В полумраке я разглядывала ее лицо, изящный абрис пухлых щек, круглившихся даже под глазами; на щеках, как маленькие черные опахала, лежали ресницы. Если поглядеть внимательно, можно заметить, как иногда подрагивают веки, как у кошки, грезящей во сне о птичке без крыльев. Такая тихая, умиротворенная. Казалось, даже сны ее были спокойными, ясными.
Если б мой отец после смерти мамы разрешил мне спать в его постели, может быть, это помогло бы нам обоим? Думаю, ему это приходило в голову. Но, мучимый ощущением утраты, он, наверное, посчитал, что, очутись я рядом с ним в постели, ему станет еще горше – все равно как сыпать соль на раны. До двадцати с небольшим я свыкалась с мыслью, что он просто не очень меня любит, но потом я стала к нему снисходительнее. Переживая стресс, мы ведем себя так, как удается себя вести. И не наша вина, если это не совсем так, как должно. Лежа сейчас рядом с Лили, я поняла, что он, по‑видимому, тогда чувствовал. Само спокойствие девочки, казалось, подхлестывает мое беспокойство. Ее сон порождал у меня бессонницу. Тело изнутри словно лизали языки паники, вспыхивая, опаляя меня, не давая то и дело уснуть, сколько бы я ни куталась в одеяло. Совершенная красота спящего ребенка. У меня, взрослой, от этой красоты к горлу подступало отчаяние.
Подоткнув вокруг нее простыню, я спустилась вниз проверить, хорошо ли повешена трубка. Ухо резанули гудки. Я набрала собственный номер, чтобы узнать, нет ли сообщений. Рене звонил из Стокгольма сказать, что возвращается в понедельник и был бы рад на той неделе встретиться. Не наговорю ли я ответ на его автоответчик? Голос Рене застал меня врасплох. С прошлой ночи я не вспоминала о нем, точно происходящее здесь и было моей настоящей жизнью, оставлявшей его в стороне, неким случайным эпизодом. В голову пришло, что мы с ним можем и не пережить этот кризис, хоть и не имевший к нему никакого отношения. Но даже поволноваться по этому поводу я не могла.
С верхнего этажа донесся звук открываемой двери, на лестнице послышались тяжелые шаги.
– Анна? – раздалось с лестничной площадки, напряженный шепот Пола.
Я вышла в круг света в дальнем углу холла, чтобы он сам увидел меня и понял свою ошибку.
– Нет. Прости, Пол. Это я, Стелла.
– Стелла, – упавшим голосом проговорил Пол.
– Я не хотела тебя будить.
– Ничего. Я подумал... Который час?
– Три или три тридцать. Мне не спалось. Позади него была приоткрыта дверь в комнату Лили. Я видела, что он собирается пойти проверить девочку.
– Ее там нет. Она спит со мной. Проснулась около часа назад.
– Что случилось? Страшный сон приснился?
– Нет. Не думаю. Просто не могла спать. Надо было ее ободрить, немного успокоить, вот и все.
– Надо было меня позвать.
– Вряд ли это помогло бы. Мы поболтали, и я уложила ее в постель Анны.
– О чем же вы болтали? Что она сказала тебе?
– Ей‑богу, ничего, – ответила я, понимая, что должна быть с ним откровенна, но не желая делиться разговором, содержавшим столько личной моей боли. – Мы просто болтали.
– Ты говорила с ней о звонке? – По слегка недовольному его лицу было понятно, что он досадует о том, что не он сидел с ней рядом на площадке, в темноте держа ее за руку.
– Немного.
– И что?
– Она продолжает настаивать, что говорила с Анной. И, признаться, я ей верю.
– А‑а... ну что ж... Хотелось бы и мне своими ушами это послушать.
Он постоял немного, явно желая продолжить тему, но боясь быть чересчур настойчивым.
Мне хотелось сказать ему, чтобы не волновался, что тут мы с ним заодно и никакой черной кошке не пробежать между нами. Но сказать так значило открыто признать, что временами она между нами пробегала, а раз признавши это, будет трудно об этом забыть и преодолеть отчуждение.
Мне хотелось сказать ему, чтобы не волновался, что тут мы с ним заодно и никакой черной кошке не пробежать между нами. Но сказать так значило открыто признать, что временами она между нами пробегала, а раз признавши это, будет трудно об этом забыть и преодолеть отчуждение.
–Ты сможешь об этом поговорить с ней утром, – смиренно предложила я. – Она проснется раньше меня. Знаешь, прости, что я тебя разбудила. Надеюсь, ты сможешь опять уснуть.
– Угу. – Он фыркнул. – Как и ты. Ты автоответчик включила?
Я проверила, горит ли огонек на аппарате в холле.
– Да. Не волнуйся.
Я стояла и смотрела, как он взбирается по лестнице. На этот раз он оставил дверь открытой.
Разговор этот тоже никак не способствовал сну. Самый воздух в доме был словно насыщен беспокойством. Я тихонько поднялась по лестнице в кабинет Анны к шкафчику у стены. Выдвинув верхний ящик и просунув руку в отверстие за ним, я нащупала то, что мне было нужно: маленький, запечатанный сверху пластиковый пакетик. В нем было немного травки и пачечка бумаги. Достаточно для двух экстренных доз.
Даже в отсутствие Анны гостеприимство не изменяло ей. Хотя сама она больше не курила (по крайней мере, с появлением Лили, боясь, что, находясь под кайфом, в случае чего не сможет справиться с ситуацией), по установившейся традиции она держала в доме запас для меня, чтобы я могла чувствовать себя всегда в своей тарелке. Сейчас оставалось надеяться, что это мне поможет. Расчистив на столе свободное место, я приступила к ритуалу: извлекала семена, тщательно перетирала их и, кладя на середину клейкого листочка бумаги, готовила три самокрутки. Готовя наркотик, я думала о Поле, о том, как на лестнице он чуть не поскандалил со мной, но сдержался, и как за эти годы мы все же научились ладить друг с другом, что, учитывая обстоятельства, было совсем не так просто. Сейчас дружбе нашей уже не суждено распасться. Слишком многое в прошлом цементирует ее.
Мы с Анной уже много лет были лучшими подругами, когда в середине 80‑х она познакомилась с Полом. Помнится, они даже переспали разок, прежде чем поняли, что постель в их отношениях совершенно лишняя. Примерно год спустя, когда, подобно апостолу Павлу, Пол уже проделал свой путь в Дамаск, первой об этом он поведал Анне, в результате чего, несмотря на явную и совершенную его голубизну, они стали дружить еще крепче. Сейчас было трудно даже вообразить, что некогда они были любовниками, хотя временами отголосок былой интимности проскальзывал и в раздражении их друг другом, и в их взаимной привязанности.
В бурные времена романа и затем разрыва с Крисом Пол проявил себя с лучшей стороны. Думаю, что в некотором отношении он, с его активным свободомыслием, был ей лучшей опорой, нежели я с моим невежеством и беспокойством о ней. Когда родилась Лили, он и тут оказался рядом. У него был дар звонить именно в тот момент, когда Анне приходилось особенно туго, словно он улавливал в ночи сердитые крики ребенка, доносившиеся из Западного Лондона. Он первый понял, как любит Лили машину, как быстро засыпает в ней уже в Хогарте возле второй развязки, пусть даже для того, чтобы вскоре вновь проснуться на прямой и ровной Чизвикской автостраде. Девочка тоже, в свою очередь, привыкла видеть перед собой его круглое приятное лицо, когда он поздним вечером пристегивал ее ремнями в автомобильное креслице или вынимал из машины.
Какое‑то время мы образовывали как бы некий треугольник опекунов. Первой засбоила я. Транснациональные юридические фирмы не очень‑то склонны предоставлять отпуска по уходу за ребенком даже законным родителям, что уж говорить о самозванках. Поначалу я старалась соблюдать расписание и проводить с Лили субботы‑воскресенья, но в конце концов все мы стали уставать от такой дерготни – вернее, я поняла, что неспособна жить на два дома, и перешла на встречи через месяц, а после и через три месяца.
Катая в пальцах самокрутку, я пыталась внушить себе, каким изгоем почувствовала себя, впервые осознав это.