Да, вахмистр Штудер, описанный Глаузером, который умер так рано… каким образом он выяснил, что «Бриссаго»… Тут сыщик взглянул на правую половинку винной карты, где стояли цены, и ему тоже захотелось умереть.
Комиссар молча пил вино, раздраженный неоправданной тратой и охваченный недугом под названием…
– Любовь, – задумчиво проговорил бармен, полируя бокал‑тюльпан, – вероятно, обладает сходством не только с мигренью, но даже с эпилепсией.
– Любовь, – отозвался Тойер, – честно признаться, это последнее, чего я мог вообще ожидать от жизни…
Небо прояснилось, тонкий снежный покров заблестел под выглянувшим солнцем. Да, каким светлым может быть мир! Полицейский залюбовался маленьким солнечным лучиком, пробившимся к нему, вернее, к бокалу с красным вином, который он воспринимал уже почти как часть своей руки.
Лучик зажег вино, оно ожило – заискрилось, засияло. Могучий сыщик пережил чудо евхаристии в миниатюре, да и вообще – ни эпилепсия, ни мигрень, напав однажды на человека, не покидают его полностью уже никогда. Если бармен прав, а он производит впечатление умного и образованного человека, то, возможно, любовь остается тоже.
Барный пророк смахнул метелкой со стойки несколько крошек; весенняя, еще сонная муха летала между пустыми столиками. Старший гаупткомиссар Иоганнес Тойер ощутил, как по его телу растеклось легкое опьянение, и с редким для него блаженством подумал, что жить на свете все‑таки хорошо.
Dear Fabrizio,
it's too long I didn't write to you. How are you? How is the woman you had last time, which woman do you have this time, I hope you have the same woman. I
Они проговорили всю ночь. За это время шум в ушах Ильдирим настолько усилился, что один раз она по ошибке даже подошла к телефону, подумав, что он зазвонил.
Девочка выложила все начистоту. У Ильдирим никогда не хватало на нее времени, и это было справедливо.
Поначалу Тойер и она боролись как львы за Бабетту, но потом она все‑таки оказалась заброшенным ребенком у двух работающих родителей.
Тоже справедливо.
Да, она любит Бахар – в ту ночь она не говорила «мама», – но иногда замечает, что они все‑таки недостаточно знают друг друга. И это справедливо, крыть тут было нечем.
– Ты меня, например, никогда не спрашивала про мой любимый цвет, – сказала Бабетта и помахала рукой, отгоняя от себя сигаретный дым.
Приемная мать испытала облегчение оттого, что девочка сделала это не демонстративно.
– Ну, и какой твой любимый цвет? – устало спросила она.
– Розовый.
– И как это я тебя не спросила раньше?
Какое‑то время они обе молчали.
– Сколько ты прогуляла?
– Только вчерашние уроки, сегодня у нас все равно нет занятий – педагогический день… Я подумала, что завтра, после свободного дня, у меня, возможно, забудут спросить про причину пропуска…
Ильдирим прикидывала, что бы такое могло затмить печальные картины, возникшие в ее сознании: упущенный шанс – Бабетта одна – Бабетта на неправильном пути. Она сама – постаревшая, с горькими складками на лице.
– Слушай, малышка, – она потянулась, почти расслабившись от усталости, – у тебя свои секреты, у меня свои.
– Если это секреты, тогда ты, наверное, ими со мной не поделишься, – последовал лукавый ответ.
– Нет‑нет, одним поделюсь. Его не знает даже Тойер.
– Да?
– У меня довольно много денег.
Бабетта молчала. Слова произвели впечатление.
– Потому что я вкалывала еще во время учебы, да ты знаешь об этом. Я живу экономно до сих пор. Теперь я неплохо зарабатываю и никогда не трачу все до конца. Да, еще я как‑то раз выиграла в лотерею пять тысяч.
– Неужели?
– Угу, некоторое время назад. Мне и самой в это трудно поверить. Разумная Бахар всем хорошо распорядилась. Ведь никогда не знаешь: может, возникнет нужда. Нужда и вправду возникла. У тебя в самом деле все нормально в школе, или ты мне тоже наврала?
– В школе? Да, конечно, все правда, отметки и вообще…
– Когда каникулы?
– Через неделю…
– Значит, ты пропустишь семь дней, ну и наплевать. Для разнообразия мы наврем с тобой вместе. Итак, у тебя опоясывающий лишай, всем будет тебя жалко. Так куда мы съездим?
– С Тойером вместе?
– Нет, мы с тобой вдвоем. Куда тебе хочется? Может, в Турцию? Навестим в Измире моих родителей?
– Вообще‑то Турция меня не очень интересует, – тут же заупрямилась Бабетта.
– Ладно, пускай, – неохотно согласилась Ильдирим. – Но Греция тоже исключается. Туда я не хочу.
– Вот одна страна интересовала меня всегда, – глаза девочки засияли, – туда мне очень хочется…
Что это за страна? США? Тогда уж лучше Греция. Франция? Италия?
– Дания.
На стене темнело пятно. Ильдирим уставилась на него и смотрела, пока оно не стало шевелиться.
– В Данию хочешь? Зимой? Почему в Данию?
– Слушай, если я вернусь из нашей поездки загорелая, кто мне поверит насчет лишая?
Приемная мать, схватившаяся, как за спасательный круг, за педагогику приключений, взглянула на часы. Пора принимать утреннюю порцию антиастматического лекарства – и проветрить квартиру, а то люди решат, что тут пожар, когда из окон повалит дым. Все очень логично. Дания. Что ж, решено.
В середине дня Тойер снова был в Гейдельберге. Снег исчез, зато гаупткомиссар обрел твердую почву под ногами. Легким пружинистым шагом он вошел в рабочий кабинет и приступил к отчету о своей поездке. Дом пасторской вдовы, чай из шиповника, неожиданные сигарки, затем отвлекся – вахмистр Штудер, Глаузер, Базель, Туффенцамер, сумбурно описал свое любовное озарение и наконец вернулся к теме – как произошел прорыв. Да, да, он доверял им всем, доверял их результатам, абсолютно слепо. Но все‑таки захотел составить собственное представление, и не столько о вдове, сколько о вдовце… то есть нет, о мертвеце, об убитом, как теперь можно утверждать с полным правом, поскольку:
– Понимаете, в чем дело? Он был бесплоден!
Хафнер присвистнул сквозь зубы.
– Пильц еще не пришел в сознание; вероятно, его держат в искусственной коме. Но когда очнется, мы узнаем, кого он так боится.