— Точно я вас, русских, не знаю! Не австрийцы, слава Богу; даром обижать не станете.
— Так не пустишь ли ты нас к себе немножко погреться?
— Милости просим, пожалуйте! Очень рад. И с женой своей вас познакомлю.
— Так ты, Пипо, женат?
— О! Не жена она у меня — клад; ужо расскажу вам, как Бог нас свел.
— Но ты только что куда-то ехать собирался?
— Да, в город за покупками для хозяйства. Но мне не так уж к спеху. Тереза! Где ты? Принимай гостей!
И входит к нам чернобровая молодица, роста богатырского — на полголовы выше мужа и с пушком над губой. Представляет меня ей Пипо: «Рассказывал, мол, уже тебе про приятеля моего московского Андрё. А вот, вишь, офицером стал».
Она же, подбоченясь, из-под насупленных бровей на меня и Маслова искоса огненные стрелы мечет.
— Да ведь они русские? — говорит.
— Ну да…
— Стало быть, воевать с нами пришли? А ты их в дом к нам пускаешь!
Муж ее по плечу гладит; на цыпочки приподнявшись, в щеку целует.
— Ну, ну, моя дорогая… Ведь, как ни как, с мосье Андрё мы сколько времени душа в душу жили…
Все втуне! Отвела с плеча его руку, что-то под нос буркнула и вон пошла, дверью хлопнула. Пипо — за нею. Немного погодя возвращается, красный до корней волос от конфузии.
— Жена моя, — говорит, — ярая патриотка. Любимый брат у нее, изволите видеть, в позапрошлом году с великой армией к вам в Россию ушел, да так и не вернулся; погиб, надо быть, либо в сражении, либо от морозов, как сотни тысяч наших. Ну, вот, она о русских и слышать теперь не может.
— Так лучше уж нам, — говорю, — от тебя убраться…
— Нет, нет, зачем! — говорит. — Я ее урезонил. Сейчас подаст на стол, что от обеда осталось. Мы-то уж отобедали. Присядьте, не побрезгайте.
Присели. Спрашиваю я его, в каком деле ноги он лишился. Вздыхает.
— А еще в августе месяце, — говорит, — под Дрезденом.
— Там же, — говорю, — где и у генерала Моро ногу оторвало.
— Моро? Эге! Так, значит, верно…
— Что верно?
— Да стою я, знаете, на редуте у своего орудия. Подходит тут сам император наш с генералами. Дождь так и льет, так и хлещет; у императора шляпа, намокши, до плеч нависла. А он как ни в чем не бывало подзорную трубу свою на тот берег наводит, вас, неприятелей, на высотах высматривает.
— Ваше величество, отойдите дальше! — упрашивают его генералы.
А он:
— Та пуля, что меня уложит, еще не отлита. Берет из жилетного карманчика понюшку табаку и опять за свою трубу. Да вдруг как вскрикнет:
— Смотрите, господа: вон Моро в зеленом мундире! Ну, фейерверкеры, покажите-ка себя!
И грянул залп из 16-ти орудий. Когда дым разошелся, на высотах ваших никого уже не было. После уж в лазарете я слышал, что на той самой горе, где стояли Моро с Александром, какой-то крестьянин-саксонец на другой день оторванную ногу в сапоге поднял. Смотрит: сапог — первый сорт, генеральский. Отнес с ногой к своему королю, а король императору переслал. Император сапожников позвал, и объявили те в один голос, что сапог не английской работы и не французской, скорее американской.
— Ну, значит, — говорит император, — нога ничья как изменника моего Моро.
Так оно и вышло.
— Да какой же он изменник! — говорю я на то. — Моро был изгнанник по воле самого Наполеона.
— Коли так, то не нам его судить. И тогда же он и помер?
— Да, после ампутации.
— Мир его праху! И мне бы, пожалуй, не выжить, кабы не жена. В Дрездене меня с другими калеками на повозку сложили и с транспортом на родину отправили. Не доезжая до Лангра, ось нашей повозки пополам; лошадей выпрягли, и весь транспорт пошел вперед, а нас, раненых, на повозке оставили, да так про нас и забыли. Товарищи мои калеки, здоровее меня, на деревяшках своих дальше поплелись. А у меня рана опять открылась, и наземь слезть не могу. И послал тут Господь Бог мне своего ангела — мою Терезу! Покойный отец ее тогда на смертном одре лежал. Отвезла она только что в Лангр доктора, что лечил отца, и домой возвращалась. Увидала меня в сломанной повозке, окликнула, да как узнала в чем дело, взяла меня, как малого ребенка, на руки (силачка ведь она у меня!), да в свою тележку переложила. Отец ее и месяца потом не прожил, а меня она выходила и…
— И женила на себе?
— Подлинно что так. У меня у самого-то ни кола, ни двора, а у нее вон какой домик, да и огород, виноградник, лошадка, корова…
— Словом сказать, Пипо, ты долей своей совсем доволен?
— Да как же нет! Что было бы со мной, инвалидом, без моей Терезы? Так вы, мосье Андре, сделайте милость, уж не обессудьте ее за патриотизм.
Тут вошла и сама патриотка, по-прежнему мрачная; губы сжаты, глаза потуплены, взглядом не удостоит. На стол накрыла, графин вина принесла и каравай хлеба; потом на сковородке яичницу-глазунью. Поставила перед нами так, точно: «Нате, мол, жрите, окаянные!» Ни слова не вымолвила; сложив на груди руки по-наполеоновски, за стулом мужа стала.
— Что же ты, Тереза? — говорит Пипо. — Села бы тоже.
— И так постою.
Стоит за ним, как часовой на часах, не проронить бы ничего из разговора врагов с мужем.
Спросил я его про его господина, майора Ронфляра; погиб с тысячами других, оказалось, при переправе через Березину. Рассказал и сам я ему про бедного лейтенанта д'Орвиля, как на брошенном французами биваке последний вздох его принял. Стали затем вдвоем наше московское житье-бытье вспоминать. И дернула же меня нелегкая подшутить над ним, нехорошо подшутить, не по-приятельски. Шутить шути, да людей не мути.
— А помнишь ли еще, Пипо, — говорю, — как мы с тобой в шашки на Париж играли?
Вспыхнул весь, как огонь, на стуле заерзал, на жену с опаской оглядывается. Она же видит, что я над муженьком ее дурачусь, суровым этаким голосом вопрошает, а у самой углы рта подергивает:
— Как так на Париж?
— А так, — говорю, — да и поведал ей (простить себе того не могу!), как он в Москве всегда, бывало, меня в шашки обыгрывал, но как вот однажды, уже отдав три лишние шашки, я похвалился, что все же на сей раз не токмо что партию выиграю, но и последнюю его шашку в угол запру. А он мне, дескать, на то: «Это столь же верно, как то, что вы, русские, будете у нас в Париже». — «Посмотрим», — говорю. И он: «Посмотрим! Посмотрим!» Да в конце-то концов, неким чудом, я и вправду у него все шашки забрал до последней, которую в угол запер. «Ожидайте же нас в Париже!»
Рассказываю я это мадам Терезе да посмеиваюсь (глупо! Бессердечно! Сам я теперь Это понимаю):
— И вот, мадам, предсказание-то мое сбывается: не нынче-завтра мы будем в Париже.
Владыко многомилостивый! Что сталось с моей патриоткой! Хвать со стола графин и, как бомбой, череп бы мне раскроила, не выхвати у нее муж из руки военного ее снаряда. Очнуться мы с ним не успели, как ее и след уже простыл. Уставились мы с ним друг на друга, рты разинув, и слов даже не находим.
Вдруг со двора стук колес. Пипо с места сорвался, опрометью на двор, дверь за собой закрыть времени себе даже не дал.
— Куда, куда, Тереза? — кричит. — Воротись, воротись!
Выглянули мы с Масловым из окна: хозяйская лошадь с одноколкой по дороге уже вскачь несется, а Тереза, стоя, правит и бичом погоняет.
— За помощью, знать, против нас, ваше благородие, — говорит Маслов. — Нет, матушка, не уйдешь!
Выбежал тоже из дверей. Я — за ним. А он уже скок на своего коня и вихрем за одноколкой.
Я — на улицу. Пипо там тоже вслед глядит, руки ломает:
— Убьет ее казак! Убьет!
— Не убьет, — говорю. — Женщин мы не убиваем.
— Да разве она женщина, как другие? Она та же Жанна д'Арк!
«Или наша старостиха Василиса, — думаю я про себя, — того же закала».
А мой казак ее понемножку уже настигает. Но тут одноколка заворачивает за пригорок: туда же и Маслов. Мы с Пипо все еще стоим за воротами, глаз с дороги не сводим.
— О, Боже мой, Боже мой! — бормочет бедный муж. — Увижу ли я ее еще живою?
— Не беспокойся, — говорю, — сейчас вернутся.
И точно, оба показались опять из-за пригорка; но едут уже не вскачь, а шагом. Тереза сидит в своей одноколке, голову понурив, а Маслов на своем коне рядом с ее лошадкой и в поводу оную держит. Пипо вздохнул облегченно, да и у меня, правду сказать, камень от сердца отвалился. Одноколка еще не остановилась, как Пипо подбежал — оттуда свою Жанну д'Арк принять. Но она его оттолкнула, соскочила сама и в дом без оглядки: куда уж зазорно ей было и стыдно.
Маслов вслед ей с усмешкой:
— Залезла мышь в кувшин, а кричит: «Пусти!» Да что, ваше благородие, не повернуть ли нам восвояси? Опричь баб, никаких неприятелей в этой стороне не видать.
— Верно, — говорю, — засветло еще хоть вернемся. И распростились мы с Пипо, пожелав друг другу всего лучшего.
Тем и закончилась моя разведка.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
...
Военные действия. — Сдача Соассона. — Бриеннская находка
* * *
Шомон, января 17.В императорскую квартиру в Лангре прискакал ночью из Шомона адъютант Шварцен-берга. Наполеон, оказалось, перешел в наступление, угрожая Силезской армии под Бриенном, тогда как Главная наша армия подвинулась еще только до Бар-сюр-Об. Ночь была бурная; тем не менее государь сейчас собрался к Шварценбергу в Шомон, и мы, штабные, понятно, тоже за ним. Только что идут совещания о том, как поддержать Блюхера, коему придется под Бриенном первый удар принять.
* * *
Февраля 6.Третья неделя, что не раскрывал дневника, рука не подымалась!
Под Бриенном Наполеон не пожал, по крайней мере, лавров: Блюхер со своей Силезской армией дал ему решительный отпор и не мог нахвалиться геройским поведением русских полков. Город, почти весь разрушенный французскими бомбами и пожаром, к концу сражения остался за нами. Сам Блюхер занял Бриеннский замок над городом. Но тут от Шварценберга пришло приказание — на соединение с Главной армией отступить к Бар-сюр-Об и — отступили!
При сей оказии у наших гусар вышла еще предосадная ошибка. За темнотой во время ночного боя они наших союзников-виртембержцев не распознали и несколько человек зарубили, хотя у тех и были на киверах такие же зеленые ветки. Дабы сего впредь не случилось, вышел приказ по всей армии — во время битвы левую руку выше локтя повязывать себе белым платком.
А после Бриенна следовал для союзников уже целый ряд поражений. То доходили мы до Троа, то отходили назад, то снова наступали до Шомона. Почти все удары Шварценберг заставлял выносить Блюхера, коего Силезская армия, таким образом, обратилась как бы в Главную, а Главная — во вспомогательную. Но в сражении австрийцы всякий раз первые же показывают тыл; а в беззащитных городах, как и раньше, ведут себя разбойниками, грабят лавки и частные дома. Зато при возвращении их в тот же город, жители на улицах каменьями в них бросают; русских же никогда не трогают. Наши солдатики, попав в Шампанью, если чем прельщаются, так вином. Каким-то верхним чутьем находят они зарытые в огородах бочки с отменным разливом 1811 года — «вэн де ля комет» (по комете того года), и привозят их в свой полк на общее пользование.