По правде говоря, наша юная леди, несомненно, не ощущала бы так остро отличие этих двух встреч от предыдущих, если бы сама не предвкушала заранее возможности собственных предательств. А потом случилось так, что, расставшись, она стала задаваться вопросом: да не было ли все дело в том, что она сама оказалась «другой», позволив несказанному так ею завладеть? Еще позже самым странным из всего произошедшего показалось ей то, что, спрашивая себя, как же Кейт не смогла этого почувствовать, она поняла, что стоит здесь на краю великой тьмы. Ей никогда не узнать, что на самом деле чувствует Кейт или – что она считает по любому, представленному ей кем-то вроде Милли Тил, поводу. Кейт никогда – и вовсе не по злому умыслу, не из двуличности, а просто из-за недостаточности общего языка – не сумеет сделать свои слова более доступными или хотя бы более удобными для понимания «кого-то вроде». Поэтому именно в качестве «кого-то вроде» Милли наблюдала за Кейт, как за кем-то другим, и в качестве «кого-то вроде» она храбро бросилась в гости – нанести обещанный и наконец-то назначенный визит в Челси – квартал знаменитого Карлайла, поле проявлений его духа, его ярых сторонников и место обитания «бедной Мэриан», столь нередко упоминаемой и, по-настоящему, там вовсе духовно неуместной. При первом взгляде нашей молодой женщины на бедную Мэриан все ее прежние впечатления отступили, дав место чувству, что в Англии, по-видимому, социальный статус сестер может быть противоположным; что общая почва для положения в обществе каждой из них может быть утеряна: и разумное объяснение такому состоянию дел можно найти в ее иерархическом, аристократическом устройстве. Где именно в этом устройстве поместила миссис Лоудер свою племянницу, оставалось пока вопросом, не вовсе лишенным двусмысленности, хотя Милли при всем при том была уверена, что лорд Марк точно определил бы это место – если бы захотел, да еще в то же время определил бы его и для самой тетушки Мод; однако было очевидно, что миссис Кондрип располагалась в совершенно иной географии. Ее невозможно было бы отыскать на той же социальной «географической карте», и казалось, что обеим ее гостьям пришлось переворачивать лист за листом, прежде чем прозвучал наконец возглас облегчения: «Вот она!» Разумеется, через разделявшее их «ущелье» былперекинут мост, и мост был тут поистине необходим, но у Милли осталось впечатление, породившее вопрос, в более широкой связи, мосты или сами ущелья сильнее всего поразят умы тех, кто не удостоился быть воспитанным в этой географической системе. Будто бы у них дома, в Америке, в противоположность этому, не существовало ни того ни другого – ни самой разницы от статуса к статусу, ни, на каждой из сторон, а особенно на одной из них, ужасно хорошего способа – сознательного ослабления сознательности, какое могло все на свете сгладить. Сознательное ослабление, во всяком случае, как и ужасно хороший способ, разница, мост, ущелье, пропущенные листы социального географического атласа – все они, следует признаться, для нашей юной леди явились результатом – за отсутствием более солидного материала – легких литературных повествований, легенд, смешанного, блуждающего эха Троллопа, Теккерея, может быть, большею частью Диккенса, под чьим благожелательным влиянием и совершалось это паломничество. Позже, но в тот же вечер, Милли смогла поведать Сюзи, что ее легенда до самого конца струилась прозрачно, что обожаемый автор «Ньюкомов» и был в конечном счете главной нотой встречи: картина, правда, не показывала больше, чем Милли рассчитывала увидеть, или, скорее, там присутствовало меньше, чем она опасалась, возможных «пиквикских» черт. Милли объяснила, что этим она хочет сказать, что миссис Кондрип вовсе не оказалась точным подобием миссис Никльби, ни даже – хотя, судя по тому, как бедная, обеспокоенная Кейт обычно о ней говорила, эта женщина могла быть похожей на кого угодно – подобием овдовевшей и раздраженной миссис Микобер.
Миссис Стрингем, во время их полуночной конференции, с некоторой завистью дала Милли понять, что, чем бы это событие ни обернулось, сторона английской жизни, какую подобный опыт открывал Милли, была как раз той, что ей самой видеть оказалось «заказано», как теперь выражались все вокруг нее; у нее уже стали появляться, по мнению ее приятельницы-наблюдательницы, моменты фантазийной реакции (реакции, когда она снова превращалась целикомв Сюзан Шеперд) – защищающей от холодных условностей высоких сфер, куда ее неожиданно забросила всесокрушающая связь с Мод Маннингем. Милли никогда надолго не выпускала из виду возникающую в ее напарнице сторону «Сюзан Шеперд», всегда была готова встретить ее, когда она проявлялась, и спешила едва заметно, нежно ее приласкать и ободрить в полной уверенности, что для нее по-прежнему можно будет сделать все, что потребуется. Однако сегодня обсуждения требовала другая проблема: ею оказалось открытие, сделанное нашей девушкой во время того часа, что она провела в Челси, когда миссис Кондрип, воспользовавшись несколькими минутами отсутствия Кейт (та пошла наверх навестить одного из детей, лежавшего в постели с какой-то несложной болезнью), вдруг сама, без всяких «наводящих вопросов», завела речь на тему о мистере Деншере, упомянув о нем с раздражением, как о человеке, влюбленном в ее сестру.
– Она хотела, чтобы я, если я люблю Кейт, знала об этом, – рассказывала Милли, – потому что это было бы слишком ужасно, и надо сделать все, что можно.
Сюзи задумалась.
– И предотвратить последствия? Легко сказать! Чтосделать?
Милли тускло усмехнулась:
– Мне думается, она хочет, чтобы я походила к ней почаще – советоваться с нейоб этом.
– А она что, не предполагает, что у вас могут быть другие занятия?
Милли к этому времени явно успела во всем разобраться.
– Никаких, кроме как обожать ее сестру, восхвалять и высоко ее ставить – тогда как сама миссис Кондрип, между прочим, ни на йоту ее не понимает – и посвящать этому все свое время и все остальное.
Старшую подругу поразило, что младшая сейчас казалась как никогда близка к тому, чтобы заговорить резко, будто миссис Кондрип повела себя неописуемо беспардонно. Никогда еще, кроме как в самое последнее время, миссис Стрингем не приходилось видеть свою напарницу такой возбужденной, вознесенной игрой неких стихий внутри ее в золотистую воздушную дымку, оставляющую раздражение где-то далеко внизу. Это была та самая, великолепная черта Милли, ее особая поэтичность или, на худой конец, – черта самой Сюзан Шеперд.
– Но она потребовала, – добавила младшая приятельница, – чтобы я ничего не говорила Кейт о том, чтоона мне сообщила. Я не должна даже упомянуть о том, что она проговорилась.
– Да в чем же дело? – сразу же поинтересовалась миссис Стрингем. – Неужели мистер Деншер так отвратителен?
Милли, как ей показалось, довольно долго медлила с ответом, что предполагало более подробный, чем она, по-видимому, была склонна передать, разговор с миссис Кондрип.
– Скорее, не столько он сам… – Тут она вдруг заговорила, как бы романтически окрашивая действительность: с Милли никогда нельзя было предугадать, когда такой романтизм овладеет ею. – Все дело в состоянии его финансов.
– А с этим у него так уж плохо?
– У него нет «собственных средств» и нет никаких перспектив иметь их в будущем. У него нет доходов и – по мнению миссис Кондрип – нет способностей добиваться оных. Он беден, по ее выражению, «как сама бедность», а уж она-то знает, что это такое.
И снова миссис Стрингем погрузилась в размышления и вскоре кое-что произнесла:
– Но разве мистер Деншер не отличается блестящим умом?
Тут и у Милли случился момент озарения.