раз поехал?
— В Москву. У меня там девушка появилась, и я к ней на выходные ездил.
— Стопом?
— Ага. В пятницу выезжал, субботу с ней, а в воскресенье утром обратно.
— Круто! Ну, нынче ночью наш приятель Леандр снова поплывет через Геллеспонт…
— Восемьдесят шестая. Черемушкин, Северов.
— Пошли, а то вдруг там Виола с секундомером…
* * *
Школа. Спортзал. Девочка. Упала с брусьев, стукнулась головой. Уложили ее в салон, накрыли куртками — не нагрелась машина, — и повезли с сотрясением в Раухфуса. И в пятый бокс, туда, где закрытые черепа высаживают.
В пустом боксе плакал маленький мальчик.
— Ты чего ревешь, старикан?
— Я хочу домой. Я хочу к маме. Я хочу позвонить.
— Ты один здесь?
— Один.
— А телефон помнишь?
— Помню. И тети Ани телефон помню. Я хочу позвонить.
— Твои знают, где ты?
— Тетя Аня знает. И мама… наверное.
— Тебе не дают позвонить?