– Активист из Матапана, – наконец узнал я это лицо. – Боролся против постройки стадиона.
– Он много против чего боролся.
– Любит попозировать перед камерами, – сказал я.
– Он политик, – сказал Джереми. – Его по определению можно включать в олимпийскую сборную по самолюбованию. Но тот, кто поведется на матапанские корни и адрес, сильно просчитается. За покупками он ездит исключительно в «Луис».
– На какие деньги? Шестьдесят тысяч в год?
Джереми пожал плечами.
– Так что от меня требуется?
– Изучить под микроскопом всю его сраную жизнь.
– Кто заказчик?
Джереми отпил скотча.
– Для тебя это не важно.
– Ладно. Когда приступать?
– Сегодня. А еще лучше – вчера. Но клиенту я сказал, что ты приступишь завтра.
Я тоже глотнул из стакана.
– Не пойдет.
– Я только что предложил тебе постоянную работу в фирме. Чего ты выпендриваешься?
– Откуда же я мог знать? Я сейчас работаю над одним делом. Надо же мне семью кормить. Как я его брошу на середине?
Он медленно моргнул, всем своим видом демонстрируя, насколько мало его заботят мои проблемы.
– Сколько тебе нужно времени, чтобы полностью освободиться?
– Еще пару дней.
– То есть под Рождество.
– Так и есть.
– Предположим, ты начнешь сразу после Рождества. Значит, я могу сказать клиенту, что ты закончишь его расследование, – он ткнул пальцем в папку, – к Новому году?
–
– Они будут крайне мною недовольны, – вместо нее закончил я. – Я уже говорил, что «Дюхамел» предлагает мне постоянную работу?
– Тысячу раз, – сказала Энджи. – Значит, бросаешь это дело? Прямо сейчас?
– Нет.
– Да.
– Нет. Они похитили семнадцатилетнюю…
– …девочку. Да, я тебя прекрасно расслышала и в первый раз. Но я не хуже расслышала и вторую часть. Ту, что про машину. За рулем которой сидел ты. И которую они расстреляли. А потом забрали у тебя права. Так что они в любой момент могут заявиться сюда и похитить нашудочь. Мне очень жаль семнадцатилетнюю девочку, но у меня тут четырехлетняя, и ее безопасность для меня важнее.
– Даже ценой чужой жизни?
– Даже.
– На фиг такие расклады.
– Ни разу не на фиг.
– Именно что на фиг. Это ты попросила меня взять это дело.
– Не шуми.
– Не шуми. Да, я тебя попросила…
– Хотя прекрасно знала, чем поиски Аманды закончились в прошлый раз. Для меня. Для нас. Ты действовала из лучших побуждений. А сейчас, когда опасность грозит нам, ты требуешь, чтобы я умыл руки.
– Речь идет о безопасности нашей дочери.
– Речь идет не только об этом. Мы уже влезли в это дело. Если ты хочешь забрать Габби и поехать к своей матери, я скажу, что это отличная идея. Они обе будут рады встрече. А я собираюсь найти Аманду и выручить Софи.
– Для тебя эти девчонки важнее, чем твоя собственная…
– Нет. Даже не пытайся повернуть разговор в эту сторону. Даже не пытайся.
– Не кричи так, говорю тебе. Пожалуйста.
– Ты знаешь, что я за человек. В тот момент, когда ты убедила меня, что я должен помочь Беатрис, ты уже знала, что я не остановлюсь, пока не найду Аманду. А теперь ты хочешь мне сказать, что все кончено? Ничего подобного. Все будет кончено, когда я ее найду.
– Найдешь кого? Аманду? Или Софи? Ты их уже не различаешь.
Кажется, наш конфликт разгорался не на шутку – еще чуть‑чуть, и вспыхнет атомная война. И она, и я понимали, чем это чревато. Брак между ирландским характером и итальянским темпераментом часто заканчивается битьем тарелок. Перед рождением дочери мы посещали семейного психолога, который учил нас сдерживаться и не жать при первой же ссоре на ядерную кнопку. В большинстве случаев это помогало.
Я сделал глубокий вдох. Моя жена тоже глубоко вдохнула и затянулась сигаретой. На крыльце было холодно, даже промозгло, но мы оделись по погоде и потому не ощущали дискомфорта. Я медленно выдохнул. Этот выдох копился во мне двадцать лет.
Энджи прижалась к моей груди. Я обнял ее, она уткнулась лицом мне под подбородок и поцеловала меня в ямку на шее.
– Ненавижу с тобой ссориться, – сказала она.
– А я с тобой.
– Но при этом мы ухитряемся довольно часто не соглашаться друг с другом.
– Это потому, что мы так любим мириться.
– Я обожаюмириться, – сказала она.
– Я тоже.
– Как ты думаешь, мы ее разбудили?
Я подошел к двери, разделявшей нашу спальню и детскую, и стал смотреть на свою спящую дочь. Она лежала не столько на животе, сколько на груди, повернув голову направо и выпятив попу. Загляни я через два часа, нашел бы ее спящей на боку, но до полуночи она обычно принимала позу молящейся грешницы.
Я закрыл дверь и вернулся в постель.
– Дрыхнет без задних ног.
– Я ее переправлю.
– Куда?
– К маме. Если Бубба согласится ее отвезти.
– Позвони ему. Ты прекрасно знаешь, что он скажет.
Она кивнула.
Не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы предугадать реакцию Буббы. Скажи Энджи Буббе, что ей позарез надо, чтобы он летел в Катманду, он ответит, что он уже на месте.
– А как он пушку на борт протащит?
– Она же живет в Саванне. Я уверен, что у него там есть связи.
– Габби будет дико рада увидеться с бабушкой. В этом можно не сомневаться. Она с самого лета только об этом и говорит. О бабушке и о деревьях. – Энджи посмотрела на меня. – Тебя это устроит?
Я посмотрел на нее.
– Я собираюсь наехать на реальных отморозков. И, как ты справедливо заметила, им известно, где мы живем. Если бы я мог, я посадил бы ее на самолет сегодня вечером. А что насчет тебя? Что ты намерена делать? Пристегнуть шпоры и тряхнуть стариной?
– Ну да. Может, вдвоем быстрее справимся.
– Не вопрос. Только скажи: с тех пор, как родилась Габби, на сколько ты с ней разлучалась? Самое большее?
– На три дня.