Внюхивается, до отказа морщится, проглатывает.
(В ожидании своей дозы) Я думал о тебе хуже, Гуревич. И обо всех вас думал хуже: вы терзали нас в газовых камерах, вы гноили нас в эшафотах. Оказывается, ничего подобного. Я думал вот так: с вами надо блюсти дистанцию! Дистанцию погромного размера… Но ты же ведь Алкивиад! – тьфу, Алкивиад уже был, – ты граф Калиостро! Ты – Канова, которого изваял Казанова, или наоборот, наплевать! Ты – Лев! Правда, Исаакович, но все‑таки Лев! Гней Помпей и маршал Маннергейм! Выше этих похвал я пока что не нахожу… а вот если бы мне шестьдесят пять…
Алеха . Может, проверить – горит?
Гуревич . Это можно… (На край тумбочки проливает немножко из своего остатка, зажигает спичку и подносит)
Тишина, покуда не меркнет синее пламя.
Прохоров(он даже не разводит свои семьдесят граммов, он держит наготове Хохулин лимон. Опрокидывает. Страстно внюхивается в лимон. Пауза самоуглубленности). Итак. Кончились беззвездные часы человечества! Скажи мне, Гуревич, из какого мрамора тебя лучше всего высечь?
Гуревич . Это как, то есть, «высечь»?
Прохоров . Нет‑нет, я не то хотел сказать. (Постепенно входит в раж) Я вот что хотел сказать: с этой минуты, если в палате номер три или в любой из вассальных наших палат какой‑нибудь неумный псих усомнится в богодуховности этого (тыкая пальцем в Гуревича) народа, он будет немедленно произведен мною в контр– адмиралы. Со всеми вытекающими отсюда последствиями…
Гуревич . Помаленьку, помаленьку, староста, иначе ты вызовешь переполох в слабых душах… А ты не подумал о том, что Алкивиад тоже вожделеет? Ты вот уже немножко порфироносен. А взгляни на Алеху…
Прохоров . Ал‑леха!…
Алеха . Я тут. (Пока Гуревич чародействует со спиртом и водою, не выдерживает. Делает «лицо». Тренькает себя по животу, как бы аккомпанируя на гитаре. Начинает внезапно в анданте)
А мне на свете – все равно.
Мне все равно, что я г…,
Что пью паскудное вино
Без примеси чего другого.
Я рад, что я дегенерат,
Я рад, что пью денатурат.
Я очень рад, что я давно
Гудка не слышу заводского…
(Вливает в себя все ему налитое. Исполинский выдох. Пробует лихо продолжить свое традиционное)
Обязательно,
Обязательно
Я на рыженькой женюсь!
Пум‑пум‑пум‑пум!
(По собственной пузени, разумеется)
Об‑бязательно…
Гуревич . Стоп, Алеха. Не до песнопений. Кругом нас алчут малые народы. А мы тем временем, сверхдержавы, пробуем на вкус то, что, вообще‑то говоря, делает наши души автономными, но может те же самые души и на что‑нибудь обречь… Приобщить этих сирых?
Прохоров . Еще как приобщить! Ал‑леха!
Алеха . Я здесь. (Машинально подставляет пустой стакан)
Гуревич . Болван. Ты понимаешь, что такое – сирость?
Алеха . Еще бы не понять. Сережа Клейнмихель, – у него на глазах Паша Еремин, комсорг, оторвал у мамы почти все. И он теперь все кропает и пишет, кропает и пишет… Позвать его?
Гуревич . Позвать, позвать… (Наливает полстакана)
Прохоров . Клейнмихель! На ковер.
Гуревич(подошедшему Сереже). Так о чем тебе моргнула перед смертью твоя мама?
Сережа(всплакнув, конечно). Она все знала. Мамы – они всегда все знают. Что меня не допустят и не дадут снимать картину фильма про маму и Михаила Буденного, и как они крепко целовали друг друга перед решающей битвой. А свою нечистую руку приложил к этому всему Пашка Еремин, еврейский шапион…
Гуревич . Не торопись. Выпей.
Сережа, выпив, прижимает руку к сердцу, не то в знак благодарности, не то всерьез желая уйти из этого мира.
Сережа . Я знаю, что такое еврейский шапион. Первый признак – звать его Паша. А фамилия – Еремин. Других доказательств и не надо. Он не дает мне ночью рисовать стихи и планы всего будущего…
Гуревич . У тебя это что в руках, Буденный?
Сережа . Это то, что я прячу от предателя Павлика. Это все, что я построю, когда меня выпустят. А если я чего‑нибудь построю, – Павлик, злодей, все подожжет. Я вам сейчас прочитаю, но чтобы Пашку Еремина туда со спичками не подпускали…
Прохоров . Давай я прочту, зануда. А то у меня есть баритон, а у тебя нет баритона… Так‑так… «Проект будущих сооружений: Дом Любви к своей Маме, Дом, где Не Гуляют до Двенадцати Ночи, а Живут с Родными, Детский Мир на Спортивной Реке. Где маленькие шпионы тонут, а большие – всплывают для дачи больших и ложных показаний».
Гуревич . Долго еще будет эта тягомотина?… Сереже больше не давать.
Прохоров . Сейчас‑сейчас… (Продолжает) «Вокзал Поездов, чтобы девушки в коротких юбках стояли на подножке. И махали приходящими поездами вслед уходящим поездам».
Гуревич . М‑м‑м‑мда… Тебя все‑таки дурно воспитывали, Клейнмихель… Может быть, и прав был комсорг Еремин, расчленив твою маму?…
Сережа . Нет, он был глубоко не прав. Когда она была в целости, она была намного красивше… Вам бы только посмеяться, а ведь смеяться‑то не от чего… У меня еще есть один проект, чтобы в России было поменьше смеху: Трубопровод из Франкфурта‑на‑Майне, через Уренгой, Помары, Ужгород – на Смоленск и Новополоцк. Трубопровод для поставок в Россию слезоточивого газа. На взаимовыгодных основаниях…
Гуревич . Браво, Клейнмихель!… Староста, налей ему еще немножко.
Староста наливает. Погладив Сережу по головке, подносит.
Сережа(тронутый похвалою, пропустив и крякнув). А еще я люблю, когда поет Людмила Зыкина. Когда она поет – у меня все разрывается, даже вот только что купленные носки – и те разрываются. Даже рубаха под мышками – разрывается. И сопли текут, и слезы, и все о Родине, о расцветах наших неоглядных полей…
Гуревич . Прекрасно, Серж, утешайся хоть тем, что заклятому врагу твоему, комсоргу, не будет ни граммулечки. Он, к сожалению, принадлежит к тем, кто составляет поголовье нации. Дурак, с тяжелой формой легкомыслия, весь переполненный пустотами. В нем нет ни сумерек, ни рассвета, ни даже полноценной ублюдочности. На мой взгляд, уж лучше дать полную амнистию узникам совести… То есть, предварительно шлепнув, развязать контр‑адмирала?
Прохоров . Ну, конечно. Тем более, он уже давно проснулся, ядерный заложник Пентагона. (Потирает руки, наливает поочередно Гуревичу, себе, Алехе) Вставай, флотоводец. Непотопляемый авианосец НАТО. Я сейчас тебя развяжу, признайся, Нельсон, всетаки приятно жить в мире высшей справедливости?
Михалыч(его понемножку освобождают от пут). Выпить хочу…
Прохоров . Да это же совершенно наш человек! Но прежде стань на колени и скажи свое последнее слово.
Михалыч вздрагивает.
Да нет, ты просто принеси извинения оскорбленной великой нации – и так, чтобы тебя услышали прежние друзья‑приятели из СевероАтлантического Пакта.
Михалыч(быстро‑быстро, косясь на Прохорова, наливающего заранее). Москва – город затейный: что ни дом, то питейный. Хворого пост и трезвого молитва до Бога не доходят. Чай‑кофе не по нутру, была бы водка поутру. Первая рюмка колом, вторая соколом, а остальные мелкими пташками. Пить – горе, а не пить – вдвое. Недопой хуже перепоя. Глядя на пиво, и плясать хочется…
Прохоров(намного одушевленнее, чем во втором акте). Так– так‑так…
Михалыч . Справа немцы, слева турки, пропустить бы политурки.