Иначе можешь бесплатно прокатиться на Риддархольмен, или на Кларастранд, или на Шеппсхольмен и вернешься домой, изукрашенный хорошими синяками.
– Да ладно тебе, – снова сказал Тарн. – Смени адрес, переезжай на Юрсхольм.
– Бесполезно, – сказал я. – Дело не в том, кто ты такой. Дело в том, на кого ты можешь положиться.
Последние капли из пивной банки полетели на горячие капли парилки.
– Я фотограф. Меня били по башке все те же гориллы в Чили, в Аргентине и Испании, в Германии, Польше и Швеции. Все они одинаковы. Это новая раса, выведенная нынешними власть имущими с помощью современной техники. И они властвуют повсюду, потому что вертят законами как им хочется.
Тарн уже не протестовал. Теперь он только тосковал по сигарете.
– Ладно, – сказал я. – Пойду в полицию, расскажу, что знаю. Но сделаю это не раньше, чем буду уверен, что встречу там честного профессионала и порядочного человека.
В его глазах что‑то блеснуло.
– Ты хочешь сказать... такого, как ты сам?
Я энергично кивнул:
– Я такой же, как большинство шведов. Публично не врал. Заметать следы после какого‑нибудь убийства не доводилось. Даже не попадал в полицию за превышение скорости.
Тарн сказал насмешливо:
– Значит, ты честный шведский гражданин?
Я замотал головой:
– Теперь говорят не так. Теперь говорят: значит, у тебя не все дома.
Мы сидели и ухмылялись, глядя друг на друга, и чувствовали себя чуть получше. Поэтому я никак не ожидал услышать то, что, поднявшись, сказал Тарн. А он почесал ногу, по‑доброму улыбнулся мне и спросил:
– Ты коммунист?
Я расхохотался, и он опять заулыбался.
– Какого черта, – сказал я. – Ты сам же говорил, что я пуще всех в «Утренней газете» могу испортить любую беседу. Можешь ты себе представить, чтобы я стоял навытяжку перед центральным комитетом? Коммунист... да я – так тебя разэдак – всю жизнь голосую за социал‑демократов.
У Тарна был в запасе еще один вопрос:
– Ты что‑нибудь читал из того, что пишет Милан Кундера?
– Он все больше пишет насчет пистона, – сказал я.
Тарн усмехнулся:
– У него есть еще и такое: «Борьба против власти – это борьба памяти против забвения».
Он повернулся и вышел, белый и худой, искать себе сигарету.
– Но... они транспортуют лошадей на самолетах через Атлантический океан!
Я этого не знал.
– Моя сестра осталась там, в этом дерьме. Ее два раза таскали в комиссариат. Бьют ее палками и насилуют. Я должен ей помочь приехать сюда... но у меня нет денег на авиабилет. А деньги в Швеции есть. Лошадей на самолетах транспортуют через Атлантический океан! Я читал! Скачковых лошадей!
– Каких‑каких? Скачковых?
– Да что за разница? Лошадей, и все! Скажи, разве человек не больше важен, чем лошадь?
– Скажу – да, конечно.
– Так почему же они возят лошадей на самолетах, когда возить надо людей?
– Позвони министру по делам иммигрантов. Он знает. Небось это правоверные лошади. А твоя сестра, она, поди, папистка и еретичка?
– Ты все шутишь. Когда ты без власти и когда ты ничего не можешь сделать, то ты все шутишь. Люди, у которых есть власть, никогда не шутят. Поэтому власть такая скучная, а которые ее имеют, такие зануды. Ну ладно. Дорогой amigo, что я могу для тебя сделать?
– Дорогой Зверь, querido compadre,ты меня понимаешь, как никто. Ты читаешь во мне, как в открытой книге. Я хочу встретиться с тобой. Сегодня.
– Ты хочешь встретиться со мной. Сегодня.
Его голос звучал как эхо моего. Ни одна интонация не менялась.
Он добродушно посмеивался надо мной, говоря в то же время без единого собственного слова, что ему все ясно.
Мы не виделись много месяцев. И вдруг я звоню и желаю тут же наложить на него лапу. Значит, дело спешное, очень спешное. И в то же время ему не говорят, о чем идет речь. Значит, что‑то такое, что нельзя доверить проводам.
– На улице перед твоей работой, а? – сказал я. – Когда кончаешь?
– На улице перед моей работой, – донесся глубокий тягучий голос. – В четырнадцать, или в два, как говорят на других языках мира.
Ну, на это уж я среагировать не смог. Слишком раннее было утро. Только угрюмо буркнул «чао» и положил трубку. Потом вылез из постели и включил кофеварку.
В «Свенскан»не было ни строчки. Радио не сказало ни слова.
Юлле получил ярлык: самоубийца, а Швеция такая страна, где подобные бестактности обходят вежливым молчанием. Допустим, кто‑то полезет на телебашню, таща в рюкзаке десять кило динамита, и, оказавшись наверху, пыхтя, подожжет шнур. Всего‑то и будет делов, что Бенгт Эсте снова нацепит очки и воспитанно попросит у зрителей извинения за паузу в передаче.
Пятница, сияющее летнее утро. Полный рабочий день для низшего класса.
Из судомоечной машины чем‑то воняло. Холодильник требовал разморозки. Сток в уборной страдал запором. Вот как бывает, когда живешь в одолженной квартире.
– В Швеции есть только один пролетариат, – сказал я громко сам себе. – Это все мы, у которых нет постоянной работы и права чем‑то владеть.
Мы, работающие временно там и тогда, где и когда никто другой не желает трудиться, мы, снимающие за дикие деньги жилье у тех, кто достаточно богат, чтобы жить где‑нибудь еще. Мы, могущие рассчитывать лишь на две привилегии в новом приватизированном обществе, «общенародном доме»: не иметь воспоминаний – ведь они докучают, и не иметь будущего – ведь о нем надо заботиться.
Готовя тебе горячий бутерброд к чашке кофе, я вяло топтался по кухне – голый, взлохмаченный, сонно почесываясь. И вдруг заметил хохочущую девицу в окне на другой стороне переулка.
Не думайте, что у каждого, получившего – после трехсот лет в очереди на жилплощадь – квартиру в Старом городе, окна выходят на Королевский дворец и он может лицезреть трескучий вахтпарад, машущую прохожим королеву Сильвию и новехонький кабриолет «порше», на котором ездит монарх. Большинство, ютящиеся, подобно мне, в глубине какого‑нибудь тесного переулка, наслаждается видом на соседские апартаменты и чадом от модного кабака неподалеку, да еще неустановившимися голосами юнцов, которые по ночам поют «Хромую Лотту» и справляют нужду, перекрестно поливая край тротуара.
Я пронесся, словно вспугнутый кот, в уборную, обернул банным полотенцем чресла, провел гребнем по волосам и успел добежать до кухни, чтобы предотвратить взрыв кофеварки. И потом уж смог со сдержанным достоинством помахать девице напротив.
Когда ко мне заходят друзья, они при виде этой девушки обычно ухмыляются довольно гнусным образом. Какого черта, я же достаточно стар, чтобы быть ее отцом – а уж сегодня мог бы сойти за дедушку. Кроме того, есть и практические соображения, типичные для Старого города. Подумайте только – какие‑то двое проводят вместе головокружительную ночь, а потом целые месяцы машут друг другу ручкой через переулок. Слишком уж это будет фальшиво.
Солнце, крадучись, проникло в квартиру, пока я прихлебывал кофе и с недоумением читал передовую статью о прогрессивных налогах... да, представьте – солнце в Старом городе! Четверть часа в день, пока оно проходит между двумя печными трубами на соседнем доме.
У меня есть и «частичный вид на море» – для тех, кто не страдает головокружениями. Если высунуться по пояс из окна гостиной, то далеко в конце переулка можно увидеть волны залива Риддарфьерден.