– Я хотел лететь сегодня днем. Чтобы уже вечером встретиться кое с кем из коллег.
Я пожала плечами.
– Так за чем же дело стало?
– Ну а как ты с Лили?
Что «я с Лили»? О чем мы вообще разговариваем? Я вдруг осознала, что не понимаю этого.
– Все будет прекрасно. Не о чем говорить.
– Точно? Ты уверена?
На этот раз он поднял на меня глаза – человек, желающий поступить так, как должно, но нуждающийся в некотором разбеге, чтобы понять, что именно должно. Мне ли, из всех людей на свете, винить его за это?
Я улыбнулась.
– Точно. Абсолютно уверена. Он тоже улыбнулся.
– Спасибо, Стелла.
На стоявшем возле дальней стенки тостере выскочили хлебные ломтики. Несколько мгновений мы оба не шевелились. Потом я встала из‑за стола.
– Ну, я возьму все‑таки тост.
На этот раз – не вид, а только запахи и шум. Химикаты теперь были свежими и пахли остро и едко, как нюхательная соль, которую суют под нос упавшему в обморок. Она различала стуки, передвигание бутылочек и корытцев, звук льющейся из‑под крана воды, струя била фонтаном о металлическую раковину внизу. Звук этот вызывал желание помочиться. Вспоминалась ее первая ночь в доме, когда, очнувшись, она мечтала об уборной. Сколько же она тогда провалялась без сознания? Часов семь‑восемь? Та же отрава, тот же сон. Только плен другой. Голова раскалывалась от сильной пульсирующей боли, а наркотик, чтобы утихомирить боль, не действовал. Ничего, чтобы притупить чувства. И среди них самое ясное и несомненное: больше умирать она не хочет.
Она открыла глаза, чтобы проверить, сможет ли.
Она полулежала в кресле, прикрытая со всех сторон подоткнутым одеялом. Заботливо подложенные подушки удерживали голову в приподнятом положении. Если бы не пульсирующая боль в голове, чувствовала бы она себя вполне комфортно, почти уютно. Перед ней простирался подпол – как будто сошедший с полотна Джозефа Райта из Дерби, художника, знавшего толк в контрастах света и тьмы. Возле дальней стены находилось все нужное для фотографии: посуда для промывки и проявки пленок, прожектор и увеличитель, свисающие с потолка. И надо всем этим на бельевой веревке были развешаны еще влажные свежеотпечатанные фотографии; центром каждой из них было женское тело, бело‑розовые контуры поблескивали под фотолабораторными фонарями. Там, куда не достигал этот свет, царила лиловатая чернота, в которой шевелились какие‑то тени и силуэты. Единственной движущейся тенью была тень от него.
Стоя к ней спиной, он склонялся над проявочным корытцем, держа в пальцах снимок, болтал им взад‑вперед, потом вытаскивал, разглядывал на свет и вешал на леску; со снимков капал проявитель, и пол был усеян каплями. Она не сводила глаз с его фигуры. Двигался он теперь словно иначе, в движениях заметно было плавное изящество, которое раньше ей не бросалось в глаза. Казалось, сосредоточенность раскрепостила его суставы, хорошенько сдобрив их смазкой и уничтожив скованность и робость. Он делал то, что хорошо умел делать. В конце концов, каждый человек в чем‑нибудь да талантлив. Его талантом были фотография и вуайеризм. К этому она могла бы приплюсовать насилие и смерть.
Она перевела взгляд на уже готовые фотографии, ожидая встретить там запечатленным собственный ужас. Вместо этого она увидела красоту: Паолу, влюбленную если не в фотографа, то в его камеру, высокую женскую фигуру в длинном белом платье, плотно, как кожа змеи, облегающем ее. Свет играл на материи, искрившейся под его лучами, подчеркивая выпуклости тела – тяжелые груди, обтянутый шелком живот, удивительно красивый абрис бедер и зада. Издали она казалась не просто телом – явлением природы, частью пейзажа – эротическим холмом наметенного снега, воплощением природной женственности во всем, в каждом вылепленном ветром изгибе.
Женщина менее элегантная в таком виде могла бы показаться чересчур пышной. Но эта женщина с уверенностью несла свое тело. Она была похожа на актрису, игравшую роль актрисы в «Сладкой жизни» – спелая красота перезрелости. Слишком женственная, чтобы ею владеть любому мужчине. Особенно этому.
Она попыталась глотнуть, но в горле было словно песком присыпано. Безумно хотелось пить. Растрескавшиеся губы были такими сухими, что, наверное, издавали шуршание, потому что он оторвался от работы и поднял над столом мокрые руки, в которых что‑то держал – она успела заметить это, прежде чем поспешила закрыть глаза. Заметила она и как мгновенно напряглось его тело, он сделал как бы стойку, вслушиваясь, словно это он испытывал страх перед ней. Смешно.
Она опять взглянула на женщину из «Сладкой жизни». По‑итальянски «La Dolce Vita»...
–Ciao , Андреа, – тихо проговорила она и замолчала, давая себе время соединить речь и мысль. «Голова» – это как? И как будет «болит»?
Она прошептала очень тихо, на пробу:
– Голова болит.
Он вскинул на нее глаза и несколько мгновений смотрел будто в нерешительности, не зная, что теперь делать.
– Что вы сказали? – И говорит он теперь по‑другому – лучше, мягче, не так тщательно выговаривая слова.
Во второй раз получилось лучше:
– Я сказала: голова болит. Дайте воды.
– Вода на столике. Но пить надо не сразу. Лекарство еще в организме.
Она потянулась к стакану и стала лить из него мелкими глотками, как он и советовал. Помогло.
Уже много лет прошло с тех пор, когда итальянский был ей нужен для чего‑то более существенного, чем резервирование номера в отеле или болтовня с попутчицами в поезде. А некогда было лето, когда и она сама была юной, и беглость ее итальянского была ей внове и радовала ухо, и она наслаждалась тем, как хорошо говорит, крутя роман с молодым тосканцем, которого она собиралась любить вечно, а в действительности через несколько лет и думать о нем забыла.
Возвращение во Флоренцию, как она теперь поняла, и явилось попыткой отыскать в себе этот язык, восхищенно внимая настоящему, ощущая зов будущего, как и груз прошлого. Как жаль, что все это привело лишь к смерти!
– Кто она была? – спросила она, указывая на женщину на веревке.
Он нахмурился.
– Я уже говорил вам. Ее зовут Паола. Это моя жена.
Он говорил на родном языке, что делало непростительным это смешение времен – употребление настоящего вместо прошедшего. Но она промолчала.
– Вы не верите мне, потому что не понимаете, почему она могла польститься на такого, как я. Знаю. Но вы ошибаетесь. Это моя жена.
Она набрала побольше воздуха в легкие:
– Ну а другие?
– Другие?
– Ну да, другие! Такие, как я.
Секунду он пристально смотрел на нее, потом покачал головой.
– Вижу, что вы не понимаете. Никаких других нет. Вы... вы...
– Первая? – негромко подсказала она, и поскольку он не мог затрудниться с подбором слова, она поняла, что смутило его не слово, а чувство, стоявшее за этим словом.
– Да. – Он произнес это так тихо, что она с трудом расслышала его. – Первая.
– О, господи! – Первая! Наверное, он даже не будет знать, что делать и как. Все произойдет ужасно, кроваво...
– Вы правы. Я действительно не понимаю, почему я? Ведь я даже и не похожа на нее.
– Не очень похожи, правда. Но на слух вы похожи.
– На слух?
– Ваш голос... Я услыхал его в то утро в кафе на виа Гвельфа. Вы говорили с официантом по‑итальянски... сказали: «Можно мне стакан воды и чашечку эспрессо? » – Тут его итальянский прозвучал иначе – он говорил резче, подражая ее акценту.