Сейчас зонтики уже вынули: осенние ветра были слишком холодными, чтобы кто‑нибудь захотел наслаждаться отдыхом на открытом воздухе дольше нескольких минут.
– Если она поднялась сюда фотографировать, могу ее понять, – заметила Делорм, оглядываясь вокруг. На севере цепочка огней шоссе вилась вокруг холма, уходя к аэропорту. Чуть восточнее виднелось темное плечо каменистого откоса, а на юге – огни города, шпиль собора и коммуникационная башня почтового ведомства. Из‑за башенок французской церкви выкатилась луна.
Маклеод показал на ничем не украшенную бетонную стенку высотой по грудь человеку: она окружала крышу.
– Через такую штуку не очень‑то перевалишь. Может, она перегнулась вниз, чтобы сделать фото. Надо бы посмотреть, что там она наснимала на свой аппарат.
– Фотоаппарат был в сумке, так что вряд ли она снимала, перед тем как упала.
– Все равно надо бы проверить.
Делорм указала в сторону луны:
– Вот откуда она свалилась.
– Может быть, сначала все проверите вы? – предложил доктор Клейборн. – А когда вы закончите, посмотрю я.
Делорм и Маклеод, осторожно выбирая, куда ступать, медленно двинулись к краю крыши. Маклеод негромко сказал ей:
– По‑моему, доктор на тебя запал.
– Маклеод, хватит.
– Я серьезно. Видела, как он краснеет?
– Маклеод…
Делорм приблизилась к стенке и, наклонив голову, стала изучать пол. Этот участок был хорошо освещен луной и лампами крыши. Перед самой стенкой она помедлила, заглянула за нее, потом не спеша прошла налево, направо, в конце концов оказавшись чуть позади того места, с которого начала осмотр.
– Не вижу никаких очевидных следов борьбы, – произнесла она. – Да и вообще никаких следов.
– Тут кое‑что есть. – Маклеод заметил листок бумаги, засунутый под цветочную кадку, и нагнулся, чтобы его поднять. Затем он принес его Делорм: линованная страничка, примерно четыре дюйма на шесть, вырванная из блокнота на пружинке.
Несколько фраз, написанных шариковой ручкой мелким, плотным почерком:
Дорогой Джон.
Когда ты будешь это читать, я уже совершу поступок, который ввергнет тебя в пучину боли. Моей вине нет прощенья. Не могу выразить, как она меня мучает. Верь, что я всегда тебя любила – а сейчас люблю в тысячу раз сильнее, чем когда‑либо, – и если бы у меня был иной выход…
Кэтрин
Когда Делорм спустилась вниз, она увидела, что в вестибюль входит Желаги вместе с убитой горем женщиной в черном: черная юбка, черный блейзер, черная шляпка, черный шарф.
– Сержант Делорм, – сказал Желаги, – это Элеанор Кэткарт. Она живет на девятом этаже, и она знает Кэтрин.
– Не могу поверить, что это произошло, – произнесла женщина. Она сняла шляпку и театральным жестом откинула черные волосы со лба. Все в ней было как‑то чересчур: темные брови, темная помада, кожа – белая, как фарфор, однако без намека на хрупкость. По тому, как она произносила некоторые слова, можно было догадаться о ее тесном знакомстве с Парижем. – Я впустила ее в дом, и она спрыгнула с крыши? Это слишком, слишком macabre.
– Откуда вы знаете Кэтрин Кардинал? – задала ей вопрос Делорм.
– Я преподаю в местном колледже. Театральное искусство. Кэтрин там же преподает фотографию. Mon Dieu, просто не верится. Я впустила ее всего часа два назад.
– Зачем вы ее впустили?
– О, я всегда просто обмирала от тех видов, которые открываются из моей квартиры. Она спросила, нельзя ли ей подняться и поснимать.
Она спросила, нельзя ли ей подняться и поснимать. В нашей части города это единственное сравнительно высокое здание. Она об этом говорила уже несколько месяцев, но вот мы наконец по‑настоящему условились о rendez‑vous.
– Чтобы она пришла к вам в квартиру?
– Нет, ей надо было просто попасть на крышу. Там что‑то вроде патио, или как там это называется. Я показала ей, где это, и показала, как подпереть дверь, иначе она захлопнется и тебя запрет, как я убедилась на собственном горьком опыте. Я там не стала задерживаться, она ведь работала, ей не хотелось ничьего общества. Для искусства требуется много уединения.
– Значит, вы достаточно уверены, что она была одна.
– Она была одна.
– Куда вы собирались уйти?
– На репетицию в Кэпитал‑центр. Через две недели мы выпускаем «Кукольный дом», а между тем, уверяю вас, некоторые совершенно не готовы к премьере. Господи, да наш Торвальд до сих пор читает роль по бумажке.
– Кэтрин проявляла какие‑то признаки расстройства?
– Никаких. Хотя погодите. Она очень настойчиво хотела попасть на крышу, прямо‑таки рвалась туда, но я сочла, что это возбуждение связано с ее работой. И потом, уверяю вас, Кэтрин – не такая уж открытая книга, если вы понимаете, о чем я. Она регулярно впадает в депрессию, достаточно сильную для того, чтобы ее госпитализировали, но я никогда не видела, как это у нее начинается. Хотя, разумеется, я, как и большинство творческих натур, склонна концентрироваться на себе.
– Значит, вы не удивились бы, узнав, что она покончила с собой?
– О, это просто потрясение, то есть… mon Dieu… вы что, думаете, я дала ей ключ от крыши и сказала: «Давай, дорогая. Приятного тебе самоубийства, а я пока сбегаю на репетицию»? Ну что вы.
Женщина сделала паузу, откинула голову и посмотрела в потолок. Затем снова взглянула на Делорм своими темными театральными глазами.
– Поймите, – проговорила она, – я стою сейчас перед вами совершенно ошеломленная, но при этом из всех людей, которых я знаю, а я знаю многих, – так вот, из всех Кэтрин была человеком, который с наибольшей вероятностью совершил бы самоубийство. В больницу ведь не кладут просто из‑за приступа хандры, вас не помещают в палату из‑за легкого разочарования, и из‑за предменструального синдрома вас не заставляют принимать литий. И потом, вы видели ее работы?
– Некоторые, – ответила Делорм. Она вспомнила выставку, проходившую в библиотеке года два назад: на снимках были ребенок, плачущий на ступенях собора; пустая скамья в парке; одинокий красный зонтик среди дождя. Фотографии, отражающие тоску по чему‑то. Прекрасные, но печальные, – как сама Кэтрин.
– Об этом и речь, – сказала мисс Кэткарт.
Хотя внутренний суд Делорм порицал эту женщину за непростительно слабое проявление сочувствия, ее собеседница вдруг ударилась в слезы – и это были не показные театральные рыдания, а неопрятные сопливые всхлипывания, говорившие о настоящем, неотрепетированном страдании.
Делорм вместе с доктором Клейборном прошла к «скорой», где Кардинал по‑прежнему сидел на задней приступке. Он заговорил еще до того, как они к нему приблизились; голос у него был невнятный и сдавленный:
– Там была записка?
Клейборн протянул ее, чтобы он мог ее прочесть:
– Вы подтверждаете, что это почерк вашей жены?
Кардинал кивнул.
– Это ее, – сказал он и отвернулся.
Делорм проводила Клейборна до его машины.
– Ну вот, вы сами видели, – заключил коронер. – Он опознал почерк жены.
– Да, – ответила Делорм, – я видела.