– Ну да, ну да… – очень серьезно кивнул штурман. – Так обычно и говорят…
– И к тому же они не пользовались гильотиной! – не сдался Митя.
– Существенное уточнение, – заметил лейтенант Новосельский.
– Однако в других случаях эта машина при Бонапарте не стояла без применения, – слегка брезгливо проговорил доктор. – Особенно в тех местах,
куда мы направляемся сейчас.
– Что вы имеете в виду? – удивился капитан Гарцунов.
– Антильские острова.
Митя сказал слегка недовольно:
– Разве Наполеон бывал в Америке?
Доктор хмыкнул:
– Сам не бывал, но гильотина царствовала отменно. Особенно в начале его правления. Это время было страшным для жителей Антил… Мне пришлось
кое-что читать про те дела, хотя, призн?юсь, интерес к этой теме вначале возник случайно. Благодаря одной карте…
Все притихли снова, ожидая, видимо, услышать какую-то историю. И доктор кивнул:
– Если угодно, я расскажу…
Парижская находка
1
Ужин закончился, вестовые убирали посуду. Все пересели на диванчики у кормовой и бортовой стен кают-компании. Гриша устроился рядом с
доктором („Позвольте встать из-за стола… Петр Афанасьевич, можно, я с вами?“ – „Конечно, голубчик…“).
Привычно качало. Поскрипывало, потрескивало, шелестело. Слышно было, как у бортов с размаха плещет в обшивку волна. Эти звуки были частью
корабельной тишины и вечернего покоя. Снаружи доносилась песня – на баке отдыхали матросы. Высокий протяжный голос выводил:
Как над лугом да над скошенным
Желтый месяц, будто лодочка.
Что же ты, моя хорошая,
Не выходишь за околицу?…
– Однако же, прямо итальянский тенор у этого… как его… – небрежно заметил Митя.
– Семеном зовут этого матроса, – сказал старший офицер. – Право же, господин гардемарин, можно было за такой срок уже запомнить имена
нижних чинов.
Митя не обиделся на выговор.
– Да знаю я, что это Семен. Только до сих пор не уразумел: „Вялый“ – это его фамилия или просто кличка?
– Фамилия его Корытов, – сказал Стужин. – А „Вялый“ он по причине своей медлительности, за которую боцман Дмитрич не раз чистил ему зубы.
Это не помогало. У Вялого небывалый страх перед высотой. Пришлось его убрать из марсовых и поставить на кливер-шкот. А то, не приведи
Господь, улетит с рея к акулам – забот не оберешься рап?рты писать…
– Тем не менее у каждого свои таланты, – заметил доктор. – Поет этот Вяленый… или Вялый… совсем не вяло.
– Одна беда: у нас здесь не опера, – хмуро подвел итог старший офицер „Артемиды“. И, смутившись собственной мрачностью тона, сменил
разговор: – Вы хотели рассказать о карте, Петр Афанасьевич.
– А… да. Разумеется…
Масляная лампа со стеклянным шаром ходила под потолком туда-сюда. Ее отражения желтыми бабочками летали по кормовым окнам кают-компании –
по мелким стеклам в частых переплетах. За стеклами чернело небо, кое-где запятнанное большими звездами.
По гладкому столу, с которого сняли
скатерть, ездила от края до края коробка с сигарами, которую для общего угощения выложил командир. Но никто пока не закуривал: видно, и без
того было уютно. И все ждали рассказа.
Доктор за плечо придвинул к себе Гришу (осторожно так, чтобы не задеть забинтованный локоть).
– Я, господа, рассказывал уже кое-кому… Ивану Даниловичу и вот, Грише… что два года назад посетил Париж. Бытовало мнение, что каждому
образованному человеку следует посетить этот город…
– Нынче это было бы затруднительно, – заметил Митя. – Разве что в роли военнопленного…
– Вы правы, Митенька… но я успел. Впрочем, причиною было не упомянутое выше мнение, а определенная цель. Мне хотелось поближе познакомиться
с новым искусством, которое до недавней поры именовалось дагерротипией. Сейчас его все чаще называют словом „фотография“. То есть
„светопись“. Оно дает возможность делать на металлических и стеклянных пластинах и даже на бумаге точные портреты, картины природы, виды
городов… Я вам позже продемонстрирую аппарат для изготовления таких картин. Это нечто вроде камеры-обскуры, только более сложное
устройство… Впрочем, я отвлекся. Речь пойдет об иных картинах…
– О гравюрах? – шепнул кое-что знавший Гриша.
– Именно. Никакая фотография не отменит, разумеется, другое искусство – давнее и высокое: гравюру. Мое увлечение собиранием гравюр началось
еще в молодости и не оставило меня до сих пор. В коллекции моей немало любопытных оттисков… Будем в Петербурге – милости прошу… Есть
старинные экземпляры: Дюрер, Рембрандт. Есть работы петровских времен, изумительные… Есть и современные. Например, мне удалось приобрести
альбом „Подвиги Геркулеса“ молодого мастера Гюстава Доре. Эти гравюры Доре выпустил, когда был совсем еще мальчиком, пятнадцати лет… Но
прежде всего я в Париже искал иллюстрации к роману Виктора Гюго „Собор Парижской Богоматери“, перед этим я прочел его во французском
издании, выпущенном со множеством гравюр. Они сделаны по рисункам Бриона, Виоле-ле-Дюка, де Лему, Добиньи… Ходили слухи, что оттиски этих
гравюр были не только включены в книги, но продавались и отдельными листами… Надо сказать, мне повезло. Несколько иллюстраций Добиньи и
Бриона мне удалось приобрести у букинистов на берегу Сены… Ох, простите меня великодушно: как всякий излишне увлеченный человек, я
углубляюсь в дебри, другим неинтересные… Но все же хочу сказать: книжные развалы и лавки на набережных Сены – это удивительный, особый мир,
в который погружаешься, как… как в особую вселенную. Вообще-то французская столица не произвела на меня того восторженного впечатления, о
котором пишут многие путешественники (дело вкуса, как говорится). И только Нотр-Дам и вот эти ряды букинистов остались в памяти как нечто
необыкновенное… Итак, я сделал несколько интереснейших приобретений и с большой картонной папкой направлялся уже в гостиницу, как, проходя
мимо крайнего продавца, зацепил краем глаза лежащий на лотке лист. Что касается такого товара, глаз у меня безошибочный (говорю это без
хвастовства), и я немедленно остановился. Так и есть! Среди других рисунков и карт лежала гравированная карта какого-то острова…
– Наверняка с зарытыми сокровищами караибских флибустьеров, – не сдержался Митя.
– Нет-с, господа… Но она сама была сокровищем.