– Фалькон. Я сразу и не догадался… Что ж, старший инспектор… Вы до сих пор живы‑здоровы, работаете в полиции, а ведь мой клиент не пережил ничего даже отдаленно похожего на ту трагедию, что пережили вы.
– Но я не совершал преступления, сеньор Васкес. Мне не грозило бесчестье или позор.
– Позор, – повторил адвокат. – Вы думаете, в современном мире позор имеет прежнюю силу?
– Все зависит от общества, в котором вы строите свою жизнь. От того, насколько для вас важно его мнение, – сказал Фалькон. – Кстати, завещание сеньора Веги хранится у вас?
– Да.
– Кто, кроме сына, ближайший наследник?
– Как я сказал, у него нет семьи.
– А у жены?
– У нее сестра в Мадриде. Родители живут здесь, в Севилье.
– Нам нужен кто‑нибудь, чтобы опознать тела.
В дверях появился Перес.
– Вынули записку из руки сеньора Веги, – сказал он.
Они вернулись на кухню, протиснулись мимо криминалистов, которые толпились в коридоре со своими чемоданчиками и ждали, пока их пустят на место преступления.
Записка уже лежала в пластиковом пакете для улик. Кальдерон подал ее инспектору, подняв брови. Фалькон и Васкес нахмурились, прочитав текст, и не только потому, что двенадцать слов были написаны на английском.
«…растворены в воздухе, которым вы дышите с одиннадцатого сентября и до скончания…»
– Он ничем не отличается от его обычного почерка?
– Я не эксперт, господа, – замотал головой Васкес. – Мне кажется, когда он это писал, рука его не дрожала, но почерк выглядит скорее тщательным, чем беглым.
– Я бы не назвал это предсмертной запиской, – заявил Фалькон.
– А как бы вы это назвали, инспектор? – спросил Васкес.
– Загадкой. Это требует расследования.
– Интересно, – сказал Кальдерон.
– Правда? – отозвался Васкес. – Принято считать, что работа следователя очень увлекательна. Теперь я вижу: так оно и есть.
– Не думаю, что убийце наша работа представляется такой уж увлекательной. Ему‑то совсем ни к чему, чтобы его поступки расследовали, – усмехнулся Фалькон. – Ведь он надеется от нас улизнуть. К чему я об этом говорю? Чуть раньше вы сказали, что случившееся с семьей Вега похоже на самоубийство. Но что, если это все‑таки убийство? В таком случае убийца изо всех сил постарался бы навести следствие на пришедшую и вам в голову мысль, подсунув нам внятную предсмертную записку, а не замысловатую фразу, заставившую следственную группу задуматься: «Что все это значит?»
– Если только он не сумасшедший, – сказал Васкес. – Не один из этих серийных убийц, бросающих вызов обществу.
– Ну, какой же это вызов! Обрывок записки, написанной рукой сеньора Веги, отнюдь не выглядит как попытка психа раззадорить следствие. Это слишком двусмысленно. И потом, на месте преступления нет деталей, которые мы ассоциируем с убийцей‑психопатом. Например, такие люди придают значение положению тела. Они встраивают в картину элементы своей одержимости. Обозначают свое присутствие, дают понять, что здесь не обошлось без работы изощренного ума.
В кадре, смонтированном серийным убийцей, нет случайностей. Бутылка жидкости для труб не остается там, где упала. Всему придается особое значение.
– Что же получается? Супругов Вега убил некто неизвестный в расчете, что полиция станет расследовать дело? Да какой нормальный человек на это пойдет? – спросил Васкес.
– Человек, имевший вескую причину ненавидеть сеньора Вегу и желавший, чтобы все узнали, кем он был на самом деле, – ответил Фалькон. – Возможно, вам известно, что расследование убийства – процедура очень неделикатная. Чтобы найти мотив, мы должны не только провести вскрытие тела жертвы, но и обнажить, вывернуть наизнанку жизнь погибшего. Нам придется вникнуть во все аспекты его деловой, общественной, публичной, частной жизни настолько глубоко, насколько это возможно. Может быть, сам сеньор Вега…
– Но вы ведь не сможете заглянуть человеку в голову, правда, инспектор? – перебил его Васкес.
– …пытается передать нам сообщение. Сжимая записку в кулаке, он, возможно, просит нас расследовать это преступление.
– Простите, что перебиваю, но это очень важно! – горячился Васкес. – За годы работы я убедился: у каждого человека три голоса – публичный, чтобы говорить с миром, частный, который он оставляет для семьи и друзей, и самый сложный из них – голос, звучащий в его голове. Тот, которым он говорит с
– Поверьте моему опыту: действуя таким образом, вы услышите лишь то, что он позволит вам услышать, – возразил Васкес. – Позвольте показать вам кое‑что, и вот тогда вы скажете, удалось ли вам постичь внутреннюю суть сеньора Веги. Мы уже можем пройти через кухню?
Позвали Фелипе и Хорхе, чтобы проверить кухню и освободить проход. Фалькон дал Васкесу пару резиновых перчаток. Они прошли к двери, ведущей в комнату‑кладовую, три стены которой занимали высящиеся от пола до потолка холодильники из нержавеющей стали. На свободной стене развешан впечатляющий набор ножей, топоров и пил. На белых плитках пола ни пятнышка, чувствуется слабый хвойный запах моющего средства. Посреди комнаты стоял деревянный стол со столешницей толщиной в тридцать сантиметров. Ее выцветшая поверхность была испещрена надрезами и зарубками, в середине выемка, край стола в лохмотьях от постоянного использования. Глядя на этот стол, Фалькон ощутил холодок надвигающегося ужаса.
– А здесь он хранит трупы, верно, сеньор Васкес? – спросил Кальдерон.
– Загляните в холодильники и морозильные камеры, – ответил адвокат. – Там полно трупов.
Кальдерон открыл дверь холодильника. Внутри находилась половина освежеванной коровьей туши – мясо было глубокого темно‑красного цвета, почти черное в местах, не покрытых радужной пленкой или слоем сливочно‑желтого жира. В холодильниках с другой стороны хранилось несколько бараньих туш и розовый поросенок. Голова поросенка была отрезана и висела на крюке, уши топорщились, глаза прикрыты длинными белыми ресницами, словно он спокойно спал. За остальными дверями оказались куски замороженного мяса, упакованные и уложенные в корзины или просто навалом лежащие в глубине темной заиндевелой камеры.
– Что вы на это скажете? – спросил Васкес.
– Да, Вега не был вегетарианцем, – произнес Кальдерон.