– И он посмотрел на меня снизу вверх так невинно, как только можно посмотреть сквозь черные очки.
На выходе я оглянулся. Он мирно сидел в кресле с потухшим окурком в зубах, и ядовито‑желтая ленточка на его шляпе была скромна и непритязательна, как реклама сигарет на последней странице воскресного выпуска «Ивнинг Пост».
Теперь мы были заодно. Значит, я не могу надуть его. Вот так‑то. Я могу открыть своим ключом дверь его квартиры, войти и чувствовать себя как дома. Я могу надеть его шлепанцы и пить его ликер, и поднять его ковер и пересчитать тысячедолларовые банкноты под ним. Теперь мы были заодно.
7
В Белфонт‑Билдинг было восемь этажей, занятых всякой незначительной всячиной. Здание было зажато между большим комиссионным магазином серо‑зеленого цвета и трехэтажным гаражом, который ревел и рычал, как вольер для львов в часы кормления. В темном узком вестибюле было грязно, как в курятнике. В висящем на стене из поддельного мрамора списке съемщиков было много пустых мест.
Из двух лифтов с раздвигающимися решетками работал только один, да и тот не был перегружен работой. Внутри него на деревянном стуле сидел старик с отвисшей челюстью и водянистыми глазами. Казалось, он сидит там со времен Гражданской войны, из которой вышел к тому же весьма потрепанным.
Я вошел в лифт и сказал: «Восьмой». Старик с трудом задвинул решетки, и лифт, трясясь и грохоча, пополз вверх. Старик дышал так тяжело, будто волок его на собственной спине.
Я вышел на восьмом этаже и пошел по коридору, а старик за моей спиной высунулся из лифта и звучно высморкался в полную мусора картонную коробку.
Офис Элиши Морнингстара находился в самом конце коридора, напротив двери черного хода. На одной из стеклянных створок двери черными полуосыпавшимися буквами значилось: «Элиша Морнингстар. Нумизмат». На другой створке было написано: «Вход».
Я повернул ручку и вошел в крохотную узкую комнатку с двумя окнами. В ней находились: покосившийся столик для пишущей машинки, несколько стенных шкафов с тусклыми монетами в специальных футлярчиках, под каждой из которых желтела табличка с машинописным текстом, два коричневых шкафа для хранения документов. Занавесок на окнах не было, а пыльный серый ковер был так затерт, что дыры на нем были почти незаметны.
Внутренняя дверь рядом с покосившимся столиком, стоявшим напротив шкафов, была открыта, и из‑за нее доносились невнятные звуки, какие обычно производит абсолютно ничем не занятый человек. Потом раздался сухой голос Элиши Морнингстара:
– Проходите, прошу вас. Проходите.
Я прошел. Кабинет был также невелик, но хламу в нем было гораздо больше. Комнату почти перегораживал огромный зеленый сейф; за ним, напротив двери, стоял громоздкий старый стол красного дерева, на котором покоились какие‑то книги, истрепанные старые журналы и горы пыли. Окно на противоположной стене было приоткрыто на несколько дюймов, но для того чтобы проветрить помещение, этого было явно недостаточно. На вешалке висела засаленная фетровая шляпа. В трех небольших витринах у стены тускло мерцали монеты. В середине комнаты стоял темный стол с обтянутой кожей столешницей. Кроме обычного для письменных столов хлама на нем находились ювелирные весы под стеклянным колпаком, две лупы в никелированной оправе и ювелирный монокль, лежащий рядом со скомканным носовым платком в чернильных пятнах.
Во вращающемся кресле у окна сидел старик в темно‑сером пиджаке с огромными лацканами и невообразимым количеством пуговиц на груди. Его спутанные седые волосы были достаточно длинными для того, чтобы щекотать мочки ушей. Посредине головы бледно‑серая лысина неясно вырисовывалась среди серебристого пуха, как одинокая скала в тумане. Торчащие из его ушей густые пучки волос вполне могли служить ловушками для мошек.
У старика были острые черные глазки, под каждым из которых висел красно‑коричневый мешочек, разукрашенный сетью морщинок и кровеносных сосудов.
Щеки его лоснились, а короткий острый нос выглядел так, как будто в старые добрые времена частенько совался не в свои дела. Над воротничком, который не взяли бы в стирку ни в одной приличной прачечной, нависал костлявый кадык, а маленький жесткий узелок галстука походил на настороженную мышь, выглядывавшую из норы.
– Моя секретарша ушла к зубному врачу, – сообщил старик. – Вы мистер Марлоу?
Я кивнул.
– Садитесь, прошу вас. – Худой рукой он указал на кресло. – Полагаю, у вас есть при себе какое‑либо удостоверение.
Я дал ему визитную карточку. Пока он читал, я принюхивался к исходящему от него сухому затхлому запаху.
Он прочел и положил карточку на стол, а на нее – сложенные вместе ладони. Ничего в моем лице не ускользнуло от его проницательных черных глазок.
– Итак, мистер Марлоу, чем могу быть полезен?
– Расскажите мне о дублоне Брэшера.
– Ах да, – сказал он. – Дублон Брэшера. Интересная монета. – Он поднял ладони и сложил кончики пальцев вместе, как старомодный домашний учитель, готовящийся углубиться в дебри грамматики. – В некотором роде самая интересная и ценная из всех ранних американских монет. Как вам, наверное, известно.
– Из всего того, что мне не известно о ранних американских монетах, можно составить энциклопедию.
– Да ну? – сказал он. – Да ну? Вы хотите, чтобы я просветил вас?
– Именно потому я здесь.
– Это золотая монета, примерно такого же диаметра, как и полдоллара. Почти такого же. Она была изготовлена в штате Нью‑Йорк в тысяча семьсот восемьдесят седьмом году. Но ее долго не чеканили, впервые начали в тысяча семьсот девяносто третьем в Филадельфии. Дублон изготовлен, скорей всего, путем формовки под давлением частным ювелиром по имени Ефраим Брэшер. Обычно это имя пишется и произносится как Брэшиар. Но на монете значится Брэшер. Почему – я не знаю.
Я сунул в зубы сигарету и зажег ее, решив, что она сможет слегка забить сухой затхлый запах.
– Что такое формовка под давлением?
– Из стали изготавливались две половинки формы, с углубленным изображением, конечно. Между ними зажимались золотые пластинки, и все это клалось под тяжелый пресс. Ребра монет не обрабатывались. В тысяча семьсот восемьдесят седьмом году станков для этого не было.
– Довольно медленный процесс, – заметил я.
Он кивнул заостренной кверху седой головой.
– Именно. И, поскольку в то время сталь еще не умели закаливать как следует, форма изнашивалась со временем и регулярно заменялась. Отсюда – видимые при ближайшем рассмотрении различия в изображении на монетах. Вообще говоря, можно с уверенностью сказать, что среди них нет двух одинаковых. Я ясно излагаю?
– Да, сказал я. – Пока что. Сколько существует в природе таких монет и какова их стоимость?
Он легонько похлопал ладонями по столу:
– Сколько их существует в природе, не знаю. И никто не знает. Несколько сотен, тысяча, может быть больше. Но среди них очень мало так называемых незатертых экземпляров, не бывших в обращении. В руках знающего перекупщика такой экземпляр может легко потянуть тысяч на десять – или даже больше. Но у него, конечно, должна быть родословная.
– Ага, – я медленно выпустил дым и помахал рукой, отгоняя его от старика. Он не был похож на курильщика. – А без так сказать родословной и знающего перекупщика – сколько?
Он пожал плечами.
– Отсутствие родословной может означать, что монета добыта нечестным путем. Украдена или получена посредством жульнических махинаций. Это, конечно, не обязательно. Редкие монеты часто всплывают в неожиданных местах в неожиданное время.