– А разболтаю потом, так тоже умру.
И в трубке стало совсем тихо.
– Ну что ты, – произнес я, пытаясь ее приободрить.
Тогда голос послышался снова:
– А знаешь, что это за самая последняя изощренная деталь? Про которую мне стало известно сегодня?
– Ну‑у , – протянул я.
Она громко вздохнула.
– Да, впрочем, если я и не скажу, то все равно умру. Ведь... смыться‑то нельзя, когда сидишь в каталке.
– Ну и... – подталкивал я.
– Вот ведь как. Нет у меня никакого выбора. Самое хитрое, что я могу сделать, это покончить с собой сейчас, именно сейчас. Тогда они, быть может, подумают, что я все разболтала. Тогда они, может, смоются, ничего не предприняв.
Я ошеломленно поднял голову. Тарн махал рукой, дескать, давай трепись дальше, давай, давай. Юлле слушал все, открыв рот.
И тут я снова услышал молодой энергичный голос:
– Боже, какие же вы бездарные идиоты!
Щелчок. Гудки. Она положила трубку.
Тот день в «Утренней газете» начался как обычный рабочий день и таким бы остался, если бы не пришел красный конверт.
Красный конверт – это такая штука, которая переворачивает всю нашу жизнь. Он лежал в моей ячейке, когда я объявился в комнате фотографов.
Тридцать фотографов в самой крупной утренней газете Швеции. И на всех одна комната, комнатенка. У директора, который занимается распределением служебных автомашин, и то кабинет побольше, причем на одного. А фотографы делят свою комнатушку с секретарями и служащими отдела кадров, да еще с вахтерами и водителями репортажных машин, плюс со всеми бездельниками, коим захочется посмотреть программы «Sky» или «Screen Sport»,а то и видео.
Это демократия на предприятии.
Моя ячейка – пластиковая коробка размером с машинописный лист, на общей шаткой подставке среди тридцати других – все, чем я владел. А комната фотографов была мне домом в «Утренней газете». Если я чувствовал вялость и хотелось чуток подремать, то именно там я мог прикорнуть. А позвонят и сообщат, что в семье кто‑то помер, – наверное, там мне суждено и плакать.
Вообще‑то ячейка всегда была чем‑нибудь набита. Всякими дурацкими памятками от руководства редакции, и от инструкторов зала физподготовки, и от клуба деятелей искусства, и от отдела кадров. Все на том неудобоваримом шведском языке, который употребляется для разного рода сообщений. Если и доводилось копаться в ячейке с интересом, так это лишь тогда, когда должно было прийти извещение о зарплате.
Но теперь сверху лежал красный конверт. Он просто кричал, что произошло что‑то необычное. Я проверил адрес – ясное дело, на мое имя – и выпотрошил конверт.
Внутри лежала компьютерная дискета и записочка: «Моему ночному другу».
Я осторожно положил дискету в ячейку. Хотя, конечно, на ней не было никаких отпечатков пальцев. И никаких опознавательных знаков. Но я на всякий случай извлек конверт из корзины для бумаг и подошел к Беате, секретарше.
– Как это к нам попало?
Я помахал красным конвертом. Беата раздраженно подняла голову от графиков дежурств:
– Дорогой, откуда мне знать? Спроси у вахтеров или в экспедиции.
Надо было так и сделать. Впрочем, нет. Мне надо было сделать нечто совсем другое. Порвать красный конверт и все его содержимое на мелкие клочки – пальцами и зубами, швырнуть на пол и попрыгать на нем, кинуться в подвал и бросить все в какую‑нибудь горящую топку, бежать из «Утренней газеты», из Стокгольма, из Швеции. Смыться домой и спрятаться под кроватью.
Но я положил конверт в ячейку и задумчиво повертел дискету в руках. В компьютерах девчонка разбиралась. Даже адрес на конверте не написан от руки, а напечатан.
Иллюстрациями у нас ведал Вилле.
Иллюстрациями у нас ведал Вилле. Он сидел над списком заданий. Один из пресловутых ромбовидных столов был у него в единоличном владении – с компьютером, пятью телефонами (двумя для связи с радиофицированными машинами) и аппаратом, который автоматически набирал сотню телефонных номеров. Кое‑кто поговаривал, что для выпуска «Утренней газеты» достаточно этого аппарата и подключенной к нему копировальной машины.
А кроме того, прямо перед Вилле лежал только что отточенный карандаш. По‑видимому, им‑то он и пользовался, когда впрягался в работу и трудился в поте лица, принося пользу.
Первое, что в тот день Вилле заставил меня делать, – это слушать его брюзжание.
– Доброе утро, доброе утро. Вижу, спалось хорошо, – сказал он, зная при этом, что у меня вечерняя смена и выходить мне надо только в три. – Везет некоторым, а другим вот приходится вкалывать спозаранку.
Эта среда началась для меня с того, что я работал до двух часов ночи. Лег спать не раньше трех. Но работающим по временному найму о таких вещах лучше не поминать.
– Здоровому телу – здоровый труд, – отозвался я автоматически.
– Конечно, конечно, но ему еще надо много каши. – Вилле пролистал заявки на день. – Так, посмотрим... Сегодня есть жирные кусочки. Займись‑ка к вечеру, вместе с Гуллан, этим боссом, которого выгнали, ну, тем, что съездил в Португалию, чтобы проконтролировать свою секретаршу, о‑ля‑ля... Гуллан хочет написать, каково этому дяде сейчас, когда его измордовали на радио и телевидении... а скандальная пресса обмазала черной краской...
Ну да, вместе с Гуллан. Ясное дело. «Афтонбладет» и «Экспрессен» разоблачают и смещают боссов. А «Утренняя газета» все опровергает, понимает их мотивы.
Зазвонил телефон.
– Хотя постой, это мне Хенрик звонит. – Вилле стал рыться в заявках, а другой рукой взялся за трубку. – Они с Гуллан много работали вместе. Может, ты лучше возьмешь вечерний матч?
Хенрик состоял в штате, а выгнанный босс – это наверняка материал на первую полосу. Фото на пять колонок, первая полоса – это всегда приятно. А с меня хватит и футбольной встречи на стадионе Росунда.
– Конечно, о чем речь.
Вилле приложил трубку к уху. Мне он протянул листок, проглядывая его на ходу.
– Секунду, – сказал он в трубку. – Успеешь еще до этого заскочить на Шеппсхольмен. – Это он уже мне. – Там выступает финская любительская труппа. Сделаешь для «Театра». Тут на листке все написано... Алло, да, это отдел иллюстраций.
– Спасибо, – сказал я, взяв бумажку. – Большое, пребольшое спасибо!
Он уставился на меня. Я радостно осклабился в ответ. Говорят, у Вилле память как у слона. Или это про его нос говорили?
Успею, пожалуй, перекусить. Но я остановился у ячейки и снова вытащил дискету. Фабричная этикетка, черная с серебряными буквами: 3М Double Side Double Density 96 tpi 747‑0 soft sector.
Засовываешь это в щель компьютера и читаешь текст на экране. Больше я в компьютерных делах ничего не понимал.
Беата вздохнула, когда я склонился над ее письменным столом. Беата была для меня и «воля твоя, и царствие твое». Это она разрешала мне не приходить на работу и регистрировала мои сверхурочные. Я улыбнулся ей, чуть ли не уподобляясь собачке на задних лапках. Если б мог, и хвостом бы завилял.
– Послушай, – сказал я кротко, – кто у нас разбирается в компьютерах?
Беата подняла на меня глаза и неожиданно улыбнулась.
– И ничего больше? – сказала она. – А я была уверена, что ты попросишь отгул на завтра.
– Нет‑нет, я человек бедный и охотно тружусь, чтоб заработать деньги. Если бы я был в штате, да еще богат и ленив, то давным‑давно пригласил бы тебя поужинать.