Уж будьте уверены, мы вам будем передавать все, что найдем, в ту же минуту, когда это раскопаем. Ну а пока можете применить свою
На следующее утро Келли вошла в кухню в своем наряде для бега: черные леггинсы, розовато‑лиловый спортивный свитер с крошечным вышитым слоником, – и цапнула с разделочного стола апельсин. Эти апельсины покупала Кэтрин, подумал Кардинал. Разве станешь покупать полдюжины апельсинов, если собираешься покончить с собой?
Он налил дочери кофе.
– Овсянку хочешь?
– Может, когда вернусь. Не хочу таскать с собой лишнюю тяжесть. Господи, пап, у тебя дико усталый вид.
– Кто бы говорил, – сказал он. Глаза у Келли были красные и опухшие. – Тебе удалось хоть сколько‑то поспать?
– Не особенно. По‑моему, я каждые полчаса просыпалась, – ответила она, роняя кусочки апельсиновой кожуры в зеленую мусорную корзину. – Никогда не понимала, что эмоции – такая физиологическая штука. Проснулась – не могу пошевелить лодыжками, чувствую себя дико уставшей, хотя ничего такого не делала. Не верится, что ее нет. Я хочу сказать, если бы она вот сейчас вошла в парадную дверь, я бы, наверное, даже вряд ли удивилась.
– Нашел, – объявил Кардинал. Он протянул ей фотографию, которая была до этого погребена в альбоме, набитом всякими разрозненными снимками. Черно‑белый портрет Кэтрин, где ей лет восемнадцать. Выглядит очень своенравной и артистичной в черном свитере под горло и больших серебряных серьгах.
Келли ударилась в слезы, что застало Кардинала врасплох. Его дочь все это время держалась относительно спокойно, – видимо, пытаясь как‑то облегчить его собственное горе, – но теперь она ревела, точно девочка. Он положил ей руку на плечо, пока она исходила плачем.
– Ух ты, – произнесла она, после того как сходила умыться. – Похоже, мне надо было выплакаться.
– Такая она была, когда мы познакомились, – пояснил Кардинал. – Я решил тогда, что это самый красивый человек из всех, кого я в жизни видел. Обычно думаешь, что таких можно встретить разве что в каком‑нибудь фильме.
– Она всегда была такая сосредоточенная?
– Наоборот. Она все время дурачилась.
– Может, пробежишься со мной? – вдруг предложила Келли. – И нам станет легче.
– Ну не знаю…
– Давай. Ты же еще бегаешь, правда?
– Не так часто, как когда‑то…
– Ну давай, пап. Тебе полегчает. То есть нам.
Мадонна‑роуд – совсем рядом с Шестьдесят девятым шоссе, так что им пришлось полкилометра бежать по обочине и только после этого свернуть налево, на Уотер‑роуд, которая шла по берегу Форельного озера. День был ясный и сияющий, в воздухе стоял резкий осенний запах.
– Ух ты, чувствуешь, как пахнет листьями? – восхитилась Келли. – На этих холмах есть все оттенки, кроме синего.
По натуре Келли совсем не была жизнерадостной резвушкой; она просто пыталась подбодрить Кардинала, и его это растрогало.
Он тоже воспринимал красоту дня, но, пока они бежали сквозь пригород, их шаги выбивали у него в голове дробь: «Кэт‑рин мерт‑ва, Кэт‑рин мерт‑ва». Кардинал испытывал противоречивые чувства: и опустошение, и колоссальную тяжесть, словно его сердце заменили куском свинца.
Кардинал припомнил крупную блондинку, сердитую на весь белый свет и очень политизированную. В старших классах они с Келли были неразлучны.
– Мне казалось, Ким уже давно погрузилась в мерзкую пучину большого мира, – ответил он.
– Да, мне тоже так казалось.
– Как‑то ты это скорбно сказала. – Кардинал ударился о мусорный бак. Рядом, за изгородью, начал прыгать джек‑рассел‑терьер, изрыгая затейливые собачьи угрозы.
– Ну, какое‑то время мы с ней были лучшими подругами, а теперь вот даже не знаю, стоит ли мне ей звонить, – проговорила Келли. – Ким была самой умной девушкой в Алгонкин‑Бей, гораздо умнее меня: глава дискуссионного клуба, делегат молодежной ООН, редактор школьного ежегодника. А теперь она, похоже, решила стать королевой предместий.
– Не все хотят переехать в Нью‑Йорк.
– Знаю. Но ей всего двадцать семь, а у нее уже трое детей и два внедорожника, два!
Кардинал указал на аллею, мимо которой они как раз пробегали: один «гранд‑чероки», один «вагонир».
– И она может разговаривать только о спорте, больше ни о чем. Честное слово, такое ощущение, что у Ким вся жизнь вертится вокруг керлинга, хоккея и рингетта. Удивляюсь, как это она до сих пор не увлеклась боулингом.
– Когда появляются дети, приоритеты меняются.
– Тогда я не желаю никаких детей. Если это означает жить уличными сплетнями. Ким годами не читает газет. А по телевизору смотрит только «Выжившего», «Канадского идола» и хоккей. Хоккей! В школе она терпеть не могла спорт. Честное слово, когда‑то я думала, что мы с Ким всю жизнь будем дружить, а теперь вот думаю – может, мне ей не звонить?
– Слушай, есть идея. Как насчет небольшой поездки в Торонто?
Келли глянула на него. На верхней губе у нее была тоненькая пленочка пота, щеки разрумянились.
– Ты едешь в Торонто? С чего бы?
– В Центре судмедэкспертизы делают одну вещь. Мне надо лично в ней поучаствовать.
– Это связано с мамой?
– Да.
Несколько секунд слышно было только их дыхание, по крайней мере – дыхание Кардинала: похоже, его дочери бег давался легко. Уотер‑роуд кончалась разворотом. Они замедлили движение и какое‑то время бежали на месте. За рассыпанными тут и там бунгало из красного кирпича, с их аккуратными лужайками и рядами мощных мешков с хозяйственным мусором, виднелось темно‑синее озеро.
– Пап, – произнесла Келли, – мама себя убила. Она себя убила, и от этого дико больно, но у нее же на самом деле была эта маниакально‑депрессивная штука, она уже много лет то и дело попадала в больницу, и, в конце концов, не так уж неожиданно, что она решила от всего этого уйти. – Она дотронулась до его руки. – Ты же знаешь, ты тут ни при чем.
– Ты поедешь или нет?
– Господи, да ты не очень‑то любишь отвлекаться на пустяки, когда вбил себе что‑то в голову, а? – Она сделала секундную паузу.