Человеческому глазу может показаться, что писали одной и той же пастой, но, если взять разные ручки, пусть даже одной и той же марки и модели, то в инфракрасном свете они дадут разницу. Химические вещества в разных образцах пасты реагируют на инфракрасные лучи неодинаково. Уже сбился со счета, сколько подложных завещаний я разоблачил с помощью этой штуковины. «Дорогой Джон». Милое дело.
Кардинал склонился над окошком прибора. Буквы на листке засветились.
– Вот эти – идентичны, – объявил Ханн у него за спиной. – Записку о самоубийстве и о дне рождения писали одной и той же ручкой.
– А ты можешь определить, какую написали раньше?
– Конечно. Первым делом нам надо ее сунуть в увлажнитель. – Ханн положил блокнот в небольшую машинку со стеклянной передней частью, напоминавшую тостер. – Нужна всего минута или около того. Углубления на бумаге видны гораздо лучше, если бумага влажная.
Машинка пискнула, и он извлек блокнот.
– Теперь поколдуем над ней с помощью ЭСД и посмотрим, что это нам даст.
– С помощью чего?
– Э‑С‑Д. Электростатический детектор.
Это была громоздкая и неуклюжая машина; на верхней крышке у нее имелась вентиляционная решетка. Ханн уложил в нее блокнот так, чтобы нужный листок плоско лежал на слое твердой пористой пены. Затем он накрыл листок пластиковой пленкой.
– Под пеной – вакуум, происходит втягивание воздуха, поэтому документ и пленка плотно прижимаются друг к другу. А теперь – мое коронное устройство… Не волнуйся, штаны я расстегивать не собираюсь…
Ханн извлек прибор, похожий на жезл, и щелкнул выключателем.
– Этот малыш дает несколько тысяч вольт, – сообщил он сквозь гудение. Он несколько раз помахал жезлом над куском пластика. Кардинал не увидел никаких изменений.
– Теперь добавим немного волшебной пыли… – Ханн высыпал из маленькой канистры что‑то вроде железных опилок. – На самом деле это малюсенькие стеклянные бусинки, сверху они покрыты тонером. Сейчас мы насыплем их на всю эту петрушку…
Он посыпал черным порошком пластик, покрывавший страницу из блокнота. Бусинки соскользнули, а частицы тонера остались в бороздках. Потом на мгновение вспыхнул свет.
– Теперь у нас есть снимок, – провозгласил Ханн, – и уж что увидим, то увидим. На эти листочки сыпали порошок, чтобы найти отпечатки пальцев?
– Пока нет. Зачем?
– Тонер часто берет отпечатки, хотя и похуже, чем дактилоскопическая пудра. У нас тут неплохие «пальчики», с ними можно работать. Погляди‑ка.
Из щели прибора выскользнула фотография. Кардинал потянулся за ней.
Слева от слов «День рождения Джона» виднелся маленький темный отпечаток большого пальца: на снимке он был белым. Бороздки пересекала коротенькая прямая линия: несколько лет назад Кэтрин порезалась за кухонным столом.
Это ее почерк. Ты знаешь, что это ее почерк. Зачем ты себя всем этим мучаешь?
– Хорошо, – произнес Кардинал. – Итак, мы знаем, что записку о самоубийстве написали на чистом листке, под которым был листок с записью о дне рождения, что объяснимо. Когда она писала про самоубийство, дальнейшие страницы блокнота должны были оставаться чистыми. Но паста на этой последней странице, то есть в записи о дне рождения, была нанесена поверх следов от букв предсмертной записки? Или она как бы под ними? Ты можешь это определить?
– Мне нравится, когда человек предполагает худшее, – одобрил Ханн.
Но паста на этой последней странице, то есть в записи о дне рождения, была нанесена поверх следов от букв предсмертной записки? Или она как бы под ними? Ты можешь это определить?
– Мне нравится, когда человек предполагает худшее, – одобрил Ханн. – Сунем‑ка мы этот снимок под микроскоп. Если белые линии записи о дне рождения прерываются черными, значит, вдавленности от букв появились на бумаге позже, чем паста. – Ханн вперился в окуляр микроскопа, настроил фокус. – Ничего подобного. Наоборот, черное перекрывается белым. Паста поверх углублений.
– Значит, записку о самоубийстве точно написали дозаписи о дне рождения.
– Точно. Видимо, ты знаешь, когда имел место день рождения этого загадочного Джона?
– Да. Больше трех месяцев назад.
– М‑м. Тогда это не очень‑то обычное самоубийство.
– Так и есть. Можно мне забрать фотографию, которую ты сделал?
– Конечно, бери. Это позволит не слишком трепать оригинал. – Ханн вытащил этот оригинал из ЭСД и вложил обратно в папку.
– Сделаешь для меня еще одну вещь, Томми?
– Какую?
– Посыпь своим волшебным порошком и записку о самоубийстве.
– Ты и ее хочешь проверить – нет ли там следов более ранних записей? Но у тебя ведь уже есть эта история насчет дня рождения.
– И я это уже оценил. Но мои братья по оружию там, на севере, не все сходятся во мнении относительно этого дела.
Ханн посмотрел на него; бледно‑голубые глаза что‑то вычисляли.
– Ладно, сделаю.
Он повторил привычную процедуру – увлажнил записку, уложил ее под пластик, дал электрический разряд. Потом посыпал кусок пластика порошком.
– Похоже, тут много следов от более ранних записей, которые делали в этом блокноте. Если хочешь, можно положить под микроскоп и разобраться, какие из них делали раньше.
– Посмотри, – сказал Кардинал. Он взял фото, вылезшее из щели. Записка о самоубийстве была здесь написана белым по черному. Но в верхней части снимка, по центру, обнаружилось кое‑что еще – четко отмеченное черным тонером.
– Покрупнее, чем тот, другой, – заметил Ханн. – И никакого шрама. Я не эксперт, но я бы сказал, что тут большой палец совсем другого человека.
Чуть позже Ханн проводил его до лифта; какое‑то время они стояли молча, ожидая, пока придет кабина. Потом отрывисто прозвенел сигнал, возвещавший о ее прибытии. Кардинал зашел внутрь и нажал на кнопку первого этажа.
– Эй, послушай, – окликнул его Ханн голосом человека, который долго что‑то обдумывал. – Вся эта петрушка никак с тобой не связана? Я имею в виду – лично? Ты – не этот Джон, про которого написано в блокноте?
– Спасибо за всю твою помощь, Томми, – сказал Кардинал; дверцы между ними закрывались. – Очень тебе признателен.
Они отправились в Алгонкин‑Бей в тот же день, а значит, за сутки Кардинал с Келли должны были вместе провести в машине в общей сложности восемь часов. Обратный путь был молчаливым.
Кардинал спросил у Келли, как все прошло с ее подружкой.
– Отлично. По крайней мере, она хотя бы не превратилась в овощ, не то что Ким. Она не отошла от искусства, и у нее, кажется, есть определенное представление о том, что происходит в мире.
Келли крутила прядь своих сине‑черных волос и глядела в окно. Кардинал вспомнил, как его собственные друзья менялись к этому возрасту. Многие перестали им интересоваться, когда он стал полицейским; а немало его торонтских приятелей вычеркнули его из памяти, когда он вернулся в Алгонкин‑Бей.
– Никогда ничего не знаешь о людях, – говорила Кэтрин.