Возможно, я пыталась собственными силами как‑то решить загадку – как случилось, что в том же самом доме, в той же самой комнате, на той же самой постели была мама, и вдруг ее нет? Возможно, мне необходимо было самой исследовать образовавшуюся пустоту. Теперь, по прошествии времени, мне кажется, что психику мою не слишком искорежила эта история. Тогда в просвещенной среде было принято считать, что о горе надо говорить, и это поможет пережить его. Как мне известно, отец тоже показывал меня специалисту – по‑моему, я помню лицо этой женщины, с которой я говорила, а вернее, она говорила со мной, помню рисунок обоев в ее кабинете, а может, фантазия моя лишь расцвечивает, приукрашивает деталями рассказанное мне позже. Помогла ли мне психотерапия, не знаю. Мне кажется, я сама со временем нашла способы исцеления, о которых отец мой понятия не имел. Но по крайней мере он пытался мне помочь.
С тех пор, как он рассказал мне об этом – а было это лет десять назад, – дети стали видеться мне чем‑то подобным комнатным растениям в горшках – слабыми ростками, за которыми нужен постоянный уход: не подопри росток вовремя, дай ему слишком мало или слишком много подкормки – и эмоциональное развитие его на долгие годы будет подорвано. Вот она, тирания фрейдистских идей! Мне кажется, в частности, из‑за этого мне никогда не хотелось иметь собственных детей. К счастью, Анна проявляла тут всегда большую уравновешенность. Она считала, что комнатные растения весьма жизнестойки и что дети гораздо гибче, чем считают авторы книг по педагогике. Кажется, моя мама тоже так считала, и проживи она со мной подольше, я тоже бы это усвоила.
Если бы только было возможно вспомнить, как я чувствовала тогда потерю, вспомнить ее настоящий вкус, а не только тягостные дни без мамы! Наверное, отсутствие памяти явилось оружием против боли. Именно ее я сейчас боялась. Боялась, что потеря Анны отзовется во мне и чем‑то большим, чем‑то давно уже похороненным, ушедшим на дно. Не потому ли я предпочла верить, что по телефону действительно звонила Анна? Ведь допустить другую возможность было слишком страшно.
– Знаешь, когда я была маленькой, я тоже иногда приходила среди ночи в спальню мамы и папы и садилась на их постель, – сказала я, поглядывая вниз, в холл, где на столе стоял телефонный аппарат.
Ей мои слова понравились. Должно быть, я на это и рассчитывала.
– А зачем?
Я пожала плечами.
– Не знаю. Наверное, чтобы удостовериться, что они там.
– Твоя мама умерла, да?
–Да. Но тогда она была жива, – сказала я; мгновенно и чудесно воскресшая мать в целях собственного спокойствия и спокойствия Лили.
Она замолчала. Может быть, я напугала ее?
– Она была хорошая?
– Моя мама? О да, думаю, что она была хорошая.
– Ты скучаешь по ней?
Не стоит переусердствовать и лгать слишком много. Лили все равно распознает ложь.
– Ну, по правде говоря, я ее теперь плохо помню.
– Почему?
– Потому что умерла она уже давно. – Сколько тебе было лет тогда?
– Лет... ну, я была гораздо старше тебя... мне было почти десять.
– Десять. И ты ее не помнишь? У тебя, наверное, очень плохая память, Эстелла!
– Да, – с усмешкой призналась я. – Наверное!
Она немного придвинулась ко мне, так что теперь я ощущала возле своей ноги ее теплую ножку. Я обвила рукой ее плечи. Она прижалась ко мне. Я почувствовала, как внутри у меня распускается какой‑то комок. Мы сидели, глядя в темноту лестничного пролета с его темными тенями. Я думала о смерти и желала подальше отогнать ее от нас обеих.
– Ты не боишься сидеть вот так одна в темноте? Она покачала головой.
– Мама говорит, что темнота пугает нас только потому, что мы не кошки.
Она говорит, что множество животных, наоборот, любят темноту. Что им темнота нужна, чтобы побыть одним, добыть себе пищу и поиграть. Разумная мысль.
– Что ж, она совершенно права, ты так не считаешь?
– М‑м... Знаешь, мы однажды видели ежа. На дороге. Когда из кино возвращались. Он спрятался под машину. Мы дали ему кошачьей еды.
– Ну и как ему? Понравилось? Она пожала плечами.
– Да не знаю я! Он так и не вылез. Мы подпихнули ему миску под машину. Утром она была пустой.
– Может быть, это съела кошка?
– Может быть.
Тьма вокруг нас посветлела, размылась. Кошмары Стивена Кинга вытеснились образами Беатрикс Поттер. Я бросила взгляд на девочку. Более подходящего времени не придумать.
– Приятно было вечером поговорить с мамой? Она не проронила ни слова, но еле заметно кивнула.
– Ты ведь не беспокоилась о ней, правда? Она ответила не сразу.
– Нет. А вы вот – беспокоились. Я засмеялась.
– О, ты так решила, потому что мы на тебя накинулись, да?
Она передернула плечами.
– Знаешь, мне кажется, Пол просто хотел сам с ней поговорить. Поэтому он так на тебя и рассердился.
– Она просила передать ему горячий привет. Она о нем не забыла.
– Не забыла. А обо мне она что‑нибудь сказала?
– Сказала: «Как хорошо!»
– Что «хорошо»?
– Я сказала ей, что ты приехала, и она сказала: «Как хорошо!»
– И больше ничего‑ничего не сказала? По‑видимому, я не смогла скрыть своего возмущения, потому что Лили вдруг сжала мой локоть,
– Она сказала это очень громко. Как будто она на самом деле очень рада.
Я улыбнулась и ответила на ее пожатие. Пол ошибся. Лили действительно говорила с матерью. Это не было детской фантазией. Мы посидели еще немного, со всех сторон окруженные ночной тьмой. Я представила себе костер в ночи и целую армию маленьких мохнатых зверьков, с любопытством глядящих на него из темноты. Быть может, мы рассказываем детям сказки перед сном, чтобы отогнать от себя ночные страхи?
– Она странно говорила, – наконец пробормотала девочка.
– Странно? А чем странно?
– Не знаю. – Она слегка передернула плечами. – Когда она сказала «до свидания», голос у нее был такой... печальный, словно она не хочет класть трубку. Я даже заплакала. Я хотела еще что‑нибудь сказать, но ее уже не было на проводе. А потом Пол стал орать мне в ухо, и вы оба примчались, и я испугалась.
Я почувствовала, как внутри у меня что‑то екнуло, словно в животе разверзлась черная дыра, которая сейчас поглотит меня. Почему это сердечная боль всегда так отдается в животе?
– О, Лили, – сказала я, крепко обняв девочку, – дорогая моя! Просто она, наверное, очень огорчилась, что не смогла сесть на самолет.
В полумгле я увидела, как она крепко зажмурилась, чтобы не заплакать. Она так делала всегда, с раннего детства, когда еще училась ходить и все время падала.
– По‑моему, нехорошо было Полу так на меня кричать.
– О, он не нарочно! Ты же знаешь Пола. – Я помолчала. – А она слышала его крики? Ты еще говорила с ней, когда он подключился?
– Не знаю. Наверное, нет.
– А она знает, что у тебя все в порядке? То есть она спросила об этом у тебя?
–Да.
– И что ты ей сказала?
– Сказала, что все чудно.
Чудно. Это было словечко Лили на все случаи жизни. Чудная погода, чудная жизнь, чудная школа, все чудно. В свое время наши с ней телефонные разговоры нередко исчерпывались этим кратким словом. Я так привыкла к нему, что даже попыталась как‑то применить его в деловом разговоре.