– Нестыковка – в том, что ты рассказываешь.
Я улыбнулся, глядя в ее большие голубые глаза, любовался цветом ее волос, линиями, которые прорисовал свет, падавший сзади на ее затылок и шею.
Дым от ее сигареты благоухал, был сладок и ленив, словно отдых после тяжелой работы на солнце.
– Почему она позвонила тебе? Почему она прямо не позвонила Юлле, если знала, что он в опасности? Почему она знала, что некий Юлиус Боммер работает в «Утренней газете»? Почему ты не поспел туда вовремя, если она была так хорошо информирована? Кстати... ты сделал хоть какой‑нибудь снимок Юлле, прежде чем обрезать веревку?
Я сидел, держа чашку в руке, и только раскрывал рот. Этой деве палец в рот не клади. Она была дотошнее, чем вчерашние полицейские. Они‑то даже не спросили фотографа, фотографировал ли он.
Я глубоко вздохнул, прежде чем ответить.
– Послушай, когда ты спрашиваешь – почему то или другое так или не так... я не могу ничего ответить. Спроси лучше в полиции. А насчет фото... Дай подумать.
Большие голубые глаза холодно оглядели меня.
– Медленно думаешь, – сказала она.
– Фото – моя профессия, – ответил я запальчиво. – Я всегда снимаю, порой того сам не замечая.
На пленке было как минимум четыре кадра, это я знал. Кадры, на которых ее отец болтается на веревке, зацепленной за стропилину под потолком гаража. Разве можно было рассказывать об этом? И поймет ли она?
– У меня был приятель, который попал в переплет, – сказал я. – Он выскочил из репортерской машины и начал снимать парня, поджегшего себя перед каким‑то посольством. Культурная элита Швеции живьем поджаривала моего приятеля за то, что он не кинулся сперва гасить того чокнутого. Когда мой приятель говорил: «Я всего лишь делал свое дело», ему объявили, что так же защищался комендант Освенцима Гесс.
Она слушала. Сидела тихо, внимательно следя за рассказом, дым от сигареты поднимался к потолку. Свет, падавший сзади, высвечивал каждую пушинку на ее голых плечах.
– Он неправильно говорил, этот мой приятель. – Я рассуждал медленно, чтобы быть уверенным, что сам не потеряю нить. – Ему бы не надо было толковать о работе. Ему бы надо было говорить о естественных рефлексах, то есть о том, что не подчиняется контролю.
Она сделала глоток из чашки. И ждала, что я еще скажу.
– Что произойдет, если какая‑нибудь домохозяйка увидит, как какой‑то парень себя поджигает? Скорее всего, завопит, как сирена. А что будет, если мимо пройдет пожилой чиновник? Начнет озираться в поисках полицейского? Или телефона? Одно скажу: никто из них не кинется гасить огонь. Ну а если там окажется фотограф, оцепеневший от происходящего? Ясное дело, вскинет свой аппарат!
Кристина Боммер кивнула.
– Короче: у тебя есть снимки?
Я попытался выдавить из себя что‑нибудь уклончивое. Но нашелся лишь один ответ:
– Я снял раз, лишь только вошел в гараж. Ну, может, пару раз. Щелкнул еще до того, как заметил, что он еще теплый. Все произошло так быстро.
Она выпрямилась и окинула меня тем самым нахальным голубым взглядом.
– Могу я увидеть эти снимки?
– Ладно. Я еще не проявил пленку. Но конечно... Ладно.
Она спросила еще, что делал я, и что делала полиция, и что делала команда «скорой помощи». Она спросила, как выглядела квартира Юлле, пришла ли почта, было ли неприбрано в кухне.
Это была канонада вопросов. Отвечая на них, я сражался, словно вратарь дворовой футбольной команды, и не вполне уверен, что удержал нулевой счет. Под конец она сказала:
– Юлле не покончил с собой. Ты это знаешь не хуже меня.
В десятый раз я предпочел об этом умолчать. Попробовал перейти в атаку.
– Уважаемая Кристина Боммер, – сказал я, – ты ведь, наверное, не потому приехала сюда, что считаешь убийцей меня?
Она помотала головой, вставая с места.
– Что‑то во всем этом не связывается.
Она собрала свои вещи и сунула их в сумку.
– Где ты живешь? – спросил я.
– Уппландсгатан. Но сейчас чаще всего у мамы в Тронгсунде.
Она была почти одного роста со мной. Теперь она стояла молча и смотрела мне прямо в глаза.
– Не дашь ли ты номер своего телефона? – брякнул я. И тут же досадливо прикусил губу. – На всякий случай.
Она улыбнулась, в первый раз.
У меня горели мочки, а ведь я, помнится, не краснел с тех пор, как прошел конфирмацию. Она неторопливо кивнула и сказала слишком ласково:
– Понимаю. Ты хочешь позвонить, когда решишь рассказать остальное?
Я ухмыльнулся, стараясь не выглядеть в чем‑то виноватым.
Не говоря ни слова, она выписала на листке из блокнота несколько телефонных номеров – домашний, у мамы, на работе. Она молчала, пока я не распахнул перед ней дверь, подойдя слишком близко, так что ощутил запах ее волос и тела. И тогда она вдруг спросила:
– А за что ты сидел в тюрьме?
Я стоял, ухватившись за дверную ручку, наклонясь над ее пышной грудью и пытаясь удерживать взгляд на кончике ее носа – и не мог задавить ухмылку, когда ответил:
– Meurtre. Doodslag.
Впервые она была озадачена.
– Такой был приговор, по‑французски и по‑фламандски, – сказал я. – Убийство.
Вечер был длинный и нудный.
Сперва позвонила Беата, как раз перед уходом с работы. Она хотела знать, не могу ли я поработать сверхурочно в выходные дни. Что может ответить договорник, когда пожизненно нанятые должны отдыхать?
Потом позвонил Вилле, как раз перед тем, как закруглиться. Мои снимки финских актеров‑любителей куда‑то пропали. Дело было не в том, что они кому‑то нужны, но они должны быть на месте, чтобы театр не смог свалить вину на отдел иллюстраций.
«Вечернее эхо», «Сообщения», «Актуальные новости».Я налил себе виски и уселся перед телевизором. Власть и Богатство выдрючивались вовсю.
Юлиус Боммер мертв. Одинокий мужчина, который создал себе убогую жизнь, чтобы ею же и довольствоваться. Журналист, который стал бюрократом в сфере информации. Человек, который позволял только компьютерному экрану бросать себе вызов... Через двенадцать часов после того, как я передал ему дискету, он был мертв.
А потом вот явилась его дочь и попросила помощи. И все, что я мог сделать, так это уставиться на ее титьки.
Я крутил перед собой стакан с виски и смотрел на телеэкран.
Двенадцать часов.
Она уже должна была позвонить. Она должна была мгновенно понять, кто этот мертвец в Таллькруген. Но, может, она в точности такая же, как семь миллионов других шведов. Она, может, не читала «Утреннюю газету».
Двенадцать часов.
Может, мне придется ждать всю ночь. Я пытался понять, что там происходит на телеэкране. Что‑то там было такое тягучее, что я потерял нить. И по‑французски я, видно, знал какие‑то не те слова. Но тема была старая и неувядаемая: бедствия и страхи высшего общества. Насколько приятнее, когда проблемы возникают у богатых людей. У них есть деньги, а деньги защищают от бедствий и страхов, даже если их много.
Ты медленно думаешь, сказала эта вредная дочка Юлиуса Боммера.
Двенадцать часов.
У Юлле было двенадцать часов. Из этого времени он три часа работал, семь спал, потом завтракал, читал дискету и, кроме того, успел сделать что‑то такое, что стоило ему жизни. Он успел поработать с дискетой не более часа.
Зверь в компьютерах здорово разбирается, а сейчас он уже возится шесть часов.
Не более часа!
Черт! – дошло вдруг до меня. Юлле же ничего не расшифровал!
Я кинулся в коридор и стал рыться в карманах куртки‑ветровки. Помятый листок был там, куда я его сунул. Я взялся за телефонный аппарат, набрал номер и долго ждал ответа.