Но в армии мне хочется сидеть в самой гуще.
– В этом есть смысл?
– Много смысла, мой мальчик. Это единственный способ держать свою линию и не допустить, чтобы стоящие выше тебя забыли о твоем существовании. Кто знает, может быть, нам опять придется воевать? Эти проклятые немцы не выказывают должного настроения после всего, что президент сделал для них. Во всяком случае, в канцелярии-то я добьюсь производства в сержанты.
– Так! Я буду спать, – сказал с досадой Эндрюс.
Небо было ярко-лиловое, кое-где исполосованное янтарными тучами. Свет был зажжен во всех окнах универсального магазина «Лувр» на противоположной стороне, и эти окна казались в закатном сиянии кусками полированного стекла. В колоннаде Пале-Рояля тени сгущались и охлаждались. Беспрестанный поток людей вливался и выливался из метро. Зеленые омнибусы, набитые публикой, постоянно проезжали мимо. Грохот движения, стук шагов и глухой шум голосов кружились, как плясовой мотив, вокруг головы Эндрюса. Он вдруг заметил, что перед ним стоит продавец кроликов с кроликом, который болтался, забытый, на конце резиновой трубки.
– Ну как торговля? Ничего? – спросил Эндрюс.
– Помаленьку, помаленьку, – ответил кроличник, машинально заставляя кролика прыгать у своих ног.
Эндрюс наблюдал за людьми, выходившими из метро.
– Приехали повеселиться в Париже? – робко спросил кроличник.
– Да! А вы веселитесь?
– Помаленьку. – Кроличник улыбнулся. – Женщины очень красивы в этот вечерний час, – сказал он все еще робким тоном.
– Нет ничего прекраснее, чем это вечернее время в Париже.
– Или чем парижанки. – Глаза кроличника засверкали. – Виноват, – продолжал он, – надо пойти попытаться продать несколько кроликов.
– До свиданья, – сказал Эндрюс, протягивая ему руку. Продавец кроликов пожал ее неожиданно сильно и ушел, заставляя кролика прыгать перед собой по тротуару. Он исчез в быстро двигавшейся толпе.
В сквере мигали блестящие фиолетовые огни дуговых фонарей, высившихся над мостовой, подобно суровым лунам.
Гэнслоу опустился на стул рядом с Эндрюсом.
– Как Синдбад, Гэнслоу?
– Синдбад, старина, функционирует… Ты не замерз?
– Что ты хочешь сказать, Гэнслоу?
– Ты, видно, перегрелся, чурбан. Вишь, сидишь здесь в такую полярную погоду.
– Нет, я не про то спрашиваю. Я хочу знать, как ты функционируешь? – сказал, смеясь, Эндрюс.
– Я завтра отправляюсь в Польшу.
– Каким образом?
– В качестве кондуктора на поезде Красного Креста. Я думаю, ты тоже можешь устроиться, если хочешь ехать. Только надо сразу заявиться в Красном Кресте, до отъезда майора Смиссера. Или можно пригласить его пообедать с нами.
– Но, Гэнни, я хочу остаться здесь.
– Какого черта оставаться в этой дыре?
– Мне здесь нравится. Я слушаю курс оркестровки; это лучше, чем я мог себе вообразить… а на днях я встретил одну девушку, и я без ума от Парижа.
– Если ты умудришься впутаться здесь в историю, клянусь, я собью тебе башку с плеч. Конечно, ты встретил девушку. Я их встречаю каждый день, массу. Мы можем встретить еще несколько девушек в Польше и протанцевать с ними полонез.
– Но эта девушка очаровательна… Ты ее видел. Это та девушка, которая сидела с французским солдатом в «Пляшущей Крысе» в первый вечер, когда я был в Париже. Мы вместе слушали «Луизу».
– Воображаю, как это было сентиментально. Я и сам не прочь время от времени приволокнуться за какой-нибудь Джейн, но я никогда не допускаю их вмешательства в вопросы моего существования! – сердито пробурчал Гэнслоу.
Я и сам не прочь время от времени приволокнуться за какой-нибудь Джейн, но я никогда не допускаю их вмешательства в вопросы моего существования! – сердито пробурчал Гэнслоу.
Оба замолчали.
– С тобой будет как с Гейном с его Моки и львенком по имени Бубу. Кстати, львенок помер. Итак, где же мы будем обедать?
– Я обедаю с Жанной. Я через полчаса должен с ней встретиться. Мне ужасно жаль, Гэнни. Но мы можем пообедать все вместе.
– Приятное удовольствие! Нет, уж мне придется разыскать этого осла Обрея и выслушать последние новости о мирной конференции. Гейн не может оставить Моки: она валяется в истерике из-за Бубу. Вероятно, меня доведут до того, что я в конце концов пойду к Берте. Хорош ты, нечего сказать!
– Мы устроим тебе завтра грандиозные проводы, Гэнни.
– Постой, я и забыл. Ты должен встретиться завтра в пять с Обреем в «Грильоне», и он поведет тебя к Женевьеве Род.
– Что это за черт такой Женевьева Род?
– Будь я проклят, если знаю! Но Обрей говорит, что ты должен пойти. Она очень развитая, говорит Обрей.
– Такая меня меньше всего интересует.
– Ничего не поделаешь! Ну, будь здоров!
Эндрюс еще некоторое время сидел за столиком у входа в кафе. Дул холодный ветер. Небо было черно-синее, и белые как мел лампы дуговых фонарей бросали мертвенный отблеск на все окружающее. В колоннаде Пале-Рояля скользили резкие, чернильно-черные тени. Постепенно разрежалась публика в сквере. В «Лувре» потушили огни. Из кафе за спиной Эндрюса доносился запах только что изготовленных блюд, и им начал пропитываться холодный воздух улицы.
Тут он увидел Жанну: она приближалась по пепельно-серой панели, стройная и черная под дуговыми фонарями. Он побежал ей навстречу.
На мраморном столе возле Эндрюса лежало несколько кусков хрустящего хлеба с маслом и стояло блюдечко со сливовым вареньем и кружка с кофе с молоком, из которой тонкой спиралью поднимался пар. Шинель у Эндрюса была расстегнута, и он опустил голову на руки, рассматривая сквозь пальцы толстую пачку налинованной бумаги, испещренной торопливо набросанными значками, чернилами и карандашом; время от времени он делал карандашом отметки. На другом конце стола лежали две книги, одна желтая и одна белая, с кофейными пятнами на обложках.
Огонь потрескивал, кошка спала, коричневый старик мешал и мешал в своем стакане, иногда лишь останавливаясь, чтоб поднести стакан к губам. Временами царапанье мокрого снега по окну становилось слышным, или доносился отдаленный звон сковород через дверь в глубине.
Тусклые часы, висевшие над зеркалом за стойкой, выбросили звенящий удар, пробили половину. Эндрюс не поднял глаз. Кошка все еще спала перед печкой, которая урчала, тихо напевая.
Коричневый старик все еще размешивал желтую жидкость в своем стакане. Часовые стрелки бежали.
У Эндрюса похолодели руки; он чувствовал нервный трепет у запястий и в груди. В него словно вливался свет, бесконечно широкий и бесконечно далекий. Откуда-то сквозь этот свет лились звуки, от которых он дрожал весь, до кончиков пальцев; звуки, переходившие в ритмы, пересекавшие друг друга в постоянном приливе и отливе, как морские волны в бухте; звуки, претворявшиеся в гармонию. За всем этим царица Савская, из Флобера, прикасалась к его плечу своей сказочной рукой с длинными позолоченными ногтями, и он наклонился вперед, через границу жизни. Но это был смутный образ, брошенный, как тень, на блестящую поверхность его души.
Часы пробили четыре.
Пушистый белый кошачий клубок медленно размотался. Глаза кошки были совсем круглые и желтые. Она выставила вперед на черепичный пол сначала одну, потом другую лапу, широко расставив розовато-серые когти. Хвост поднялся, прямой, как мачта корабля. Медленными, торжественными шагами кошка направилась к дверям.
Коричневый старик проглотил желтый ликер и дважды причмокнул губами, громко, задумчиво.