По‑видимому, он оказался там очень нужен. И вот теперь радикалы, перейдя к оборонительным действиям, обложили не только Якоба, но и его семью. И что самое плохое – обоим оттуда не вырваться. Радикальный исламизм – это не та идеология, которую легко отринуть. Попавшему в их сообщество, узнавшему их секреты пути назад нет. Тебя не выпустят. Каким бы невероятным ни казалось подобное сопоставление Фалькону, но это все равно что быть членом мафии.
– Не надо ничего говорить, Хавьер. Что тут скажешь? Мне просто требовалось с кем‑то поделиться, а кроме тебя, у меня никого нет.
– Не хочешь, чтобы я рассказал все Пабло из Национального разведцентра?
– Пабло? А куда делся Хуан? – спросил Якоб. – Такой опытный парень, ветеран…
– Хуана досрочно отправили в отставку на той неделе, – сказал Фалькон. – Он прошляпил Марису, и работа его на севильском взрыве тоже признана неудовлетворительной. Пабло – человек стоящий: сорок два года, имеется опыт в Северной Африке. Верный боец.
– Нет, Хавьер, не надо говорить никому, – сказал Якоб с резким, как удар ножа, взмахом руки. – Стоит сказать – и они за это уцепятся. Так у них мозги устроены, у спецслужб: за ним есть грех – давай‑ка этим воспользуемся! А вот ты не воспользуешься, я это знаю. Почему всегда и выделял тебя из числа прочих. Ты единственный, кто по‑настоящему понимает и всегда будет понимать меня и мое положение.
Внутри у Фалькона что‑то судорожно сжалось, словно он по‑новому стал ощущать груз ответственности. Словно в и без того неподъемный рюкзак подсыпали камней. К ответственности прибавился еще и страх. Теперь ему одному предстоит решать, можно ли доверять Якобу или нельзя. В выборе между собственным сыном и анонимными испанскими разведывательными службами Якоб несомненно примет сторону сына. Он оговорил это с самого начала, и НРЦ принял это как условие.
– Чем я могу облегчить твое положение? – спросил Фалькон.
– Ты настоящий друг, Хавьер. Единственный настоящий друг, который у меня есть, – ответил Якоб. – И только ты можешь помочь мне с моим планом спасения сына.
– Сомневаюсь, чтобы он смог уйти от моджахедов, особенно после того как побывал в одном из их лагерей.
– Мне кажется, единственный способ – это арестовать его перед выполнением задания, – сказал Якоб.
– Узнать о подобном было бы чрезвычайным везением для каждого, кто не является непосредственным участником заговора.
– Вот с этим как раз все обстоит благополучно, Хавьер. А успех будет зависеть от того, насколько ценной для них окажется моя жизнь.
Некоторое время Фалькон и Якоб молча глядели друг на друга, дымок, медленно струясь между пальцев Якоба, поднимался вверх, расплываясь, как облачко, вокруг бритой его головы.
– Так что же? – спросил Якоб.
– Не могу поверить словам, которые ты только что произнес.
– Мы были наивными, Хавьер. Мы были дурацкими идеалистами. И не случайно, что вербовать меня поручили именно тебе. Во всех этих службах имеются люди, умеющие оценивать наличие у человека тех или иных качеств – сильных сторон или определенных слабостей, – нужных для выполнения той или иной задачи. Я не пытаюсь определить, хорошо ли ты умеешь манипулировать людьми и оказывать на них давление, но в том, что в определенных обстоятельствах ты способен насильственным путем вырвать у человека ту или иную информацию или же…
– Или же проявить изворотливость и гибкость, необходимую для достижения соответствующего результата, – подсказал Фалькон.
– НРЦ ты нужен. Они знают твою биографию, знают, что, в отличие от большинства людей, ты сумел преодолеть зашоренность и ограниченность взглядов, что мыслишь ты шире.
Тебя так воспитали. А ты воспитал меня, передав это качество мне. Мы понятия не имели о том, с какими людьми нам придется общаться. Наверное, мы воображали их своим подобием и думали проникнуть в их мир, не порывая с миром обыденным, не меняя коренным образом своей жизни. А что получается? Мы оказались среди беспощадных фанатиков, загоняющих нас в угол, насилием заставляющих нас повиноваться, а откажешься, тогда…
Фалькон окинул взглядом сгустившийся сумрак комнаты. Вся эта встреча – в тайном мадридском убежище, весь этот разговор, обсуждение неведомых опасностей, грозящих вот‑вот погрузить в страшную пучину, показались ему настолько нереальными, что ему мучительно захотелось одним движением выпрыгнуть на поверхность, но как ныряльщик, преследуемый стаей акул, все же помнит об опасности кессонной болезни, так и он чувствовал необходимость помедлить и не действовать слишком резко и импульсивно.
– Ты намекаешь, что предоставишь нам информацию о готовящемся террористическом акте и тем самым позволишь заблаговременно задержать группу Абдуллы, арестовать и…
– Что неизбежно явится моим крахом как члена МИБГ, и я буду немедленно убит.
– Нет, – отрезал Фалькон.
– Да, – сказал Якоб. – Другого пути нет.
– Но ты же понимаешь, что, если такое произойдет, Абдулла кончит тюрьмой, где еще теснее сблизится с радикалами, наводняющими испанские тюрьмы, и на свободу он выйдет еще более яростным террористом, чем до своего заключения. Так что все, чего ты добьешься, – это собственной гибели. Можешь поверить моему опыту. И Пабло, и другие мои коллеги из НРЦ, думаю, не раз встречались с такого рода ситуацией. Наверняка они знают, как надо тут действовать, и смогут дать совет.
– Ты мой друг, – ответил Якоб. – Ты втянул меня во все это. То есть я хочу сказать, я делал то, что хотел делать, и ты был единственный, кому я мог доверять. Я не желаю, чтобы ты ставил в известность остальных. Как только ты это сделаешь, я потеряю контроль над ситуацией. Руководить станут они и, поверь мне, преследовать при этом станут собственные интересы, а вовсе не мои. Ты и оглянуться не успеешь, как без всякого твоего ведома окажешься в капкане, со всех сторон окруженный увеличительными зеркалами, и не будешь знать, куда повернуться, к кому броситься. Ведь это мой сын, Хавьер, и я не могу допустить, чтобы он превращался в орудие в чьих‑то руках, чтобы он оказался втянутым в чужую игру, чтобы он убивал людей, вообразив незрелым своим умом, что в убийстве и членовредительстве и есть…
– Ты слишком волнуешься, Якоб, и разум твой зашкаливает. Пока что это все твое воображение.
– Нет. Скорее во мне говорит мое марокканское воспитание, – сказал Якоб. Вскочив, он забегал по комнате, руки его потянулись к старым, еще детским шрамам, обнажившимся теперь на бритой голове. – Я очень волнуюсь, а когда волнуюсь, то не могу держать себя в руках, не могу успокоиться, вернее, могу, но только одним‑единственным способом. Знаешь, каким?
Фалькон ждал, когда Якоб опять появится в поле его зрения, но тот перегнулся через спинку его кресла и приблизил к нему лицо, так что в ноздри Фалькона пахнуло табачным перегаром его дыхания.
– Я представляю себе Абдуллу в безопасности, спасенным от всего этого… кошмара. А себя воображаю под погребальными пеленами, но видящим сквозь них солнечный свет и чувствующим ветерок, играющий в складках материи. И на меня нисходит покой, такой полный, какого при жизни я не испытывал!
– Попробуй лучше вообразить другую картину, Якоб. Не надо быть таким фаталистом. Представь себя дома с Абдуллой, женатым, в окружении детишек, твоих внуков. Лучше стремиться к этому, чем к смерти или тюремным решеткам.
– Я бы и стремился, если б это не было пустым мечтанием.