Фалькон видит, что Консуэло взбодрилась и повеселела, но впустить его в свою жизнь она не спешит: видятся они только в выходные и часто в присутствии родных Консуэло, ее сестры и детей. С этим он смирился: ничего не поделаешь, работа требует жертв. В свою очередь, и Консуэло была очень занята расширением ресторанного бизнеса, унаследованного ею от Рауля Хименеса. Фалькону нравилось то чувство сопричастности, которое он испытывал, сидя за столом в кругу ее семьи. Конечно, он не возражал бы, если б секса в их отношениях было побольше, но еда всегда была отменной, а оставшись наконец наедине, они брали реванш.
Мысли о Консуэло постоянно мешались в его голове с мыслями о Якобе. Он сознавал их как нечто единое, связанное нерасторжимыми узами. Одно неизменно приводило на память другое.
Впервые Фалькон и Консуэло сошлись, увлеченные задачей помочь младшему сыну Рауля от первого брака. Этот мальчик, которого звали Артуро, в середине 60‑х пропал и так и не вернулся. Как выяснилось, он был похищен марокканским бизнесменом с целью отомстить Раулю Хименесу, от которого забеременела двенадцатилетняя дочь бизнесмена, что не помешало папаше бросить свою любовницу и бежать от нее обратно в Испанию. После разрыва с Консуэло Фалькон продолжал поиски Артуро, думая этим заставить ее вернуться. План его не сработал, но, так или иначе, ему удалось узнать, что марокканец воспитал Артуро как родного сына вместе с собственными сыновьями и что мальчику было дано новое имя Якоб Диури.
Непростое прошлое обоих – Фалькона, воспитанного испанцем Франсиско Фальконом, но рожденного от марокканского художника, и Якоба, испанца по происхождению, но выросшего в марокканском Рабате в семье похитителя, – явилось причудливым основанием их пылкой дружбы. Сейчас же, кажется, впервые и благодаря глубокому внутреннему смятению, которое он ощущал в последнее время в результате всех пережитых им необычных перипетий, Фалькон задался вопросом: что сталось с ребенком двенадцатилетней девочки, которую обрюхатил Хименес? Надо будет расспросить Якоба.
Вибрация мобильника на груди заставила его вздрогнуть и, оторвавшись от размышлений, вернуться к действительности – к мелькавшим за окном пыльным просторам полей. Звонил его служебный мобильник, и он ответил, не проверив номер на дисплее.
– Слушай, старший инспектор Хавьер Фалькон, не суй нос в то, что тебя не касается!
– Кто это?
– Я сказал, и ты все слышал.
Телефон вырубился. Он проверил номер. Не высветился. Он закрыл телефон и убрал его. Женщина напротив опять глядела на него. И те, через проход, тоже, видать, наблюдают. Нет, это паранойя, ужасный прилипчивый недуг опять захватил его в свои тиски. Голос в мобильнике. Чувствовался ли в нем акцент? А как они узнали его служебный номер? Он ощущал беспокойство, но в то же время неприятное щемящее чувство где‑то между лопатками ослабело, отпустило его, сменившись уверенностью в том, что, надавив на Марису Морено, он ступил на правильный путь. Раньше он с трудом выискивал то, что может предъявить Зоррите, так как не желал сердить его ссылками на малозаметные, тонкие, как волосок, трещинки в прочной броне выстроенного им обвинения. Теперь же его доводы оформились и упрочились.
Поезд въехал под своды вокзала Аточа. Фалькон уже несколько лет не приезжал в Мадрид поездом и потому остановился в главном зале, возле памятной плиты жертвам теракта 11 марта 2004 года.
Он все еще стоял там, глядя на цветы и свечи, когда рядом с ним оказалась та женщина из поезда. Это уж слишком, подумал он.
– Простите меня, – сказала она, – но теперь я знаю, кто вы. Вы Хавьер Фалькон, ведь правда? Разрешите пожать вам руку и выразить свое восхищение за те слова, что вы сказали по телевизору, о том, что ответственные за взрыв в Севилье будут пойманы. Сейчас, увидев вас воочию, я понимаю, что от своих слов вы не отступитесь и нас не предадите.
Он протянул ей руку, взволнованный, почти смущенный, и поблагодарил. Она улыбнулась и быстро шмыгнула куда‑то в сторону, в то время как он нащупал у себя в руке какую‑то скомканную бумажку. Не уверенный в том, откуда взялась бумажка, он тем не менее из осторожности сделал вид, что ничего не заметил. Выйдя из здания вокзала, он взял такси и поехал в управление полиции. В скомканной бумажке значился адрес – квартал Ла‑Латина, возле Пласа‑де‑ла‑Паха, и указание входить со стороны гаража.
Старший инспектор Луис Зоррита пригласил его в свой кабинет. На инспекторе был синий костюм с белой рубашкой и красным галстуком, наряд, который, не считая красного галстука, призван был изображать повседневную рабочую одежду. Черные волосы инспектора были прядями зачесаны назад и открывали лоб с тремя бороздами морщин, сходившихся у переносицы. При виде инспектора Фалькон подумал, что так может выглядеть только полицейский – тертый, опытный и неизменно решительный. Пристальный взгляд и рукопожатие его исключали всякую возможность принадлежности их лицу гражданскому и убеждали в том, что человек этот все видел и все постиг и взглядами своими, и воспитанием воплощает совершенное здравомыслие.
– У вас усталый вид, Хавьер, – сказал инспектор, опускаясь обратно в кресло. – Замучились?
Оба глянули в окно – на яркий, залитый солнцем мир, кипучая жизнь которого не давала им ни минуты передышки. Фалькон перевел взгляд обратно на письменный стол инспектора, где заметил фотографию Зорриты с женой и тремя детьми.
– Я не хотел обсуждать это по телефону, – сказал Фалькон, – питая огромное уважение к проделанной вами в последнее время и в таких непростых условиях работе.
– Что же вы обнаружили? – спросил Зоррита, прерывая поток вступительных слов в нетерпеливом желании узнать что‑то, что он, возможно, упустил.
– Пока что… ничего.
Зоррита откинулся в кресле и сцепил руки на твердом и совершенно плоском животе. Он приободрился, уверившись, что не услышит ничего, что можно было бы счесть его недоработкой.
– И конечная моя цель – вовсе не помочь сорваться с крючка истязателю и возможному убийце моей бывшей жены, – сказал Фалькон.
– Это настоящий cabron, мерзавец, – сказал Зоррита, и лицо его, выглянувшее из‑за рамки семейного фото, сморщилось в гримасе отвращения. – Гнусный, самонадеянный мерзавец!
– Он и сам начинает это сознавать, – заметил Фалькон.
– Не поверю, пока не увижу собственными глазами, – сказал Зоррита – человек прямой и бесхитростный, не знавший за всю свою супружескую жизнь иных женщин, кроме собственной жены.
– Начальник тюрьмы только что позвонил мне с известием, что Кальдерон попросил о встрече с психологом.
– Сколько бы он ни болтал, сколько бы ни ссылался на комплексы, полученные в детские годы, сколько бы ни лил слез и ни укрывался за «чувствами», это не меняет того факта, что он бил жену, а потом расправился с ней, и, дай этому подлому негодяю еще хоть полшанса, все может повториться сначала, как это и бывает с подлыми негодяями.
– Но поговорить с вами я приехал не об этом, – сказал Фалькон, чувствуя, что гнев Зорриты, так долго в нем копившийся, грозит не иссякнуть в течение продолжительного времени. – Вы не против, если я изложу вам суть проблемы, меня занимающей? Что‑то в ней вам известно, а что‑то, возможно, будет для вас новостью.
– Валяйте, – сказал Зоррита, все еще запальчиво.
– Как вы знаете, взрыв в детском саду и в жилом комплексе, произошедший в Севилье три месяца назад, шестого июня, был вызван детонацией ста килограммов гексагена. Это взрывчатое вещество группа марокканских террористов поместила в подвал здания, переоборудованный в мечеть.