Из угла доносится смешок.
— Перед вами, друзья мои, — продолжает, указывая на сцену Кэрри, — наемный писака. Глупец и мошенник. — Он смотрит на Тафта. — Даже шарлатан способен обмануть одного и того же человека дважды. Но ты, Винсент, ты паразитируешь на невинных. — Кэрри подносит пальцы к губам и посылает человеку на сцене воздушный поцелуй. — Брависсимо, мошенник! Друзья мои, Винсент Тафт заслуживает овации. Давайте поприветствуем святого Винсента, покровителя воров.
Тафт мрачно смотрит на нарушителя порядка:
— Зачем ты пришел сюда, Ричард?
— Они знакомы? — шепчет Чарли.
Пол пытается остановить Кэрри, но тот не желает ничего слушать.
— Зачем ты пришел сюда, дружище? Что привлекло тебя на этот раз? Что ты собираешься украсть теперь, когда упустил дневник портового смотрителя?
— Остановите это! — подавшись вперед, требует Тафт. — Выведите его!
Но голос Кэрри продолжает летать над слушателями, как вызванный заклинанием волшебника дух.
— Куда ты спрятал тот кусочек кожи, Винсент? Скажи, и я уйду. Уйду, а ты сможешь и дальше разыгрывать этот фарс.
Профессор Хендерсон вскакивает наконец со стула:
— Кто-нибудь, позовите охранников!
Один из прокторов уже готов взять Кэрри за руку, когда Тафт делает ему знак не вмешиваться. К нему вернулось прежнее самообладание.
— Нет, не надо. Пусть продолжает, — рычит он. — Выговорится и уйдет сам. Так ведь, Ричард? Ты же не хочешь, чтобы тебя арестовали?
На Кэрри его угрозы не производят ни малейшего впечатления.
— Ты только посмотри на нас, Винсент. Прошло двадцать пять лет, а мы все еще воюем. Скажи, где чертеж, и больше меня не увидишь. Других дел у нас нет. Все остальное, — Кэрри делает широкий жест рукой, — пустая болтовня.
— Убирайся! — говорит Тафт.
— У нас ничего не получилось, — продолжает Кэрри. — Как говорят итальянцы, нет вора хуже, чем плохая книга. Будем мужчинами, отойдем в сторону. Где чертеж?
Голоса в зале становятся все громче. Никто не понимает, что происходит. Проктор делает шаг к Кэрри, но тот вдруг опускает голову и отворачивается от сцены.
— Ты старый дурак, — не глядя на Тафта, бросает он и идет к выходу. — Кривляйся и дальше.
Студенты расступаются, освобождая проход. Пол остается на месте, глядя в спину уходящему другу.
— Уходи, Ричард, и не возвращайся, — напутствует его со сцены Тафт.
Кэрри медленно подходит к двери. Второкурсница со светлыми волосами смотрит на него испуганными глазами. Он переступает порог, выходит в вестибюль и исчезает из виду.
— Что еще за чертовщина? — спрашиваю я, обращаясь непонятно к кому.
Джил подходит к Полу:
— Все нормально?
— Не понимаю… — бормочет Пол.
— Что ты ему сказал? — допытывается Джил.
— Ничего. Я иду за ним. — Руки у Пола дрожат, но пальцы крепко сжимают дневник. — Нам нужно поговорить.
Чарли пытается что-то сказать ему, но Пол слишком расстроен, чтобы спорить. Никого не слушая, он поворачивается и идет к выходу.
— Пойду с ним, — говорю я Чарли.
Он кивает. По залу снова раскатывается голос Тафта. Я оглядываюсь — чудовище на сцене как будто смотрит прямо на меня. Кэти машет рукой, привлекая мое внимание. Губы ее беззвучно шевелятся, и я понимаю, что она спрашивает о Поле, но не понимаю, что именно. Застегиваю пальто и выхожу из аудитории.
Навесы во дворе похожи на скелеты, танцующие на тонких ножках-колышках.
Застегиваю пальто и выхожу из аудитории.
Навесы во дворе похожи на скелеты, танцующие на тонких ножках-колышках. Ветер немного утих, но снег стал еще гуще. За углом слышится голос Пола:
— Все хорошо?
Я сворачиваю за угол. В нескольких шагах от меня стоит Кэрри в расстегнутом пальто.
— В чем дело? — спрашивает Пол.
— Возвращайся в зал, — говорит Кэрри.
Голоса уносит ветер, и я делаю еще один шаг вперед. Снег под ногой предательски скрипит, и они оба умолкают и поворачиваются ко мне. Взгляд у старика совершенно пустой, как будто он даже не узнает меня. Кэрри кладет руку на плечо Пола и, не сказав ни слова, уходит.
— Ричард! Мы можем поговорить? — кричит Пол.
Его друг и покровитель опускает руки в карманы и ускоряет шаг.
Я подхожу к Полу. Кэрри уже исчезает в окутывающем часовню мраке.
— Мне надо узнать, где Билл взял дневник.
— Прямо сейчас?
Пол кивает.
— Где он?
— В институте, в кабинете Тафта.
Я качаю головой. До Института передовых исследований путь не близкий, а единственное транспортное средство, имеющееся в распоряжении Пола, — это старенький «датсун», купленный им на стипендию у Кэрри.
— А почему ты ушел с лекции? — спрашивает он.
— Думал, тебе может понадобиться помощь.
От холода у меня дрожат губы. Снежинки садятся на волосы Пола.
— Обойдусь.
На нем нет даже пальто.
— Перестань. Поедем вместе.
Он опускает голову.
— Мне нужно поговорить с ним одному.
— Уверен?
— Да.
— Тогда хотя бы возьми вот это.
Я расстегиваю пальто.
Он улыбается.
— Спасибо.
Пол надевает пальто, прячет под него дневник и идет через двор.
— Тебе точно не понадобится помощь?
Он поворачивается, но ничего не говорит, а только кивает.
— Удачи, — шепчу я.
Холод быстро пробирается под рубашку. Делать больше нечего, и, когда Пол пропадает вдали, я возвращаюсь в зал.
Не удостоив блондинку и взглядом, прохожу в аудиторию. Чарли и Джил на прежнем месте, но им не до меня — все внимание приковано к Тафту.
— Все в порядке? — шепотом спрашивает Джил, не сводя глаз со сцены, как будто голос лектора обладает некоей гипнотической силой.
Я киваю, не желая вдаваться в детали.
— Некоторые современные исследователи, — говорит Тафт, — склонны считать эту книгу типичным образцом характерного для эпохи Возрождения жанра буколического романа. Но если «Гипнеротомахия» всего лишь заурядная любовная история, то почему отношениям Полифила и Полии отведены только тридцать страниц текста? Почему остальные триста сорок страниц образуют настоящий лабиринт дополнительных сюжетов, странных встреч с мифологическими героями, исследований самых изотерических предметов? Если лишь одна десятая текста отдана теме любви, то как объяснить оставшиеся девяносто процентов книги?
Чарли поворачивается ко мне:
— Ты все это знаешь?
— Да.
Лекции на эту тему я слышал десятки раз. Дома. За обеденным столом.
— Нет, перед нами вовсе не любовная история. «Гипнеротомахия» — или, если давать перевод с латыни, «Борьба за любовь во сне» — намного сложнее рассказа о мужчине и женщине. На протяжении пяти столетий ученые исследовали ее с помощью всех доступных им методов, но так и не нашли выход из лабиринта.
Насколько трудна «Гипнеротомахия»? Судите сами. Ее первый переводчик на французский сжал начальное предложение, насчитывающее в оригинале более семидесяти слов, до дюжины.