Но самым страшным в ее болезни было то, что Кардинал никогда не мог ни в чем быть уверенным, не знал в точности, просто ли она весела и возбуждена, или это начало конца – нижней точки траектории, вот‑вот готовой сбросить ее в межгалактические бездны безумия.
Надо ли мне что‑то сказать?
Вспомнилось, как двадцать лет назад, когда психиатры обнаружили у Кэтрин заболевание, они включили Кардинала в группу супругов, чьи жены или мужья страдают маниями. В этом содружестве беспрестанно, как заклинание, звучала эта мантра: Надо ли мне что‑то сказать?
– Поездка эта будет фантастической, – говорила Кэтрин. – Я это чувствую. Мы и порт будем снимать, старые промышленные здания – надо спешить, пока туристы еще не загадили их до неузнаваемости.
Кардинал подошел к ней, встал у нее за спиной, положил руки ей на плечи. Кэтрин замерла: в одной руке линза, в другой – тряпочка.
– Я в порядке, Джон. – В голосе ее было раздражение.
– Знаю, милая.
– И незачем волноваться.
Она не обернулась, не посмотрела на него. Дурной знак.
Насекомые бились в ветровое стекло, как капли дождя. Случайный фургон прогрохотал мимо и загородил дорогу Кардиналу, но почти все время шоссе было свободным. Где‑то возле Хантсвилла он обогнал «скорую».
Кардинал гнал от себя беспокойство за Кэтрин, пытаясь думать о рыжеволосой. Чехол с «щупалкой» и фотографии были на переднем сиденье рядом с ним. Он не сомневался, что имеет дело с попыткой убийства, но долгий, более чем двадцатилетний опыт полицейской работы – десять лет в Торонто, а в Алгонкин‑Бей и того больше, – давно отучил его от скоропалительных выводов.
В католической школе для мальчиков, где он учился, священники хмуро твердили, что провинившийся отрок должен уметь увидеть свой проступок, как он видится Всевышнему, а при недостатке воображения – таким, как он видится матери провинившегося.
Мысленно Кардинал заменял теперь этих строгих прокуроров внутренним защитником, вечно вынюхивающим разумные доводы в пользу сомнения, как это делает крыса, вынюхивая сыр.
– Так вы говорите, что не провели экспертизы пороховых следов, детектив?
– Да, вы правы.
– Без подобной экспертизы, доказывающей обратное, можно заподозрить, что жертва сама выстрелила себе в голову, не так ли?
– Во‑первых, она левша. И на голове никаких следов пороха не было. Весьма маловероятно, что она могла пустить эту пулю себе в голову самолично.
– Отвечайте на поставленный вопрос, детектив. Я спросил, можно ли такое заподозрить.
Кардинал позвонил в 52‑е отделение полиции Торонто и попросил обеспечить девушке круглосуточную охрану.
Доктор Мелани Шафф была хладнокровна, деловита и на два дюйма выше Кардинала. В ней наблюдалась какая‑то сдерживаемая резкость – нередкое качество в женщинах, вынужденных проталкиваться локтями в сугубо мужском мире. Сослуживица Кардинала Лиз Делорм тоже обладала этой резкостью.
– Ваша мисс Имярек претерпела частичную лоботомию. Пуля застряла в гиппокампе, – сказала доктор Шафф. – В некоторых случаях безопаснее оставлять пулю, нежели извлекать ее, но у данной пациентки местоположение пули вблизи одной из артерий. Учитывая спазмирование, которое зафиксировано на энцефалограмме, оставлять пулю мы не можем. Парочка хороших спазм – и мисс Имярек может превратиться в труп.
– Как велик риск?
– Минимальный в сравнении с тем, если оставить пулю. Я объяснила ей это, и она, кажется, совершенно готова к операции.
– Разве она в состоянии принимать решения?
– О да, несомненно! Затронуты память и эмоциональная сфера, рассудок же не пострадал.
– Существует ли шанс полного выздоровления?
– Передняя доля поражена лишь частично и с одной стороны, поэтому на восстановление эмоций в полном объеме шансы весьма благоприятные. Однако гарантий, конечно, дать не могу. Та часть мозга, где фокусируется память, непосредственно не затронута, так что я предполагаю, что рассудок ее находится в состоянии посттравматического помутнения, а это явление временное. Я проконсультируюсь с невропатологом и назначу лекарства. А теперь, детектив, что вам от меня надо, не считая пули?
– Существует ли возможность того, что во время операции она что‑то вспомнит?
– Мы дадим встряску гиппокампу, и это, разумеется, может вызвать случайные вспышки. Что это будет – сны или воспоминания, сказать не могу. Но ее состояние вы наблюдали. В любом случае они будут бессвязными.
– Помните только, пожалуйста, что эта информация может нам очень помочь и даже спасти ей жизнь. Кто‑то пытается ее убить.
– Вот как?
– Мне надо видеть, как вы будете извлекать пулю.
– Хорошо. Мы дадим вам халат и перчатки. Работать я буду с так называемой проникающей трубкой. Это такой изотопный прибор с микроскопом. Дадим вам место с хорошим обзором.
Как и большинству копов, Кардиналу доводилось быть свидетелем многих кровавых сцен – катастроф с разорванными на куски телами, залитых кровью кухонь, спален, подвалов, гостиных, в которых мужчины творят насилие друг над другом, а чаще – над женщинами. Сердце у полицейского грубеет, покрывается твердыми мозолями, подобно большому пальцу плотника. Но вот к чему Кардинал никак не мог привыкнуть – это операционная. По причине, которую он так до конца и не понимал, надеясь, что это все‑таки не трусость, – сверкание хирургических скальпелей вызывало у него тошнотворное чувство, не сравнимое по интенсивности с тем, что вызывали ожоги, расчлененка или ножевые и колотые раны.
Доктору Шафф ассистировали двое врачей и две медицинские сестры. «Рыжик», как мысленно уже привык называть ее Кардинал, – была в полудреме из‑за транквилизаторов и спазмолитиков, которыми ее накачали, но в сознании. Место, куда вошла пуля, теперь было выбрито более основательно; из огромного шприца ей вкатили местный наркоз. Общего наркоза не требовалось, так как мозг наш нечувствителен к боли.
Кардинал был в халате и маске. Он стоял у стола с правой стороны, откуда мог наблюдать действия хирурга и одновременно глядеть на монитор.
– Ну вот, Рыжик, – сказала доктор Шафф, – как себя чувствуете?
– Господи, у вас у всех здесь такие красивые глаза!
Кардинал окинул взглядом операционную. Девушка сказала истинную правду. В узком пространстве между марлевой повязкой и докторской шапочкой глаза всех присутствующих казались больше и выразительнее, а выражение их – мягким и мудрым.
– Лестью чего не добьешься, – сказала доктор Шафф. Защитные очки на носу делали ее похожей на дружелюбную инопланетянку. – Вы готовы? Больно не будет – обещаю.
– Я готова.
Кардинал тоже полагал, что готов, пока доктор Шафф, взяв в руки скальпель, не сделала надрез. Сначала это была лишь тонкая алая линия, образовавшая нечто вроде геометрического узора, но потом красная линия стала толще, из нее хлынула кровь, и Кардиналу немедленно захотелось бежать куда глаза глядят.
Доктор Шафф попросила пилу. Кардинал любил проводить свободные часы за столярной работой, и его поразило сейчас, что инструмент, который она держала своей затянутой в перчатку рукой, ничем не отличался от хранимого им в мастерской. Пила издавала тонкий пронзительный визг – так визжит бормашина в зубоврачебном кабинете, но едва пила коснулась кости, звук переменился – казалось, пилят фанеру. Доктор Шафф отпилила и отложила в сторону кусочек кости, который предстояло потом вставить на прежнее место, но Рыжик и глазом не моргнула.