На полу лежал толстый ковер в мелкий нежный цветочек. Здесь был даже стеклянный шкафчик для безделушек – и в нем много чашечек из прекрасного фарфора, крохотные статуэтки из стекла и фаянса и всякая всячина из слоновой кости и древесины красных пород, разрисованные блюдца, старинный набор солонок в виде лебедей и прочая подобная ерунда.
На окнах висели длинные кружевные занавеси, но помещение выходило на юг, и поэтому было ярко освещено. Отсюда были видны окна квартиры, где убили Джорджа Ансона Филлипса. Залитая солнцем улица была безмолвна.
Высокий смуглый итальянец с красивой головой и волосами серо‑стального цвета прочел мою карточку и сказал:
– Через двадцать минут я иметь важное дело. Что вы хотите, мистер Марлоу?
– Я тот самый человек, кто вчера обнаружил труп в доме напротив. Убитый был моим другом.
Он спокойно посмотрел на меня холодными черными глазами.
– Этта не то, что вы говорить Люк.
– Люк?
– Мой управляющий этот дом.
– Я не разговариваю с незнакомыми людьми.
– Этта хорошо. Вы разговаривать со мной, а?
– Вы человек с положением, видный человек. С вами я могу говорить. Вчера вы видели меня и описали полиции. Они сказали, очень точно.
– Si. Я много вижу, – бесстрастно подтвердил он.
– Вы вчера видели, как из дома выходила высокая блондинка.
Он внимательно рассматривал меня.
– Нет вчера. Два‑три дня назад. Я сказать полиции «вчера». – Он щелкнул длинными смуглыми пальцами. – Полицейские, фи!
– А вчера вы видели каких‑нибудь незнакомых людей, мистер Палермо?
– Есть задний вход‑выход, – сказал он. – И лестница с второй этаж. – Он посмотрел на наручные часы.
– Значит, ничего. Вы видели Хенча сегодня утром.
Он поднял глаза и лениво смерил меня взглядом.
– Полицейские сказать вам это, да?
– Они сказали, что вы заставили Хенча признаться, что он ваш друг. Насколько близкий, они, конечно, не знают.
– Хенч признаться, да? – Он улыбнулся неожиданно ослепительной улыбкой.
– Только Хенч не убивал, – сказал я.
– Нет?
– Нет.
– Этта интересно. Продолжайте, мистер Марлоу.
– Это признание – вздор. Вы заставили его это сделать по какой‑то личной причине.
Он поднялся, подошел к двери и позвал:
– Тони!
Потом снова сел. В комнату вошел короткий плотный итальянец. Он смерил меня взглядом и уселся на стул у стены.
– Тони, этта мистер Марлоу. Посмотри, возьми карточка.
Тони подошел, взял карточку и вернулся на место.
– Ты смотреть на этот человек очень хорошо, Тони. Не забыть его, да?
– Можете положиться на меня, мистер Палермо, – сказал Тони.
– Был друг для вам, да? Хороший друг, да?
– Да.
– Этта плохо. Да. Этта плохо. Я говорить вам что‑то. Друг этта друг. Но вы не говорить никому больше. Не проклятой полиции, да?
– Да.
– Этта обещание, мистер Марлоу. Этта что‑то, чего нельзя забыть. Вы не забыть?
– Не забуду.
– Этот Тони, он не забыть вас. Ясно?
– Я даю вам слово. Все, что вы мне скажете, останется между нами.
– Прекрасно, о'кей. Я из большая семья. Много сестры и братья. Один брат очень плохой. Почти такой же плохой, как Тони.
Тони ухмыльнулся.
– О'кей, этот брат жить очень тихо. В доме напротив. О'кей, дом полон полиция. Совсем нехорошо. Задавать слишком много вопросов.
В доме напротив. О'кей, дом полон полиция. Совсем нехорошо. Задавать слишком много вопросов. Совсем нехорошо для этот плохой брат. Вам ясно?
– Да. Ясно.
– О'кей. Этот Хенч нехорош, но бедняга, пьяница, работы нет. Не платить за квартиру, но я имею много денег. Так я говорить: «Слушай, Хенч, ты делать признание. Ты больной человек. Две‑три неделя больной. Пойдешь в суд. Я дать адвокат для тебя. Ты говорить: „Какое, к черту, признание? Я был совсем пьяный“ – проклятых полицейских обманем. Суд тебя освобождать, и я о тебе заботиться. О'кей?» Хенч говорит: «О'кей» – и делать признание. Этта все.
– А через пару недель плохой брат будет далеко отсюда, след совсем остынет, и полицейские, скорей всего, напишут, что убийство Филлипса осталось нераскрытым, так?
– Si, – он снова улыбнулся. Ослепительная теплая улыбка, завораживающая, как поцелуй смерти.
– Это поможет Хенчу, мистер Палермо, – сказал я. – Но это совсем не поможет мне в поисках убийцы друга.
Он покачал головой и снова посмотрел на часы. Я встал. И Тони тоже. Он не собирался предпринимать ничего такого, но стоять всегда удобней: для быстрой реакции.
– Ребятки, – сказал я, – с вами так хлопотно, потому что вы делаете тайну из ничего. Вы должны произносить пароль, прежде чем откусить кусок хлеба. Если я пойду в управление и перескажу все, что вы мне здесь поведали, мне рассмеются в лицо. И я рассмеюсь вместе с ними.
– Тони не много смеется, – сказал Палермо.
– На свете полно людей, которые не много смеются, мистер Палермо. Вы должны это знать. Вы многих из них отправили туда, где они находятся и сейчас.
– Это мой дело. – Он выразительно пожал плечами.
– Я сдержу свое обещание, – сказал я. – Но в случае, если вы засомневаетесь в этом, не пытайтесь разбираться со мной. Потому что в своем районе я человек достаточно известный, и если вместо этого кое‑кто разберется с Тони – это будет как раз по части вашего заведения. Невыгодно.
Палермо рассмеялся.
– Этта хорошо. Тони. Один похороны – по части нашего заведения, а?
Он поднялся с места и протянул мне руку, красивую, сильную, теплую руку.
25
В вестибюле Белфонт‑Билдинг в едва освещенном лифте на деревянном стуле неподвижно сидел все тот же реликт с водянистыми глазами, являя собой свою собственную интерпретацию образа пасынка судьбы.
Я зашел в лифт и сказал: «Шестой».
Лифт затрясся и тяжело пополз вверх. Он остановился на шестом, я вышел, а старик высунулся из лифта, сплюнув в урну и сказал ничего не выражающим голосом:
– Что сегодня?
Я стремительно развернулся всем телом, как манекен на вращающейся платформе, и тупо уставился на него.
– На вас сегодня серый костюм, – сказал он.
– Серый, – сказал я. – Да.
– Хорошо смотрится. Синий, что был на вас вчера, мне тоже понравился.
– Продолжайте, – сказал я, – выкладывайте все.
– Вы поднялись на восьмой. Дважды. Во второй раз поздно вечером. Обратно вы спустились с шестого. Вскоре после этого примчались ребята в голубом.
– Кто‑нибудь из них сейчас наверху?
Он помотал головой.
– Я ничего не сказал им.
– Почему?
– Почему не сказал? А пошли они к черту. Вы разговаривали со мной вежливо. Чертовски мало людей так ведет себя. Я знаю, что вы не имеете никакого отношения к этому убийству.
– Вы ошибаетесь, – сказал я. – Глубоко ошибаетесь.