Полёт аистов - Гранже Жан Кристоф 32 стр.


Моя мать проснулась и поднялась по лестнице к нашим спальням. В голове ее еще стоял туман от выпитого праздничного шампанского. А дом уже горел. Негодяи проникли в него через заднюю дверь и в исступлении громили комнаты, переворачивали мебель, сбивали лампы, от чего и начался пожар.

Нет точной версии того, как погибла моя семья. Предполагают, что мой отец был расстрелян в упор из собственного ружья. На мать, видимо, напали на верхней площадке лестницы. Скорее всего, ее зарубили топором в нескольких шагах от наших комнат. Ее обугленные останки нашли после пожара в разных местах. Что касается брата, который был старше меня на два года, то он погиб в огне, запутавшись в тлеющей москитной сетке. Большинство нападавших также сгорели, пав жертвами пожара, возникшего по их же вине. Не знаю, какое чудо спасло мне жизнь. У меня загорелись руки, крича и спотыкаясь, я бежал под дождем до тех пор, пока не упал без чувств у ворот французского посольства, где жили друзья моих родителей, супруги Нелли и Жорж Бреслер. Когда они нашли меня, когда сообразили, что вся моя семья перебита, и поняли, что власть захватил полковник Бокасса, они тут же помчались в маленький аэропорт Банги и улетели на французском армейском биплане. Мы поднялись в воздух в грозу, оставив Центральную Африку в руках безумца.

Впоследствии об этом «досадном происшествии» старались не говорить. Французское правительство попало в затруднительное положение. Захваченные врасплох французы в конце концов признали нового правителя. Были составлены списки жертв ночи святого Сильвестра. Маленькому Луи Антиошу выплатили крупную компенсацию. Со своей стороны, Бреслеры сделали все возможное, чтобы правосудие свершилось. Но о каком правосудии можно было говорить? Убийцы погибли, а главный виновник происшедшего тогда уже стал президентом Центрально‑Африканской Республики.

Мои слова повисли в предрассветной тишине. Сара прошептала:

– Мне очень жаль.

– Не жалей меня, Сара. Мне же было всего шесть лет. Я ничего не помню. Это время – большое белое пятно в моей памяти. Впрочем, разве вообще кто‑нибудь что‑нибудь помнит о первых пяти годах своей жизни? Все, что я знаю, мне рассказали Бреслеры.

Наши тела снова сплелись. Розовые, красные, сиреневые краски рассвета немного смягчили наше неистовство и нашу ярость. Однако наслаждения мы так и не испытали. Мы не разговаривали. Слова ничем не могут помочь телу.

А потом Сара, совершенно нагая, села лицом ко мне и завладела моими руками. Она разглядывала самые отвратительные шрамы, гладила пальцем свежие, еще розовые рубцы от порезов стеклом на складе.

– Твои руки болят?

– Наоборот. Они совершенно ничего не чувствуют.

Она снова начала нежно водить по ним пальцем.

– Ты мой первый гой, Луи.

– Я могу обратиться в твою веру.

Сара пожала плечами. Она ощупывала мои ладони.

– Нет, не можешь.

– Надо только аккуратно отрезать…

– Ты не можешь стать гражданином Израиля.

– Почему?

Сара выпустила мои руки, словно потеряв к ним интерес, и отвернулась к окну:

– Ты никто, Луи. У тебя нет отпечатков пальцев.

19

На следующий день я проснулся поздно. Я с трудом заставил себя открыть глаза и рассмотреть комнату Сары, стены из белого камня в солнечных брызгах, маленький деревянный комод, приколотый кнопками портрет Эйнштейна, показывающего язык. Книжки карманного формата кучами валялись прямо на полу. Комната одинокой молодой женщины.

Я посмотрел на свои часы: одиннадцать двадцать, четвертое сентября. Сара ушла на fishponds. Я встал и принял душ. Долго разглядывал свою физиономию в зеркале, висящем над раковиной. Щеки ввалились. Лоб сиял матовой белизной, под тяжелыми веками поблескивали светлые глаза. Возможно, мне это только показалось, но мое лицо выглядело сильно постаревшим – и жестоким.

Возможно, мне это только показалось, но мое лицо выглядело сильно постаревшим – и жестоким. В считанные минуты я побрился и оделся.

На кухне я обнаружил записку Сары, подсунутую под коробку с чаем:

"Луи!

Рыбы ждать не любят. Вернусь ближе к вечеру. Чай, телефон, стиральная машина – все в твоем распоряжении.

Береги себя и жди меня. Удачного тебе дня, мой милый гой.

Сара"

Я заварил чай и начал не спеша его пить, стоя у окна и оглядывая Землю обетованную. В здешней природе странным образом сочетались бесплодность и изобилие, за участками иссохшей почвы следовали обширные густо‑зеленые пространства. Местами на земле, словно ссадины, виднелись рыбные пруды, сверкающие под солнечным ливнем.

Прихватив с собой чайник и подтянув длинный провод телефона, я устроился в беседке, увитой зеленью, набрал свой номер и прослушал автоответчик. Связь была плохая, но сообщения я все‑таки расслышал. Дюма, серьезный и суровый, желал узнать новости. Сгорающий от нетерпения Вагнер просил меня перезвонить. А вот третий звонок меня удивил: это была Нелли Бреслер. Она волновалась обо мне: «Луи, мой мальчик, это Нелли. Ваш звонок меня очень обеспокоил. Что вы сейчас делаете? Позвоните мне».

Я набрал номер комиссариата Монтрё. По местному времени там было девять утра. После нескольких попыток я дозвонился, и меня соединили с инспектором.

– Дюма? Это Антиош.

– Наконец‑то! Вы где, в Стамбуле?

– Я не мог остановиться в Турции. Я в Израиле. Могу я с вами поговорить?

– Слушаю.

– Я имею в виду: никто не подслушивает наш разговор?

Я услышал в трубке тихий смешок Дюма. Он удивленно спросил:

– Что происходит?

– Меня пытались убить.

Я почувствовал, что мысли инспектора разлетелись и он не в состоянии их собрать.

– Кто?

– Двое мужчин. Четыре дня назад. На вокзале в Софии. У них было автоматическое оружие и инфракрасные очки.

– Как вам удалось уйти?

– Чудом. Но они убили трех ни в чем не повинных людей.

Дюма молчал. Я добавил:

– Эрве, мне удалось прикончить одного из убийц. Потом доехал на машине до Стамбула, потом на пароме – в Израиль.

– Что же вы такое раскопали?

– Сам не пойму. Но аисты – центральное звено в этом деле. Сначала был Райко Николич, орнитолог; его зверски убили. Потом пытались уничтожить меня, в то время как я не интересовался ничем, кроме птиц. А теперь обнаружилась еще и третья жертва. Я только что узнал, что четыре месяца назад прикончили одного израильского орнитолога. Это убийство – из той же серии, я уверен. Иддо на что‑то наткнулся, как и Райко.

– Кто были те люди, что на вас напали?

– Возможно, те самые два болгарина, которые расспрашивали Жоро Грыбински в апреле этого года.

– Что вы собираетесь делать?

– Продолжать то, что начал.

Дюма всполошился:

– Как это – продолжать? Вы должны немедленно поставить в известность израильскую полицию, связаться с Интерполом!

– Ну уж нет. В Израиле убийство Иддо – дело закрытое. В Софии на смерть Райко вообще не обратили внимания. Гибель Марселя вызовет побольше шума, ведь он француз. Однако пока что все это – сплошная неразбериха. Нет доказательств, только разрозненные факты – слишком рано подключать международные инстанции. Единственный шанс – расследовать это дело самому.

Инспектор вздохнул:

– У вас хоть есть оружие?

– Нет. Но здесь, в Израиле, раздобыть что‑нибудь такое совсем нетрудно.

Дюма молчал, я слышал только его частое дыхание.

– А у вас, Эрве, что новенького?

– Ничего существенного.

Назад Дальше