– Я мог бы задать тебе тот же самый вопрос.
– Где
– Не моя вина, что ты просрал свою жизнь. Я тебя за это не осуждаю.
– А за что тогда ты меня осуждаешь?
– За то, что ты клеишься к шестнадцатилетней девчонке.
– Во многих культурах это считается нормальным.
– Вот и переезжай в страну с такой культурой. А здесь это означает, что ты ведешь себя как подонок. Если ты себе не нравишься, я тут ни при чем. Жизнь твоя тебе не нравится? Ты не один такой.
Он окинул ряды сидений взглядом, в котором сквозила тоска.
– В старших классах я играл на басу в группе. И довольно неплохо.
Усилием воли я заставил себя не закатывать глаза.
– Мы много кем могли бы стать, – сказал Дре. – А потом… Потом тебе приходится выбирать в жизни путь, и ты его выбираешь. И поступаешь на медицинский, понимая, что врач из тебя получится так себе. Как смириться с собственной посредственностью? Как признаться самому себе, что в жизненной гонке ты никогда не вырвешься вперед?
Я прислонился к сцене и промолчал. Вверх убегали бесконечные ряды амфитеатра. За ними на фоне темного неба виднелись кроны деревьев. Июльскими вечерами амфитеатр обычно бывал полон. Двадцать тысяч человек – и все кричат, скандируют и покачиваются в такт музыке. Кто бы отказался стоять в этот миг на сцене?
В какой‑то степени я сочувствовал Дре. Кто‑то – подозреваю, что его мать, – внушил ему, что он – особенный. Возможно, она повторяла ему это каждый день, несмотря на все более явные доказательства обратного. Это была ложь, но ложь с добрыми намерениями. И теперь – вот он: профессиональная карьера не задалась, сейчас он и вовсе занимается непонятно чем, и недалек тот день, когда ему будет трудно протянуть до вечера без таблеток и алкоголя.
– Знаешь, почему меня никогда не беспокоил тот факт, что я торгую детьми?
– Нет, не знаю.
– Потому что никто ничего не знает. – Он посмотрел на меня. – Думаешь, государство знает, куда пристроить детей, которые не нужны собственным родителям? Думаешь, хоть кто‑нибудь это знает? Ни хрена мы не знаем.
И под этим «мы» я подразумеваю нас всех. Мы ведем себя так, как будто заявились на прием, принарядившись по случаю, и надеемся, что остальные поверят, что мы и каждый день такие же красивые. Пара десятков лет такой жизни, и что потом? Ничего. Вообще ничего. Мы ничему не научились, ничего не изменили. А уже пора умирать. И наше место занимает следующее поколение таких же притворщиков. Вот и все.
Я похлопал его по спине.
– Дре, я знаю, чем тебе надо заняться. Садись писать книжки из серии «Помоги себе сам». Нам ехать надо.
– Куда?
– На вокзал. В Доджвилл.
Он спрыгнул со сцены и пошел за мной вверх по проходу.
– Патрик, у меня к тебе один вопрос.
– Какой?
– А где хоть этот гребаный Доджвилл?
При ближайшем рассмотрении Доджвилль оказался одним из тех крошечных городков, которые обычно принимаешь за окраинный район другого города, покрупнее, – в данном случае южной части Аттлборо. Насколько я мог судить, в нем даже светофора не было, – только милях в шести от границы Род‑Айленда висел одинокий «кирпич». Под ним я остановился и слева увидел указатель на железнодорожную станцию. Я свернул со Сто пятьдесят второго шоссе и через несколько сотен ярдов действительно выехал к ней. Расположенная посреди нетронутой природы, она выглядела так, словно ее взяла и сбросила сюда некая невидимая сила. Рельсы убегали прямо в лес и терялись в зарослях красных кленов. Мы вырулили на парковку. Кроме железнодорожных путей и платформы, смотреть тут было особенно не на что – ни вокзала, чтобы укрыться от декабрьской стужи, ни автоматов с газировкой, ни туалета. Лишь пара автоматов с газетами возле лестницы, ведущей на платформу. А за ней – непроходимая чаща леса. Парковку заливал белесый свет фонарей, вокруг которых стаями мошкары кружились снежинки.
У меня завибрировал телефон. Эсэмэска.
«Пусть один вынесет крест на платформу. Второй пусть сидит в машине».
Дре вытянул шею, чтобы прочитать сообщение. Прежде чем я успел схватиться за ручку двери, он уже открыл свою и выскочил наружу.
– Я сам, – сказал он. – Я сам.
– Нет, ты…
Но он уже шагал прочь от машины. Поднявшись по невысокой лесенке на платформу, он прошел ее до середины и остановился возле самой ограничительной полосы, намалеванной ярко‑желтой краской.
Снег повалил гуще. Дре принялся расхаживать по платформе – два‑три шага направо, четыре‑пять – налево и снова направо. Свет я заметил первым. Это был желтый кружок, явно отбрасываемый фонариком, и он двигался через лес. Световой круг поднялся, опустился вниз, а затем проплыл слева направо. Через короткое время свет фонаря начертил крест еще раз. Дре наконец‑то увидел его, поднял руку и помахал ею. Свет замер, словно в ожидании.
Я опустил боковое стекло.
– Нет проблем, – крикнул мне Дре и через рельсы направился на свет.
Снег повалил еще гуще, теперь похожий на комья ваты.
Дре ступил под сень деревьев. Я потерял его из виду. Луч фонаря погас.
Я потянулся к двери, но в этот миг у меня снова завибрировал мобильник.
«Сиди в машине».
Я стал ждать. Открытый мобильник лежал у меня на коленях. Если я останусь послушно сидеть в машине, думал я, что им помешает двинуть Дре по башке, забрать крест и раствориться в зарослях вместе с Софи? Левой рукой я схватился за ручку двери. Сжал пальцы. Потом расслабил. И через десять секунд обнаружил, что опять крепко сжимаю дверную ручку.
Экран мобильника загорелся.
«Терпение.