– И черт с ней!.. Пусть ко мне придирается!
– Ко всем, и главное – ко мне… Одни неприятности пойдут… И тому подобное. А то и законопатит нас куда-нибудь в трущобное плавание. И чего вам стоило, голубчик, подойти к ней – все-таки супруга адмирала и в некотором роде, хоть и сапог, а дама! – и приложиться к ее свиным лапам? Потешили бы ее… Мало ли какие подлые руки приходится пожимать. И тому подобное. Пожал и отошел. Так к чему из-за какой-нибудь подлой бабы наживать только беспокойство… Вы не будьте в претензии, Александр Петрович, что я позволил… И тому подобное…
И, протянув руку, капитан крепко пожал руку Артемьеву, просто и искренно сказав:
– Я – пугливая ворона, Александр Петрович. Всего боюсь. Мне бы только протянуть год – и к семье… Потом опять по летам буду отстаиваться где-нибудь в Финском заливе… А семья на даче около. Приедешь – и хорошо… Жизнь – разве беспокойство, передряги да ссоры? Ну, да, верно, уйдем и донны Стервозы не увидим!.. Как-нибудь пролетит эта история с ней!
Артемьев сказал, что он не в претензии. Ему жаль было сказать Алексею Ивановичу, что так бояться всего – ужасно.
А чем лучше его жизнь? – невольно спросил он себя, когда заперся в своей каюте и вспомнил свою службу. Он всегда «умывал руки», оставаясь «чистеньким», и боялся заступиться за «правду», чтобы не рискнуть благополучием и счастьем семейной жизни.
И разве не трус он перед женой?
– Очень вам благодарен, Иван Николаич… Не угодно ли стакан портера?
– Стакан… я уже порядочно выпил этих стаканов… а впрочем…
Кауров пригубил стакан и сказал:
– А я ведь, Александр Петрович, собственно говоря, не для этого предупреждения подсел к вам…
У Артемьева екнуло сердце.
– Моя Вавочка вас того… приоболванила? Втемяшились?
– Да, Иван Николаич!
– И шлем без козырей?
– Вроде этого…
– Вавочка умеет. Без этого скучно… Особенно если сама увлечется… А вы, слава богу… чего лучше мужчина! Разумеется, для вас первого она пожертвовала супружеским долгом и познала настоящую любовь… и, верно, развода хочет с постылым Иваном Николаичем и с вашею Софией Николаевной… одним словом, роман… Но только вы этому не верьте… Когда она вам говорила или писала – она верила. А затем… Много было этих первых жертв… знаете ли, по привычке, как боцмана прежде ругались… Ну, и интереснее каждому любовнику быть первым… Но… на кой черт ей бросать мужа?.. Содержание ничего себе… Вернется, и ему хватит. И не приедет она в Нагасаки. И вы, милый человек, не впадайте в меланхолию… Я вот давно привык… Ничего не поделаешь… Есть же такие женщины… большого сердца… Верьте, не приедет сюда… И знаете ли почему?
– Почему?
– Вавочка теперь подковывает Нельмина… Того и гляди, еще женит на себе… Ну, будьте здоровы, Александр Петрович.
С этими словами Кауров ушел.
XIV
– Здорово, молодцы!
Адмирал крикнул свое приветствие громко, отрывисто и щеголевато весело, видимо уверенный, что одно появление его обрадует команду крейсера «Воин», выстроенную во фронт, в это погожее солнечное утро на рейде Нагасаки. Даже и немногие немолодцы немедленно станут молодцами после этого подбадривающего оклика во всю силу густого, зычного голоса.
Он обходил фронт решительной походкой и взглядывал на матросов орлом, приподняв голову в белой фуражке с большим козырьком, к которому по временам прикладывал три пальца своей громадной белой руки.
Огромного роста, атлетического сложения, с крупными чертами моложавого и еще очень красивого, свежего и румяного лица, с большой окладистой русой бородой, Пармен Степанович Трилистников имел необыкновенно мужественный, молодецкий вид энергичного, властного адмирала.
При виде его никто и не подумал бы, что он находится в позорном повиновении адмиральше, трусит ее и с большим апломбом повторяет ее слова, считая их собственными.
Матросы рявкнули, словно оглашенные, как один: «Здравия желаем, ваше превосходительство», но в энергическом и отрывистом вскрике ста шестидесяти человек только слышалось: «рааар, двааа, ство!»
И напряженно выпученные глаза их так впились в адмиральское лицо, точно действительно хотели съесть его от радости – до того хорошо были выучены матросы «Воина» встречать и провожать начальника эскадры.
Адмирал был доволен от произведенного им впечатления. Недаром же, здороваясь с матросами, он называет их молодцами. Но не на всех судах его эскадры так восторженно вскрикивают.
Адмирал даже забыл в эту минуту, о чем наказывала ему адмиральша; он не хмурил бровей и не делал глубокомысленно-глупых глаз. И, словно бы желая осчастливить и капитана, который как шарик катался за величественной фигурой его превосходительства, адмирал, полуотвернувшись, сказал капитану на ходу:
– Молодцы у вас, Алексей Иваныч…
– Точно так, ваше превосходительство. Молодцы!
– Главное: дух, Алексей Иваныч!.. Дух-с!
Сопровождаемый капитаном, старшим офицером и молодым мичманом, адмиральским флаг-офицером, адмирал спустился вниз осматривать крейсер.
Матросам скомандовали разойтись.
Все молодые, приодетые в чистые рубахи и штаны, с новыми фуражками на головах и более тщательно вымытые, подстриженные и побритые по случаю «внезапного» посещения адмирала, обыкновенно узнаваемого на судах эскадры накануне, матросы разбились по кучкам на баке.
По обыкновению, разговоры начали с адмирала, которого уже давно не видали на крейсере и которого матросы на эскадре прозвали фамильярной и, казалось, совсем несоответственной здоровенному и мужественному виду адмирала, кличкой «Пармешеньки».
Придумал эту кличку рулевой Векшин.
Пустивши ее, он объяснил на баке, что услыхал кличку на берегу от ребят с «Олега». И никто, конечно, не сомневался.
Это был смирный, тихий и усердный чернявый матросик, худощавый и невзрачный, с едва уловимым лукавством в блеске его сторожких карих глаз и необыкновенно боязливый перед начальством. Вел он себя, как сам говорил: «очень аккуратно, чтобы не вышло каких-нибудь неприятностей».
И в то же время Векшин любил пофилософствовать, и предпочтительно насчет порядков на службе и начальства. Трусил, как заяц, всяких «неприятностей», даже малодушно лебезил – и все-таки предавался мечтаниям и на начальстве изощрял свою выдумку на клички, предоставляя славу авторства кому-то неизвестному. Но зато про себя радовался, что прозвища господ нравятся на баке и разносятся по судам эскадры. И он удовлетвореннее мурлыкал какую-то песенку, вдумчиво поглядывая на бездонное небо.
Только с своим закадычным другом, марсовым Бабушкиным, делился Векшин своими, как он выражался, «загвоздками», которые лезли в его беспокойную душу. Но даже и другу не признавался в выдумке.
И теперь, когда начальство было внизу, Векшин подошел к Бабушкину и, оглядевшись, где боцман, спросил, понижая голос:
– Видел?
– А что?
– Слепые вы все разве?.. Ведь вовсе полагает о себе, быдто и взаправду «орел»… И форц-то какой…
– И диковина, братец ты мой! Обмозгуй-ка.
– Про что, Нил?
– Такой ахтительный бык и позволяет помыкать собой бабе… Хучь бы молодой… А то… «пучеглазая ведьма»!.. Как это понять?
– И очень даже пойми… «Пучеглазая» недаром у нас за адмирала. Она мужчинского характера и с умом и с амбицией… В строгости держит своего «Бык-Быкыча», даром что с лица не лестней акул-рыбы… Чуть что – и по загривку… Не смей бунтовать. Я, мол, княжеского рода и богатеющая шла за тебя… А окромя бычьего твоего вида никакой, мол, у тебя амуниции. Адмиральский вестовой обсказывал, как «Пучеглазая» его учит. Я, мол, с большим понятием, а тебе, говорит, милуше, богом отпущено в обрез только, говорит, едва хватит для лейтенантского звания. Ты, говорит, из-за меня и в адмиралы вышел… Показывай себя, какой ты у меня «тамбурмажористый» человек, а говорить не говори… Только похвали или поругай. И кушай, говорит, до отвала, какую хочешь скусную пищу, дуй, говорит, самые дорогие вина, играй в карты, одно слово… Денег, говорит, у меня много, и дом у меня в Петербурге – вроде быдто дворца… Знай пользуйся – и только чтобы находился в постоянном моем повиновении и состоял, говорит, при своей верной супруге в самом полном законе. Чтобы никаких подлостей… И что бы, говорит, вышло без меня из такого статуя?