Ровно в два я поднялась и направилась к фонтану.
– Вроде все спокойно, – шепнула мне Машка, чуть поотстав.
Я шла не торопясь, стараясь высмотреть в толпе Пашку.
Я бы его ни за что не узнала, если бы не голос. Высокий, светловолосый парень в бейсболке задел меня плечом и шепнул:
– Давай кассету.
Я машинально сунула руку в карман джинсов, он перехватил мою руку, и на мгновение наши пальцы сплелись. А потом заорала Машка:
– Сматываемся!
– В разные стороны, – скомандовал Пашка, и мы разлетелись по площади горошинами.
Точно помню: за мной бежали двое. Никогда – ни до ни после – с такой скоростью я не бегала. Я бежала, не разбирая дороги, то и дело натыкаясь на кого‑то в толпе, выскочила на проезжую часть, чудом не попав под машину, пересекла дорогу, повторяя как заклинание: «Уйду, уйду…» Впереди начиналась старая часть города, с двухэтажными домиками, утонувшими в зелени. Я вбежала в чей‑то двор, увидела калитку и оказалась в саду, легко перемахнула через забор, добротный и низкий, и побежала к реке. За спиной ни топота ног, ни криков. Тишина. Я еще бежала некоторое время, не веря в свое везение, а потом устроилась на скамье возле реки, смотрела на ровную гладь воды, на лодки, что спускались вниз по течению, и вдруг заревела. Потом подумала о Машке, и мне стало стыдно. «А если Машка не смогла уйти?» – с ужасом думала я, возвращаясь домой.
* * *
Машка бросилась ко мне, лишь только я повернула ключ в замке. Мы обнялись и некоторое время стояли замерев.
– Пашка ушел, – сказала она, отступив на шаг. – Его кто‑то в тачке ждал.
«Вряд ли они не подумали о машине», – решила я, но промолчала.
Несколько дней я ждала звонка от Пашки, изнывая от беспокойства. Потом убедила себя: его молчание вовсе не значит, что он оказался в руках этих типов. Пашка замешан в каких‑то темных делах, и ему сейчас попросту не до меня. Скорее всего, и раньше я не занимала в его жизни особенно большого места. Так, юношеская любовь, которая проходит довольно быстро. Пашка изменился. И дело не только в светлых волосах. Я внезапно поняла, точно сподобившись откровения, что передо мной был совершенно другой человек. А может, это я другая?
Такие мысли занимали меня недолго, всего несколько дней. Потому что в моей жизни вновь возник Никита Полозов, теперь уже основательно и надолго. Его появление было подобно появлению богов в греческой трагедии: внезапное и все же ожидаемое. Все это время меня мучило смутное беспокойство, и вот наконец оно обрело вполне реальные черты.
Закончив работу, мы шли к остановке трамвая и в переулке увидели джип, а рядом с ним Ника. Он стоял, привалясь к капоту, и улыбался радостно и зазывно, точно Санта‑Клаус в канун Рождества.
– Привет, – сказал ласково.
Мы с Машкой еще не успели испугаться по‑настоящему, а откуда‑то из‑за спины появились его дружки, завернули нам руки за спины и запихнули в машину.
Какое‑то время мы пытались изображать дурочек, но я уже тогда, в первые минуты, поняла: этот тип знает, что мы были в доме. Не представляла, откуда и как, но он знает. Разумеется, Ник вытряхнул из нас все. На такие дела он мастер. А потом был кошмар, растянувшийся на сутки. Были семеро пьяных придурков, которые чувствовали себя абсолютно безнаказанными, точно им заранее отпустили все грехи. Я помню, как орала в душном подвале. Не от боли даже, а чтобы не слышать Машкиных криков. Истерзанные, еле живые, мы не очень‑то верили, что выберемся оттуда. Но Ник предпочел оставить нас в живых, рассчитывая на то, что Пашка, возможно, свяжется с нами. Еще трое суток мы просидели взаперти. Иногда парни появлялись, тогда я стискивала зубы и закрывала глаза. От собственного воя закладывало уши. Но скоро они выдохлись, и фантазии их заметно поблекли, а колотили скорее по привычке.
От собственного воя закладывало уши. Но скоро они выдохлись, и фантазии их заметно поблекли, а колотили скорее по привычке. Поздно вечером явился Ник и сказал, что нас отвезут домой. Я ни на секунду в это не поверила. Я ехала умирать, потому что у Машки была сломана нога, и удрать мы, при всем везении, не смогли бы. Но джип остановился возле подъезда, нас вышвырнули из машины, и парни уехали. Поначалу ничего, кроме изумления, я не почувствовала. А потом мы зализывали раны и нервно вздрагивали при каждом звуке. Мы боялись выходить на улицу и боялись оставаться дома, мы не могли спать по ночам и, прижавшись друг к другу, с тоской ждали рассвета, а днем просыпались от собственных криков, в который раз переживая все заново.
На наркоту нас подсадил все тот же Ник. Он навещал нас время от времени и предложил лекарство от бессонницы. В то время мы, должно быть, мало напоминали людей: запуганные, без мыслей в голове из‑за бессонницы, шатавшиеся от голода (есть мы тоже не могли, да и нечего было). Так что особо долго уговаривать не пришлось. И Ник стал нашим ненавистным спасителем, мы готовы были на что угодно, лишь бы удрать хоть ненадолго из этой реальности. Боль отступила, даже ненависть куда‑то испарилась, осталось одно желание: избавиться от воспоминаний любой ценой. Почему Ник продолжал за нами приглядывать, более или менее понятно – наверное, все еще надеялся, что Пашка даст о себе знать. Но он не из тех, кто способен кого‑то облагодетельствовать, так что очень скоро от нас потребовали отработать потраченные деньги. Впрочем, работа, по большей части, была несложной. Хотя довольно грязной.
Так мы и жили, если это можно назвать жизнью, пока однажды… У Машки была ломка, а Ник не спешил ее осчастливить. Дразнил, как собачонку, заставляя то тявкать, то служить. Даже с мозгами, разжиженными наркотой, я почувствовала невыносимую боль. И тогда решила: я соскочу. И утром повторила это, глядя в зеркало. Я попробую. А если не смогу, убью Машку, а потом себя. Программа максимум. Как я буду убивать Машку, даже представлять не хотелось. Значит, надо соскочить. Если мне удастся, я ее вытащу.
К моему величайшему удивлению. Ник отнесся к данному намерению скорее с любопытством, чем с сомнением или насмешкой. Иногда я ловила на себе его взгляд – он точно приценивался ко мне. В общем, как ни странно это звучит, в нем я обрела поддержку. Потом, уже через несколько лет, Ник в припадке откровенности рассказал, что когда‑то тоже был наркоманом. И смог завязать. И тогда ему было интересно, что выйдет из моей затеи.
– У меня есть домик на примете, в глухой деревушке. Заколочу ставни и дверь, чтобы ты выбраться не могла. Наберешь жратвы, воды побольше. Если месяц выдержишь, значит, есть шанс. Ну, так что? Рискнешь?
И я рискнула. Уходя, Ник бросил мне мобильный на колени.
– Будет тошно, звони, и я примчусь на крыльях любви.
О том месяце у меня остались довольно смутные воспоминания, редкие отчетливые картины и снова провалы. Наверное, я все‑таки звонила. Почти уверена, что звонила, но Ник не приехал. Он появился ровно через месяц, взломал дверь, и я вернулась в этот мир похудевшей на двенадцать килограммов, с руками, искусанными в кровь, с запавшими глазами и меня саму удивлявшей жаждой жизни. Еще через два месяца я смогла прийти в норму. А потом Ник принялся натаскивать меня. Кого именно он из меня готовил, сообразить было нетрудно, но в тот момент мне было на это наплевать. Меня занимало только одно: вытащить Машку. Ник вновь проявил удивительную покладистость: Машку отправили в хорошую клинику. Но, вернувшись оттуда, продержалась она недолго. Мне было горько сознавать это, но Ник ее сломал. В том чертовом подвале она потеряла все, даже инстинкт самосохранения. Страх, что жил в ней с тех пор, был сильнее. Она смертельно боялась Ника, хуже того – она боялась этой жизни. Жизни, где был он и ему подобные. И продолжала свой бег от них, теперь уже в одиночку.