- Как
же, помним... Лев Николаич Толстой нам описал блестящий пример
мышления немецкого: ди эрсте колонне марширт, ди цвайте колонне
марширт... Не обиделись, часом?
- Помилуйте, с чего бы вдруг? - Лямпе усмехнулся еще более
открыто. - Сударь мой, а ведь на любой схожий пример,
уничижительно показывающий немца-перца-колбасу, я вам приведу не
менее меткий и убедительный касаемо славянского племени...
- Господа, господа! - умоляюще воскликнул Буторин.
- Не егози, Финогеныч, - досадливо отмахнулся
золотопромышленник. - Это все шутейно - и я, и господин Лямпе...
Языки чешем от скуки. Хорошо, Леонид Карлович. В ваших словах
достаточно резона. Но ты, Финогеныч, все равно зря предстал перед
этим сопляком этаким оцепенелым зайчишкой... Нашел кого бояться.
- Легко тебе говорить... - с нешуточной грустью произнес
Буторин. - Тебе, голубчик, сколько годков? Сорок два. И купец ты -
потомственный. А мне, мил человек, пятьдесят восемь, и происхожу я
из того самого сословия, каковое во времена моей юности телесным
наказаниям подвергалось вполне законно, согласно писаным
предписаниям... Как хочешь, а это насовсем въедается...
Лямпе вдруг стало жаль простодушного купца - у коего, кстати,
и начинал некогда в приказчиках сын сурового родителя Иванихин.
Это потом уже, мало рассчитывая на наследство крепкого, как дуб,
отца, наш Константин Фомич развернулся своим умом и смекалкой,
обошел бывшего благодетеля настолько, что тот совершенно
добровольно стал при бывшем приказчике чем-то средним меж денщиком
и приживалкою...
Должно быть, нечто вроде той же самой унижающей жалости
почувствовал и Вячеслав Яковлевич - он излишне громко, излишне
воодушевленно сказал:
- А ведь трогаемся, господа! Чувствуете?
- Очень похоже, - поддержал Лямпе.
- И слава Богу... - вздохнул Буторин. - А вон и поручик идет,
голову повесил. Несправедлив ты к людям, Костенька, бываешь...
- Я-то? - с ухмылкой бросил Иванихин. - Да когда как,
Финогеныч. Строг, но справедлив. И в доказательство... - он
привстал с дивана и картинным жестом простер руку к Лямпе, отвесил
земной поклон на старинный манер, коснувшись кончиками пальцев
пола. - Бью челом Леониду Карловичу за все подозрения, что
поначалу питал в его адрес...
- Простите? - поднял брови Лямпе.
- Ну каюсь, каюсь, милейший господин Лямпе! - развел руками
сибирский крез. - В первый день, когда мы все четверо в сем купе
отправились, до-олгонько я ждал, когда Леонид Карлович достанет
колоду и предложит перекинуться в польский баичок.., или начнет
торговать настоящими брильянтами со сливу величиной, или там
акциями совершенно надежных Дряжско-Пряжских золотых приисков...
Так и не дождался, к чести вашей. Вот за эти за беспочвенные
подозрения я перед вами, дражайший Леонид Карлович, и прошу теперь
нижайше прощенья от всей своей не знающей ни в чем удержу
сибирской натуры...
- Позвольте! - сказал Лямпе, ничуть не играя гнев. - Значит,
все это время вы на мой счет питали...
- Ну где же - все время? - энергично запротестовал Иванихин.
- И всего-то суток двое, ежели не меньше... Прошу великодушно
пардону: научен печальным опытом. Сталкивался уже с "дворянами
губернии Варшавской", особенно в молодости. То у них шесть тузов в
колоде, не считая шести в рукаве, то продажных брильянтов прямо за
голенищами напихано.
.. Ах, знали б вы, как меня однажды в Нижнем
на ярмарке облапошили, карманы вывернули... Расскажу при случае,
когда с нами не будет Вячеслава Яковлевича, - а то, чего доброго,
и в самом деле годков через десяток раскроешь его роман, да всех
нас и узнаешь...
- Ну, знаете ли! - покрутил головой Лямпе.
- Я ж говорю - винюсь и каюсь! - с очаровательным
простодушием развел руками Иванихин. - Кто виноват, что Варшавская
губерния к нам поставляет.., субчиков.
- Неужели она одна?
- Да нет, пожалуй, - серьезно сказал Иванихин. - Те, что мне
молодому в Нижнем дурманчику сыпанули в шампань, "граф" с
"князем", были не Варшавской, а, если память не изменяет, как раз
Курской губернии... Ну, мировая?
- Мировая, - кивнул Лямпе, остывая.
- Вот и прекрасно. Финогеныч, достань-ка непочатую Шустова.
Ехать нам еще и ехать... - Он, полузакрыв глаза, какое-то время
следил, как проворно хлопочет Буторин, потом произнес серьезно:
- Я, Леонид Карлович, если отбросить шутки, имею веские
причины быть недовольным этими нашими богатырями в лазоревых
фуражках. Накипело... Вам, российскому жителю, этого не понять. У
вас, в центральных губерниях, т а к не шалят. А у меня, да будет
вам известно, в тайге трижды грабили караваны, отправляемые с
приисков в губернию. Золотые караваны, сударь, ясно вам? С
россыпным самородным золотишком. Добычу разбойнички считали
многими пудами... Пудами, Леонид Карлович!
- Бог ты мой! - в этом вскрике была вся немецкая душа,
уязвленная вопиющим непорядком. - Но ведь есть же полиция...
- Полиция? - дыша коньяком, горько усмехнулся Иванихин. - А
вы, Леонид Карлович, осушите-ка рюмочку, поставьте ее, чтоб не
мешала, да загибайте пальцы! Полиция у нас есть. Общая и
жандармская, наружная и политическая, конная и пешая, городская и
уездная, сыскная, фабричная, железнодорожная, портовая, речная и
горная. Что, пальчиков не хватает? То-то! Я ведь еще не упомянул
полицию волостную и сельскую, стражу лесную и полевую, а также
казачков с жандармскими частями... Полиции - словно блох на
барбоске! А золото цапают пудами! Вообще-то, строго говоря, с тех
самых пор, как золото попечатано казенной печатью и уложено в
повозки для отправки в губернию, оно уже не мое, а казны.., только
мне-то, поверьте, от сих юридических выкрутасов ничуть не легче.
Возле моих приисков шалят, на моих просторах! Помимо прочего, это
еще и неприкрытый ущерб для имени, для Иванихина!
- Ужасно, - согласился Лямпе. - И ничего нельзя поделать?
- А вот извольте-с! Наша доблестная полиция вкупе о
доблестной жандармерией руками разводят! Таежные, мол,
необозримости, трудности с агентурою... И все такое прочее. А эти
- цапают! Трижды за это лето! Я бы еще понял как-то, будь на дворе
пятый год, не к ночи помянут. Тогда, действительно, имел место
такой разгул всевозможного бандитского элемента, что и в светлое
будущее не верилось совершенно... Но теперь-то, слава Богу, -
девятьсот восьмой! Приструнили за три годочка, так, что вспомнить
приятно... Девятьсот восьмой на дворе. Вот только полиция с
жандармами в моем случае столь бессильны, словно пятый год и не
кончался вовсе... - Он зло хрустнул пальцами. - Накипело, сударь,
слов нет...
- Костенька, подожди, переловят... - робко подал голос
Буторин.
- Переловят, - печально усмехнулся Иванихин.