По‑моему, ты с ним возился целый год. А однажды ты пришел домой, и оказалось, что она его раздолбала на кусочки, чтобы сжечь! Она тогда была задвинута на идее огня и «творческого разрушения», на какой‑то бессмысленной психопатической ерунде, и вот она разрушила эту штуку, которую ты с таким увлечением делал. Как можно такое простить?
Кардинал помолчал. Наконец он повернулся, чтобы посмотреть на дочь.
– Кэтрин никогда не делала ничего, что я бы не простил.
– Это потому что тытакой, а не потому что онабыла такая. Она что, не понимала, как ей повезло? Как она могла все это взять и отбросить?
Келли заплакала. Кардинал коснулся ее плеча, и она прислонилась к нему; горячие слезы промочили ему рубашку, как уже много раз бывало со слезами ее матери.
– Ей было больно, – произнес Кардинал. – Она страдала, как никто. Вот что тебе надо помнить. Да, с ней иногда было трудно уживаться, но она страдала больше всех. И она ненавидела свою болезнь больше, чем кто бы то ни было.
И ты ошибаешься, если считаешь, что она не была благодарна за то, что ее любят, Келли. Если и была какая‑то фраза, которую она говорила чаще прочих, то это было – «Как мне повезло». Она все время это повторяла. Иногда мы ужинали или еще что‑нибудь делали, и вдруг она дотрагивалась до моей руки и говорила: «Как мне повезло». И о тебе она тоже это говорила. Она страшно жалела, что так много пропустила, пока ты росла. Она делала все, что могла, чтобы победить болезнь, но в конце концов та ее поборола, вот и все. У твоей матери были колоссальные запасы храбрости – и верности, – иначе она бы столько не продержалась.
– Господи, – сказала Келли. Голос у нее звучал так, словно она внезапно простудилась: нос был заложен. – Хотела бы я, чтобы во мне было хоть вполовину столько сострадания, сколько у тебя. Ну вот, сорвалась и испортила тебе рубашку.
– Я все равно не собирался ее туда надевать.
Он протянул ей коробочку салфеток «Клинекс», и она вытащила сразу несколько штук.
– Пойду умоюсь, – сообщила она. – А то у меня вид, как у Медеи.
Кардинал не был уверен, что помнит, кто такая Медея. И он совершенно не был уверен насчет тех слов, которые только что говорил дочери в утешение. О чем я вообще знаю, спросил он себя. Я даже не видел, что это приближается. Я хуже нашего мэра. Мы почти тридцать лет прожили вместе, и я не смог увидеть, что женщина, которую я люблю, стоит на грани самоубийства?
Именно под влиянием этого вопроса Кардинал ездил вчера в город, чтобы поговорить с психиатром, работавшим с Кэтрин.
Он раза два встречался с Фредериком Беллом во время последнего пребывания Кэтрин в больнице. Но для Кардинала их общение было слишком непродолжительным, чтобы он вынес о враче какое‑то мнение, кроме общего впечатления разумности и компетентности. Однако Кэтрин была в свое время в восторге, что его нашла: в отличие от большинства психиатров, Билл полагался главным образом на беседы с пациентом, а не на выписывание рецептов. Кроме того, он был специалистом по депрессиям и написал на эту тему несколько книг.
Его рабочий кабинет располагался в его же доме – эдвардианском монстре из красного кирпича, громоздящемся на Рэндалл‑стрит, сразу за собором. В числе предыдущих владельцев строения были член парламента и человек, позже доросший до мелкого медиабарона. Со своими башенками и кричащим декором, не говоря уж об изысканном саде и кованой ограде, здание явно доминировало над всей округой.
В дверях Кардинала встретила миссис Белл, дружелюбная женщина лет пятидесяти с лишним; она как раз уходила. Когда Кардинал представился, она сказала:
– О, детектив Кардинал. Сожалею о вашей утрате.
– Спасибо.
Сожалею о вашей утрате.
– Спасибо.
– Вы ведь здесь не по профессиональным делам?
– Нет‑нет. Моя жена была пациенткой вашего мужа, и я…
– Конечно, конечно. У вас должны быть к нему вопросы.
Она отправилась на поиски мужа, а Кардинал стал разглядывать обстановку дома. Полированная древесина твердых пород, дубовые панели и лепные украшения, – и это всего‑навсего в приемной. Он уже хотел сесть в одно из кресел, стоявших в ряд, когда распахнулась дверь и перед ним предстал доктор Белл – крупнее, чем он казался Кардиналу по воспоминаниям, значительно выше шести футов, с курчавой каштановой бородой, седоватой у подбородка, и с приятнейшим английским выговором, который у него, как уже знал Кардинал, не был ни чересчур аристократически‑шикарным, ни подделывающимся под говор рабочего класса.
Он взял руку Кардинала в свои и пожал ее.
– Детектив Кардинал, позвольте мне еще раз сказать: я ужасно сожалею о Кэтрин. Выражаю вам свои самые, самые глубокие соболезнования. Входите же, входите.
Если бы не громадный письменный стол и не отсутствие телевизора, помещение, в котором они оказались, могло бы сойти за гостиную. По всем четырем стенам до потолка шли книжные полки, набитые медицинскими и психологическими текстами – книгами, журналами, папками. Пухлые кожаные кресла, потертые и совсем не подходящие друг к другу, были установлены под таким углом, чтобы удобно было беседовать. И разумеется, здесь была пресловутая кушетка – уютный, домашнего вида диванчик, а совсем не то жесткое, геометричное ложе, которое вы привыкли видеть в фильмах о психоаналитиках.
По настоянию доктора Кардинал сел на кушетку.
– Принести вам что‑нибудь попить? Кофе? Чаю?
– Спасибо, все в порядке. Спасибо, что согласились со мной так скоро встретиться.
– Ну что вы. Это самое меньшее, что я мог бы сделать. – Доктор Белл поддернул свои вельветовые брюки, прежде чем сесть в одно из кожаных кресел. На нем был ирландский шерстяной свитер, и он совсем не походил на медика. Скорее он похож на профессора колледжа, подумалось Кардиналу, а может, на скрипача.
– Могу себе представить, что вы задаетесь вопросом – как могло случиться, что вы не увидели, как это приближается, – проговорил Белл, выразив в точности ту мысль, которая билась в голове у Кардинала.
– Да, – ответил Кардинал. – Если подытожить, то примерно так.
– И не вы один задаете себе такой вопрос. Вот здесь перед вами сижу я, человек, с которым Кэтрин в течение почти целого года обсуждала свою эмоциональную жизнь, и
– Она мне доверяла. Кэтрин не была чужда суицидальных мыслей. Но поймите меня правильно, ничто не указывало на то, что у нее имеется конкретный план, который она намерена в ближайшее время осуществить. Но, разумеется, мы обсуждали ее отношение к самоубийству. Какая‑то ее часть приходила от такой идеи в ужас, а какая‑то считала эту мысль весьма притягательной, – уверен, что вы это сами знаете.
Кардинал кивнул:
– Это была одна из первых вещей, которые она мне о себе рассказала, еще до того, как мы поженились.
– Честность была одной из сильных сторон Кэтрин, – заметил Белл.