Хо‑хо! Нашел кому советовать! Да ты поди загляни в мою оранжерею. Жизнь коротка – а как посмотришь на мою оранжерею, так она будет у тебя еще короче, твоя жизнь! Твои былинки и лютики – ну их, они повсюду. А у меня вот что есть – сам вывел этот сорт и наблюдал за прозябанием. Называется он «Пузанчик‑самовздутыш‑дармоед», с вогнутыми листьями. И ведь как цветет! – что хоть стреляй в воздух из револьвера. Так цветет – что хоть стреляй из револьвера в первого проходящего!… А еще – а еще, если хотите, «Стервоза неизгладимая» – это потому что с начала цветения ходит во всем исподнем! «Лахудра пригожая, вдумчивая» – лучшие ее махровые сорта: «Мама, я больше не могу», «Сихотэ‑Алинь» и «Футы, ну– ты». Все, что душе угодно! «Обормотик желтый!», «Нытик двухлетний!» Это уже для тех, кого выносят ногами вперед.
Вова . И все это ты имел в своем саду, браток?…
Стасик . Как, то есть, имел? До сих пор имею! Что, Вова, нужно тебе для твоих панталон?…
Вова . Нету у меня панталон…
Стасик . Ну, нет, так будут… И ты, конечно, захочешь оторочить верх панталон чем‑нибудь багряным. Приходи в мой сад – и все твое. «Презумпция жеманная». «ОБХ‑ЭС ненаглядный!» «Гольфштрим чечено‑ингушский»! Дважды орденоносная «Игуменья незамысловатая», лучшие ее разновидности: «Капельмейстер Штуцман», «Ухо‑горлонос», «Неувядаемая Розмари» и «Зацелуй меня до смерти». Пурпуровидные сорта зовутся по‑всякому: «Любовь не умеет шутить», «Гром победы, раздавайся», "Крейсер «Варяг» и «Сиськи набок». А если…
Вова . А синенькие у тебя есть? Я, если выйду в поле по росе, по большим праздникам, – все смотрю: нет ли синеньких…
Стасик . Ну, как не быть синеньким! Чтоб у меня да не было синеньких?! Вот – «Носопырочки одухотворенные», «Носопырочки расквашенные», «Синекудрые слюнявчики», «Гутенморген»! «Занзибар мой бескрайний», – выбирай сорта: «Лосиноостровская», «Яуза», «Северянин», «Иней серебристый», «Хау‑ду‑ю‑ду», «Уйди без слез навсегда»… (На словах «без слез и навсегда» снова деревенеет у окна палаты, с выкинутым вертикально кулаком «рот‑фронт»)
Все глядят на Вовин носик. У Коли опять что‑то течет, Вова бережно утирает. Почти никто не замечает, как староста Прохоровто вторгается в помещение, взглядывает на часы – ему одному во всей палате дозволено носить часы, – то снова исчезает из помещения. Музыка при этом – тревожнее всех тревожных.
Коля . Так ведь и осенью в деревне хорошо… Ведь правда, Вова?
Вова . Осенью немного хуже, с потолка капает… Сидишь на голом полу, а сверху кап‑кап, кап‑кап, а мышки так и бегают по полу: шур‑мур, шур‑мур, бывает, кого‑нибудь из них пожалеешь, ухватишь и спрячешь под мышку, чтоб обсохли‑обогрелись. А напротив – висят два портрета, я их обоих люблю, только вот не знаю, у кого из них глаза грустнее: Лермонтов‑гусар и товарищ Пельше… Лермонтов – он ведь такой молодой, ничего не понимает, он мне говорит: «Иди, Вова, в город Череповец, там тебе дадут бесплатные ботинки». А я ему говорю: «А зачем мне ботинки? Череповец – он у‑у‑у как далеко… Получу я ботинки в Череповце – а куда я дальше пойду в ботинках? Нет, я уж лучше без ботинок…» А товарищ Пельше тихо мне говорит под капель: «Может, это мы виноваты в твоей печали, Вова?» – а я говорю: «Нет, никто не виновен в моей печали».
А тут еще теленочек за перегородкой чертыхается и просить чего‑то начинает, а я его век не кормил, и откуда он взялся, этот теленочек? У меня и коровки‑то никогда не было. Надо бы спросить у внучка Сергунчика – так и его куда‑то ветром унесло. И всех куда‑то ветром уносит… Я уже с вечера поставил у крыльца миску с гречневой кашей – для ежиков. Сумерки опускаются. Вот уже и миска загремела – значит, пришли все‑таки ежики, с обыском… Листья кружатся в воздухе, кружатся и садятся на скамью… Некоторые еще взовьются – и опять садятся на скамью. И цветочки на зиму – все попересажены… А ветер все гонит облака, все гонит – на север, на северо‑восток, на север, на северо‑восток. Не знаю, кто из них возвращается. А над головой все чаще: кап‑кап‑кап, и ветер все сильнее: деревья начинают скрипеть и пропадать, рушатся и гибнут, без суда и следствия. Вот уже и птички полетели, как головы с плеч…
Коля . Как хорошо… А у вас в деревне – в апреле тоже тридцать дней или дня три накинули?…
Вова . Да нет пока…
Коля . Ну, вот и зря… Надо было немножко накинуть… У нас все должно быть покрупнее, чем у них… Они играют на пятиструнной гитаре, а у нас своя, исконная, семиструнная… Байкал, телебашня, Каспийское озеро… А тут получается обидно: и у них в апреле тридцать дней и у нас тридцать. (Пускает слюну)
Вова утирает.
А равняться на Европу, как мне кажется, – это значит безнадежно отставать от нее… Конечно, мы не ищем для себя односторонних преимуществ, но и никогда не допустим, чтобы…
Прохоров(врывается в палату с озаренным лицом). Обход! Обход!
Но странно: вместо привычного: «Всем встать!» – староста отдает приказ ни на что не похожий.
Немедленно лечь на пол! Всем! Мордами вниз! Кто шевельнет глазами туда‑сюда – стреляю из всех Лепажевых стволов! Стас, прекрати свои «рот‑фронты»! (Подходит к Стасику, но рука его не выходит из состояния «рот‑фронт») Ну, ладно, отвернись только к стенке, но пасаран, пассионарий! Венсеремус!
Гуревичвходит с помойным ведром, поверх ведра накинута холщовая мокрая тряпка. Швабру оставляет у входа. Подойдя к своей тумбочке, второпях снимает тряпку, из ведра достает почти ведерной емкости бутыль и устанавливает ее, прикрыв тряпьем. Глубочайший выдох.
Гуревич . Ну вот. Теперь как будто бы виктория.
Алеха(с порога). Всем подняться‑отряхнуться! Обход закончен!
Прохоров . Всем лечь по своим постелям. Замечайте, психи: обходы становятся все короче. Значит, скоро они совсем прекратятся. Вставайте, вставайте – и по постелям… Так, так… А что вы тут делали? – пока високосные люди нашей планеты достигли невозможного,– чем в это время занимались вы, летаргический народ?
Вова . Нам Стасик говорил о своих цветочках… Он их сам выращивает…
Прохоров . Эка важность! Цветочки – они внутри нас. Ты согласишься со мной, Гуревич, – ну, чего стоят цветочки, которые снаружи?
Гуревич . Мне скорее надо пропустить, Прохоров, а уж потом… И без того внутри нас много цветочков: циститы в почках, циррозы в печени, от края до края инфлюэнцы и ревматизмы, миокарды в сердце, абстиненции с головы до ног… В глазах – протуберанцы…
Прохоров . Налей шестьдесят пять граммов, Гуревич, и скорее опрокинь. Потом поговорим о цветочках. Ал‑леха!
Алеха . Я здесь…
Прохоров . Немедленно: стакан холодной воды. У Хохули в чемодане – лимоны, вытаскивай их все…
Алеха . Все?!
Прохоров . Все, мать твою…
Гуревич, в сущности, начиная Вальпургиеву ночь, наливает рюмаху. Внюхивается, до отказа морщится, проглатывает.