Думаю, матери нелегко бросить ребенка. Может быть, вашей жене не удается приспособиться к материнству, найти свое место. А случается, женщина не принимает своего сына или свою дочь. Во всяком случае, до такой степени, чтобы пожертвовать ради ребенка собственной жизнью. Может быть, ваша жена уже не чувствует себя счастливой с вами. Может быть, у нее есть любовник.
ФЕЛИПЕ
Нет у нее никакого любовника.
ВИТТОРИО
Почему вы в этом так уверены?
ФЕЛИПЕ
Я бы знал.
ВИТТОРИО
Как правило, муж не знает о существовании любовника.
ФЕЛИПЕ
Да нет, этого не может быть. Я все сделал, чтобы у нее был этот ребенок, чтобы она его добыла, ну и не может жена из-за него уйти.
ВИТТОРИО
Чтобы она его добыла? Вы хотели сказать – добила?
ФЕЛИПЕ
Почему это? Именно добыла, ну, заполучила, если вам так больше нравится… перестаньте вы играть словами, это невыносимо!
ВИТТОРИО
А когда вы – и на этот раз собственными словами – говорите "чтобы она его заполучила", как я должен это понять?
ФЕЛИПЕ
Никак. Нечего вам тут понимать.
ВИТТОРИО
Прошу прощения за мою настойчивость, но все-таки выражение "чтобы она его заполучила" кажется довольно странным в том случае, когда речь идет о беременности, желанной для обоих супругов.
ФЕЛИПЕ
Что вы хотите от меня услышать? Что у нас ребенок приемный? Ладно, вот я вам это говорю: мы взяли приемного ребенка, но это не преступление.
ВИТТОРИО
Раньше вы говорили, что ваша жена была беременна.
ФЕЛИПЕ
Не была она беременна. Два года у нас ничего не получалось, и в конце концов мы взяли ребенка.
ВИТТОРИО
Почему вы никогда мне об этом не рассказывали?
ФЕЛИПЕ
Я вам рассказываю о своих проблемах, а это никогда проблемой не было.
ВИТТОРИО
Для нее, может быть, усыновление оказалось не таким простым.
ФЕЛИПЕ
Да она как увидела младенца, чуть не помешалась от радости. Она очень хотела ребенка. Изменилась она потом. Позже. Через несколько месяцев.
ВИТТОРИО
Вам действительно надо поговорить с ней об этом. Все-таки собственный ребенок и чужой ребенок – не одно и то же. Для того чтобы приемный ребенок стал своим, надо этого захотеть. Пройти через психологическое приятие. Все должно быть предельно ясно. Ваша жена все еще не знает, что вы ко мне ходите…
ФЕЛИПЕ
Нет.
ВИТТОРИО
Почему вы ей не скажете?
ФЕЛИПЕ
Это ее не касается.
ВИТТОРИО
Надо сказать, вы даже могли бы прийти вместе.
ФЕЛИПЕ
Еще чего! Ей здесь нечего делать!
ВИТТОРИО
Знаете, мне случается работать с парами. Да, вам надо бы прийти с ней. Хоть один раз. Может быть, именно в моем присутствии вещи будут названы своими именами, все разрешится и завершится.
ФЕЛИПЕ
Ага, как же! Вашим присутствием она воспользуется для того, чтобы выспрашивать про меня.
ВИТТОРИО
Насчет чего выспрашивать?
ФЕЛИПЕ
Почем мне знать? Но она непременно постарается что-нибудь выведать. А только ей нечего выведывать. Я ее люблю, я ни разу ей не изменял и вообще никогда ничего плохого ей не делал.
ВИТТОРИО
Не считая той оплеухи.
ФЕЛИПЕ
Так довела же, сама напросилась. Орала как ненормальная, я не мог заставить ее замолчать… и потом, малыш был там… Знаете, вообще-то было похоже, будто она только этого и ждала.
ВИТТОРИО
Возможно.
ФЕЛИПЕ
Что – возможно?
ВИТТОРИО
Возможно, она только этого и ждала. Возможно, она хотела убедиться в том, что вы можете быть жестоким.
ФЕЛИПЕ
Как это?
ВИТТОРИО
Вам действительно надо с ней поговорить.
ФЕЛИПЕ
Думаете, она хочет от меня уйти?..
ВИТТОРИО
Не знаю, я сказал это главным образом для того, чтобы припереть вас к стенке.
ФЕЛИПЕ
И вы тоже.
ВИТТОРИО
И я тоже. Вам бы надо просто-напросто спросить ее об этом. Единственный способ это уладить – вступить в диалог.
ФЕЛИПЕ
Она перестала со мной разговаривать.
ВИТТОРИО
Других вам каким-то образом удавалось заставить говорить.
ФЕЛИПЕ
Что вы сказали?
ВИТТОРИО
Ничего. Пора, Фелипе, через пять минут ко мне придет следующий пациент. Подумайте обо всем, что здесь было сказано, и мы вернемся к этому в следующий раз. Провожать вас не надо, дорогу вы знаете.
ФЕЛИПЕ
Да, знаю. Я ведь могу вам доверять, правда?
ВИТТОРИО
Доверять?
ФЕЛИПЕ
Вы ничего не скажете.
ВИТТОРИО
О чем я ничего не скажу?
ФЕЛИПЕ
Ну… об этом.
ВИТТОРИО
О чем "об этом"?
ФЕЛИПЕ
Об усыновлении.
ВИТТОРИО
Так и говорите! Называйте вещи своими именами. Вы сами сказали, что усыновить ребенка – не преступление. Нет, я ничего не скажу. Моя профессия требует умения молчать.
– Дверь вашего кабинета закрывается, и слышно, как вы бормочете: "Мерзкий тип".
Голос у Евы Марии бесцветный. Как несколько ее прядей. Она задумывается, не в этом ли секрет, не оттого ли, что говоришь бесцветным голосом, волосы седеют. Поэтическая часть ее мозга возбуждается. Когда подступает бесчеловечное, Еве Марии необходимо укрыться за абсурдом. Или выпить. Но здесь о выпивке нечего и думать. Ева Мария мнет страницы. Она больше не может их перелистывать: палец у нее сухой. Слюны не осталось. Фразы эхом отзываются у нее в голове. В ее пересохшем горле.
Вы пробовали разговаривать с женщиной, когда она орет?
А вы?
Видите, как неприятно бывает, когда у вас стараются что-то выпытать…
Возможно, она только этого и ждала. Возможно, она хотела убедиться в том, что вы можете быть жестоким.
Других-то вам удавалось заставить говорить.
Мерзкий тип.
У Евы Марии глаза потускнели. Витторио, обхватив голову руками, смотрит в стол. Какие черные у него волосы, думает Ева Мария. Она боится понять. И задает ему вопрос. Витторио не отвечает. Погруженный в собственные мысли, он твердит: "Я был прав. Я был прав". Ева Мария повторяет свой вопрос. Громче, но еще более бесцветным голосом:
– Он ведь был членом хунты, да?
Витторио поднимает голову. Кивает. Ева Мария отшатывается:
– И вы им занимались?
– Да.
– Как вы могли принимать такую сволочь?
– Он обратился ко мне за помощью…
– Он к вам обратился за помощью? Да вы должны были плюнуть ему в морду, выгнать его пинками, отлупить – ничего другого он не заслуживает. А вы его принимали. А потом принимали меня. Как ни в чем не бывало. И пытались меня утешить после смерти Стеллы, хотя за несколько минут до того, возможно, утешали ее убийцу.
– Каждый пациент – единственный, он никак не связан с другими, он приходит со своими проблемами, и я стараюсь ему помочь, потому что помогать – моя профессия. Он работал в ESMA – вот и все, что мне известно, мы сразу же закрыли тему, едва ее затронув.
– Морское училище… но ведь там были самые страшные…
Витторио неопределенно машет рукой:
– Самое страшное в то время было везде, и вы прекрасно это знаете. В любом случае Фелипе никогда ничего мне о своей работе не рассказывал – ни тогда, ни потом.
Ева Мария приходит в еще большее смятение:
– Он вам тогда ничего о своей работе не рассказывал?.. Я не понимаю… С какого времени он к вам ходит?
– Не стоит подсчитывать. Если вы именно это хотите знать – да, я уже встречался с ним во время… в те годы…
Ева Мария вскакивает.
– Вы такой же, как они! – кричит она.
К Еве Марии приближается надзиратель:
– Если вы не успокоитесь, сеньора, я буду вынужден прервать свидание.
Ева Мария снова садится. Тюремщик отходит. Ева Мария не выдерживает:
– Помогая палачу, вы сделались частью системы, которая убивала людей. Много еще вы принимали таких, как он?
Витторио подается к ней:
– По-вашему, Фелипе просил, чтобы я помог ему убивать? Не порите чушь! Все проблемы, с какими он ко мне обращался, были связаны только с его детством, его братом и его женой. Повторяю, он никогда не рассказывал мне о своей работе.
– Значит, этот человек приходил к вам не потому, что его совесть мучила, после того как он пытал и убивал, нет, дело в том, что у него не ладилось с женой! И этот палач, этот мерзавец нашел-таки кому излить душу – он доверился вам! Мою дочь убил кто-то вроде него, может быть, даже он, и вы хотите, чтобы я смирилась с мыслью, что у нас один и тот же психоаналитик?
– Кто вам сказал, что Фелипе не причинил бы еще больше зла, если бы я не проводил с ним сеансы? Я всегда надеялся его изменить, но давить на него не хотел, бесполезно было прямо высказывать свое мнение о том, что мне, как и вам, кажется неприемлемым. Однажды я попытался открыть ему глаза, но разговор очень быстро принял плохой оборот: Фелипе пришел в холодную ярость. Образ его мыслей устоялся прочно, его убеждения были непоколебимы, он сказал, что действовал в интересах "национальной реорганизации", что коммунисты и все подрывные элементы представляли собой опасность и надо было их обезвредить. Фелипе считает, что благодаря этим методам выполнил свою работу. Он не испытывает ни малейшего раскаяния. Фелипе отдает и выполняет приказы без всяких эмоций, ему важен только успех дела. За все эти годы я успел понять, как он устроен. Я говорил себе, что если мне удастся помочь ему справиться с детскими травмами, то я помогу взрослому мужчине, которым он стал. И мне уже казалось, будто я получил над ним своего рода контроль… но я сильно заблуждался. Никогда бы не подумал, что он на такое способен. Но как я мог не сопоставить раньше одно с другим? Ведь сейчас это представляется совершенно очевидным. А я ничего не заметил, ни о чем не догадался… И понял, только когда оказался в тюрьме.
Ева Мария выпрямляется:
– Поняли что?
– Не могу утверждать наверняка, но все меня наводит на эту мысль. Известно, что их приберегали для офицеров.
– Да о чем вы говорите?
– Этот ребенок. Этот маленький мальчик. Он не усыновленный, а украденный ребенок.
Ева Мария с трудом удерживается, чтобы не закричать. Взгляд у Витторио застывший.
– И если мое предположение верно, то все еще намного хуже, чем я думал.
Ева Мария смотрит на Витторио. Витторио смотрит на Еву Марию. Но он ее уже не видит. Он использует ее как визуальную опору для размышлений. Его рассуждения не доведены до конца, ему необходимо говорить, для того чтобы рассуждать. Необходимо произносить вслух. Витторио не обращается к Еве Марии. Он размышляет:
– Фелипе всегда ненавидел брата – скрытая ревность, зародившаяся еще в детстве, случай довольно распространенный, ревность к младшему старшего, не сумевшего примириться с его появлением. По словам Фелипе, родители больше любили брата, о том, было так на самом деле или только в его воображении, не имею ни малейшего понятия. Фелипе и его жена довольно долго пытались зачать ребенка, у них ничего не получалось, я прекрасно помню, он много раз об этом говорил. Как-то он пришел на сеанс сильно взволнованный – только что узнал, что жена брата беременна! То есть его брат преуспел там, где сам он потерпел поражение. В который раз! Должно быть, этого он уже не вынес. Несколько месяцев спустя – не помню, сколько точно прошло времени, – он сообщил мне об их смерти, о смерти брата и невестки. Внезапной. Погибли на дороге, попали в аварию. "Естественный отбор" – так он это прокомментировал. Да, конечно, проявил равнодушие, но, зная, как мало он любил брата, я не удивился. Мне никогда бы и в голову не пришло, что он может быть в этом замешан. И когда еще какое-то, совсем недолгое, время спустя он сообщил, что его жена беременна, я ничего плохого не подумал. А как я мог догадаться? Должно быть, скорое отцовство брата ослепило Фелипе и заставило его действовать. Потребность соревноваться с братом делала его способным на что угодно. Омерзительно, но логично, все сходится. Отсюда и его оговорка: "Само собой, я занимаюсь братом". Этот ребенок, которого он, по его словам, усыновил, – ребенок его брата. Фелипе его забрал. Перед тем то ли убив брата, то ли подстроив убийство, насчет этого ничего сказать не могу. А жене брата, несомненно, предстояло разродиться в одной из специальных камер, как большинству женщин из числа так называемых подрывных элементов, в одной из камер, предназначенных для беременных. А потом они невестку Фелипе уничтожили, и ее тоже, как других матерей других украденных младенцев. Присвоив ребенка. Слишком это было просто, слишком соблазнительно – воспользоваться разработанной системой, уже существующей организацией, чтобы уладить личные проблемы, и Фелипе, конечно, был не единственным, кто так действовал. Насилие стало решением всех его проблем. Вот и жену он ударил, и его идеологические убеждения тут ни при чем – он просто разозлился. Как это так – у брата будет ребенок, а у него – нет! Детская ревность, получившая взрослое оружие.
Еве Марии нечего сказать. Ее способность к анализу парализована. Зато аналитический ум Витторио работает вовсю.
– А в тот вечер могло произойти вот что. Едва выйдя из моего кабинета, Фелипе уже пожалел о том, что открыл мне свою тайну, а главное – он решил, будто я понял, что кроется на самом деле за этим так называемым усыновлением: его сын – украденный ребенок. Может быть даже, будто я понял, что это ребенок его брата. Когда боишься разоблачения, кажется, что тебя разоблачили полностью, а что полностью правда открывается редко – никому и в голову не приходит. К тому же он, возможно, слышал через дверь, как я назвал его мерзким типом, уши палачей привыкли ловить малейший шепот. И оскорбление, добавившись к прежним моим намекам, – иногда я не мог с собой справиться, у меня что-то вырывалось непроизвольно, и потому он прекрасно знал, что я о нем думаю, – это оскорбление сильно его задело.
Витторио закрывает глаза.
– Допустим, это так. И Фелипе считает, что теперь я представляю собой опасность – если не для него, то для его тайны. Он решает меня убрать, но меня не оказывается дома.
Витторио открывает глаза.
– И вместо меня он натыкается на Лисандру. Вот оно что. Может быть, произошел несчастный случай? Вышла осечка?
Да нет, Фелипе же не дилетант.
А что, если он, чтобы не пачкать рук самому, послал кого-то другого выполнить грязную работу? Если это чужой промах?
И снова – нет. Фелипе не стал бы никого в это впутывать. Обзавестись сообщником означает рисковать, что тебя предадут, а на такой риск Фелипе не пойдет, он слишком хорошо знает, как внезапно совершается предательство. "В каждом друге дремлет половина предателя", – часто повторял он.
Витторио сам формулирует вопросы и ответы. Как во время сеанса. Но сегодня речь не о пациенте, а о нем самом. Только о нем. На карту поставлена его собственная свобода. Витторио это знает. Он никогда не испытывал того, что испытывает сейчас. Как трудно рассуждать, когда речь о тебе. Когда ты в опасности.
– А если это Фелипе все подстроил так, чтобы обвинили меня? Сидя за решеткой, обвиняемый в убийстве жены, я уже не могу причинить ему вреда.
Тоже нет. Никакой гарантии, что, оказавшись за решеткой, я не причиню ему вреда. И потом, это слишком сложный путь, проще все-таки было меня убить…
У Витторио всего один след, и ему страшно сойти с единственной тропинки, которая может вывести его отсюда. Топчется и топчется на ней. Витторио уже совершенно не способен трезво мыслить. Понукая свой рассудок, заставляя искать настоящего преступника, Витторио сбивает его с прежнего пути. Психоаналитика терзает уже не жажда истины, а страх гибели. Его рассудок несется вскачь, закусив удила.
– А может, он, последовав моему совету, поговорил с женой? Признался, что рассказал мне об усыновлении? Но знала ли она вообще хоть что-нибудь насчет этого ребенка? Нет, конечно же, Фелипе ничего ей не сказал. Конечно же, она сама все поняла. Несколько недель или несколько месяцев спустя после появления этого чудо-малыша она заподозрила ужасную правду Да, должно быть, она знает, только этим и можно объяснить ее отношение к Фелипе, ее постоянную злость… она знает, что их сын – один из пятисот детей, похищенных во времена хунты, один из пятисот детей, которых государство разыскивает, чтобы вернуть биологическим родителям. И вот она, боясь потерять ребенка, просит мужа меня убрать. Научившись убивать по идеологическим соображениям, можно убить и из любви. И Фелипе привык действовать по приказу. Значит, он возвращается домой, рассказывает обо всем жене, и она просит его убить нас обоих, не только меня, но и Лисандру. Так и слышу, как она, с ее женским чутьем, обостренным параноидным материнским страхом потерять ребенка – а стало быть, совершенно убийственным, – внушает Фелипе, что недостаточно убрать меня, что я, несомненно, поделился с женой, не мог не поделиться, слишком уж хороша эта история для мужа, которому хочется развлечь жену за обедом, обычно проходящим в молчании, ей же скучно, вот я и рассказал страшную историю с участием ребенка… Никто не смог бы удержаться и не рассказать, хоть бы и психотерапевт, хоть бы и психоаналитик, какая уж там профессиональная тайна! Стало быть, меня убить недостаточно, надо убить еще и мою жену. Разумеется, они не могли допустить, чтобы кто-то знал. Значит, Фелипе приходит к нам, звонит в дверь, просит его впустить, Лисандра в конце концов открывает, он проделывает все, в чем он специалист, выталкивает Лисандру в окно, рассчитывая потом найти меня в моем кабинете или где-то в доме – я ведь должен быть на месте, во вторник вечером я, как правило, дома, ухожу я по четвергам – и свести счеты со мной. Теперь моя очередь, уж не знаю, какую зловещую мизансцену он заготовил, но пресловутая семейная ссора, которая плохо закончилась, похоже, нравится всем, почему бы и им не подумать о том же: человек кончает жизнь самоубийством, после того как вытолкнул жену в окно. Безупречно. Идеальное убийство. Сценарий, к которому не придерешься. Вот только меня дома нет. Дальнейшее нам известно.
Ева Мария смотрит, как черная шапка волос Витторио покачивается вправо-влево. Смотрит так напряженно, что ей кажется, будто говорит она сама. А если не она, то откуда бы мог исходить этот сумрачный голос?