Мой дед по отцу ездил за границу только во время Второй мировой войны, которую он часто называл «прекрасным приключением», но повторять не спешил. (Он частенько показывал мне фотографии, снятые с носа его корабля, на которых бомбы взрывают великолепные пляжи на южном берегу Тихого океана, и говорил: «Просто посмотри на эти прекрасные пляжи».)
Мать моего отца путешествовала и того меньше. У нее имелись предки во Франции, и она обожала эту страну настолько, насколько возможно, весь ее дом был завешан картинами, изображавшими фрагменты французской жизни. Она украсила дом во французских цветах и коллекционировала тарелочки с нарисованными на них французскими улочками, которые купила в магазине Cracker Barrel. Когда выросли ее дети, они начали кампанию «отправь маму в Париж» и пытались подарить ей поездку на Рождество или день рождения. Но бабушка отказалась. Она не хотела ехать в Париж.
Однажды я спросила ее об этом незадолго до ее смерти. Почему она не хотела поехать в место, которое называет своим любимым? «Я боялась, что оно не оправдает ожиданий», – ответила бабушка.
Итак, вот почему у меня было такое двойственное отношение к путешествиям. К 31 году я сожалела только об одном – я никогда не жила в другой стране. Я решила избежать депрессии и свиданий, которые устраивали мне друзья через Интернет, и провела этот последний перерыв в работе, притворяясь, будто живу несколько месяцев в другой стране.
Я никого не знала в Буэнос-Айресе и поэтому была слегка в ужасе. Ужас состоял из опасений за собственную безопасность и страха разочароваться. Но я не хотела превратиться в бабулю, которая никогда не ездила в Париж, поэтому мне оставалось только глубоко вздохнуть и отправиться в путь.
У меня имелись номера телефонов нескольких знакомых, живущих в городе. Я сняла квартиру в Палермо, симпатичном райончике недалеко от Центрального парка Буэнос-Айреса, и купила местную сим-карту, а также записалась на ежедневные курсы испанского и занятий танго. Я обзвонила всех друзей своих друзей за первые 24 часа после приземления в Аргентине, и у меня уже были планы на второй вечер.
Иди на хер, пустота!
В первую неделю я познакомилась с группой эмигрантов из США, Англии и Малайзии, а также сходила на свое первое свидание с porteño (житель Буэнос-Айреса). Я познакомилась с ним на милонге в клубе танго, который располагался в стенах Центра армянского сообщества. Виктор был то ли инженером, то ли архитектором (я только неделю ходила на курсы испанского к тому моменту). Перед нашим первым свиданием я спросила Кейт, тихую и немного нелепую американку, жившую в Аргентине уже пять лет, каково это – встречаться с аргентинцем.
– Ну, они думают, что ты переспишь с ними на первом же свидании, потому что так поступают местные женщины, – ответила она.
– Ха-ха. А что они делают, если ты не спишь с ними? – спросила я.
Кейт покраснела:
– Я не знаю.
Мечи, модная тусовщица, которая привела меня туда, сказала, что хочет меня кое с кем познакомить. Этот кто-то стал одним из самых важных в моей жизни курортных романов. Отец Хуан.
Мой новый приятель, к сожалению, не был священнослужителем, но на тот момент он только что оставил католичекую семинарию, где провел последние четыре года, обучаясь на священника. Так что я про себя называла его отец Хуан, а в лицо уже позднее – «Дульче», сокращенно от dulce de leche (карамель), поскольку его кожа по цвету, мягкости и сладости была похожа на аргентинскую карамель.
Отец Хуан сочетал в себе какую-то эфирную и одновременно сексуальную красоту, которые вместе способны вмиг растопить сердца как американских девчонок, так и собственно прихожан. Хуан в качестве священника напоминал бы героя «Поющих в терновнике». Меня он называл Pulpa, что по-испански означает «осьминог», потому что, когда он пытался выбраться из кровати, я обхватывала его всеми конечностями, не позволяя уйти.
Меня он называл Pulpa, что по-испански означает «осьминог», потому что, когда он пытался выбраться из кровати, я обхватывала его всеми конечностями, не позволяя уйти.
Позже я узнала, что очень редко люди из социального класса Хуана становятся священниками. Он учился в английской школе, в одном из самых дорогих районов Буэнос-Айреса, а выходные проводил в загородном доме, нью-йоркской квартире, пляжном домике в Пунта-дель-Эсте или на семейном ранчо. Но в 26 лет Хуан решил стать католическим священником и провел четыре года, поедая жидкую кашицу в стенах семинарии, чтобы служить Богу.
Вдали от женщин.
В ту ночь тем не менее он являлся всего лишь одним из парней на вечеринке. Мечи представила нас, Хуан поздоровался спокойно и с уважением. И хотя я считаю, что Иисус был просто стремящимся изменить мир этиком, я мысленно возблагодарила его.
Хуан словно светится потусторонним светом – таким, который заставляет тебя поверить в бога. 180 см ростом, широкоплечий, безупречная коричнево-золотая кожа, шелковистые черные волосы и открытая мужская улыбка. Но первое, что замечаешь при встрече с ним, – это необычайная сладость. Она сразу же обезоруживает.
Его друзья танцевали, пили и клеили моделей, пока мы с Хуаном болтали о лошадях. Он любил их так, как только умеют любить дети. Хуан ко многим вещам относился подобным образом. Год спустя я нашла среди его музыкальной коллекции диск – сборник детских песен, купленный им… самому себе. В нем была невероятная простота и искренность, которая со временем, наверное, стала бы скучной. Я так думаю. Сложно сказать, потому что он был до смешного красив, поэтому все, что он говорил и делал, выглядело великолепно.
Хуан очень стеснялся, и я не могла понять, нравлюсь ли ему. Но уже скоро мы медленно танцевали, а в конце вечера он спросил меня, не хочу ли я вернуться домой.
Перед тем как сесть в его красную машину, мы поцеловались. Поцелуй был совсем такой же, как он – сладкий и сексуальный одновременно. Затем Хуан подбросил меня до дома и спросил, может ли он подняться, на что я, конечно же, согласилась. После чего он сделал то, чего не делает ни один латиноамериканский любовник…
Он не занялся со мной сексом.
Мы обнимались голышом, не поймите меня неправильно. Не было ни одного шанса, что я откажу себе в удовольствии пройтись губами по его удивительной коже. Но до Дела мы так и не дошли. Спустя несколько часов Хуан поднялся, собираясь уйти, а я потянулась за фотоаппаратом.
Когда ты добираешься до вершины Эвереста, ты хочешь, чтобы тому остались доказательства. Я не видела, как он одевается в темноте, поэтому просто направила камеру в его сторону и начала снимать.
Вспышка. Идеально гладкая спина, Хуан встает с кровати.
Вспышка. Он натягивает футболку через голову, видны идеальные мышцы.
Вспышка. Мой любовник, смеясь, закрывает лицо руками.
Вспышка. Он снова на постели, улыбается, и я целую его в ухо.
Но он продолжал держать меня на расстоянии. Я много о нем думала, об этом сладком, степенном молодом мужчине, который оставил семинарию и теперь снова учился в колледже.
Чтобы не проводить дни, разглядывая те четыре мои фотографии с Хуаном, я усердно, с другими иностранцами посещала занятия по испанскому и училась танцевать танго с миниатюрным учителем танцев, который целую неделю не разрешал мне делать ничего, кроме как ходить по кругу, словно в фильме «Карате-пацан». Я отправлялась на ужин в полночь, танцевала в два часа ночи и, как настоящие porteño, почти не спала.
И я встретилась с множеством других Хуанов.
Меня окружали просто сплошные Хуаны. Был Отец Хуан. Другой Хуан. Однажды, одиноким ве-чером в пиццерии, я обронила салфетку со своим номером в руку кудрявого француза по имени Жан (читай, Французский Хуан). Еще были Скучный Хуан и Новый Хуан. Хуаны приходили и уходили, а мы с моими новыми приятелями рассуждали философски типа: «Хуаном убыло, Хуаном прибудет».