«Там, где неизвестность, предполагай ужасы».
Я часто вспоминаю эту надпись на полях старинной" русской лоции, которую когда‑то, очень давно, увидел в Ленинградском военно‑морском музее. И запомнил.
И правильно сделал, потому что мореплаватели в стародавние времена понимали кое‑что в жизни. Не меньше нашего. А может, и больше.
И еще я накрепко запомнил правило, которое вдалбливал в нас инструктор на курсах выживания: «Забрался в болото – вернись по старому следу».
Похоже, пришло время мне это сделать. Вернуться к началу. И вновь – мысленно – пройти путь, который привел меня в город К. Пройти, не беззаботно сбивая прутиком головки одуванчиков, а всматриваясь в каждую мелочь.
Чтобы понять.
Что понять?
А хрен его знает!
Ну, хотя бы вот что: как я оказался втянутым в это дело?
Надо же, вспомнили. С чего бы? Ни разу не вспоминали. Правда, с момента моего поступления в училище до сего дня круглых дат не было. 40‑летие было в 87‑м, я как раз среднюю школу заканчивал. По два раза в неделю ездил из своего Затопино в Долгопрудный на вечерние подготовительные курсы в физтех. Три часа туда, три обратно. И думать не думал ни о каких краснознаменных. На вступительных экзаменах набрал 19 баллов из 20. Только одну ошибку сделал в сочинении в слове «участвовать». Или «учавствовать»? Точно: «участвовать». Так с тех пор каждый раз на этом слове и запинаюсь. Конкурс, однако, прошел. Но тут события развернулись неожиданным образом. Когда батя узнал, что я стал студентом такого шибко научного вуза, на радостях он слегка. Это самое. На три недели. В самый разгар силосования. И уж в какой дружбе он ни был с тогдашним председателем колхоза Семеном Фотиевичем Бурлаковым, а все же пришлось тому разжаловать батю с начальника кормоцеха в простые скотники. А там уж совсем недалеко было и до родовой нашей профессии, от которой и фамилия наша пошла – Пастуховы.
Почтенная профессия. Уважаемая в деревне. Но сыну с нее шибко научное образование не дашь.
И потому не прошло и трех месяцев, как я оказался не в Большой физической аудитории в Долгопрудном, а километров на сто подальше. И в такой же вот солнечный, чуть морозный и ветреный октябрьский денек уже бухал кирзой по этому вот самому плацу и с остервенением рявкал: "А для тебя! Р‑радная! Есть почта!
Пал‑левая! Пращай, труба зовет! Сал‑даты! В пах‑ход!"
Только флаг над плацем был тогда соответствующим названию училища.
Красным.
«Имеет честь пригласить…»
Сначала я не хотел ехать. Ни к чему это. Только душу зря бередить. Но тут взбунтовалась Ольга. Неужели тебе не хочется повидать однокурсников? И вообще.
Мы скоро мхом зарастем. У тебя уже стружка из ушей торчит. В этом роде.
Насчет мха это была, конечно, чистой воды гипербола. А насчет стружки не очень.
В стружке и в древесной крошке я был с головы до ног. Третий день пытался наладить шипорезный станок. Нашей, отечественной конструкции. Дурак платит дважды. Правильно однажды какие‑то японцы сказали: «Лучшее у вас – дети. А все, что сделано руками, ужасно». Про СССР сказали. Но Россия недаром правопреемница этого новоявленного исторического архаизма. Или анахронизма. А насчет однокурсников… Конечно, очень бы мне хотелось повидаться с ребятами. Были, однако, сомнения, что мне это удастся. Были, к сожалению, были.
Но тут и Настена мать поддержала, запрыгала: ура, едем!
Поодиночке‑то я с ними справляюсь, а с двумя – трудновато. Ну, я не стал и пытаться. Едем так едем.
В общем, приятно, конечно, побриться не наспех, а с чувством, с толком фирменным «жиллетом», надеть хороший костюм, сесть в хорошую машину и катиться по свободному воскресному шоссе, высушенному ночным морозцем. Всем вместе.
Праздник, который всегда с тобой. И которого не ценишь. Как раз потому, что он вроде всегда с тобой… Часа через два мы свернули с Ленинградского шоссе, прошелестели гудьировскими шинами по бетонке, разрезавшей сосновый бор, и влились в другой праздник.
Веселое трепыхание маленьких триколоров на ограде, гостеприимно распахнутые ворота КПП. Легковушки, автобусы, празднично одетый люд: родители, друзья, невесты. Не все, конечно, невесты, но все равно приятно. У мамаш пудовые сумки в руках – подкормить курсантиков. У папаш и дружков тоже кое‑что имеет быть. А у прапоров на вахте глаза волчьи и словно бы песок на зубах скрипит. Ну, не ваш это день, ребята, не ваш.
Ясно, что начальство училища решило совместить празднование краснознаменного юбилея с присягой салабонов. Приятное с полезным.
Я поставил свою тачку в ряд «жигулят» и «волжанок», мы смешались с толпой. На входе стояла группа старших офицеров при полном параде и встречала гостей. Узнал я только двоих. Один – начальник училища, генерал‑лейтенант Нестеров. Я учился на втором курсе, когда он пришел к нам после Афгана, отлежав больше года в госпитале. И хотя с тех пор прошло почти десять лет, на его худом лице все еще словно бы сохранялся афганский загар. Как будто не от солнца, а от пороховой гари пополам с пылью. Другого, полковника Митюкова, я предпочел бы вообще не узнавать. Но невозможно было забыть его ряшку, похожую на поросячью задницу. Как и его коронную фразу, с которой он начинал свой курс: «Научный коммунизм – это стройная система знаний». Собственно, это и все, что я знаю о научном коммунизме. Но знаю основательно. В мое время Митюков был замполитом и бессменным секретарем партбюро, а как его должность теперь называется, я не знал. И знать не хотел. Но как раз он‑то заметил меня, узнал и окликнул:
– Пастухов! А ты почему не в форме?
Я вообще‑то не гордый, меня все в деревне зовут на «ты». Но все же есть какие‑то границы, которые, по‑моему, переступать не следует. Полковнику Митюкову, в частности. Поэтому я приветливо улыбнулся и ответил:
– Здравствуйте, полковник. Извините, не узнал вас. Я был уверен, что вы давно уже генерал.
Вот так. Умылся?
Ольга укоризненно на меня посмотрела. Я сокрушенно развел руками. Ну, неблагородный я человек. Сам знаю. Борюсь с собой. Упорно. Но пока безуспешно.
– А в штатском я по очень простой причине, – продолжал я тем же светским тоном.
– Видите ли, меня – как бы это получше сказать? – вышибли из армии без права на ношение формы.