Что могло вызвать такую утрату, легко опознавалось Милли как совсем не ее дело, и, к счастью, ей вовсе не грозило впрямую услышать от него, что это, между прочим, ее вес как раз и поколебал чашу весов. Почему же тогда таков был эффект его пространного, хотя и приглушенного участия, что он вполне мог сказать ей: «Да, пусть милая дама держится свойственного ей тона»? И еще: «Раз она уже здесь, пусть остается, – мог бы он добавить, – затем, чтобы делать то, что ей будет угодно. Но ведь мы с вами – другие». Милли понимала – она-тои в самом деле другая, а вот другой ли он – это его личное дело; но она также понимала, что «намеки» лорда Марка, даже самые ясные, в этом отношении всегда останутся ничего не говорящими по сути. Практически он определил ее место – все снова сводилось к этому – как место человека, не связанного абсолютно никакими обязательствами. Более того, ее согласие на то, чтобы миссис Лоудер держалась свойственного ей тона, способствовало обоюдной непринужденности. Она могла придерживаться хоть двадцати – это ничему бы не повредило.
– Вы не должны покинуть нас, вы же понимаете, вы сможетеостаться в любом угодном вам статусе, мое милое дитя. – В ее словах звучало глубокое чувство. – Вам нужно поселиться вместе с нами, считать наш дом своим; и в ваших силах создать себе домашний очаг, прекраснее которого не отыщется в целом свете. Вам нельзя впасть в ошибку – в какую бы то ни было ошибку, и вам нужно позволить нам немножко подумать за вас, о вас позаботиться, присмотреть за вами. Но главным образом вы должны помочь мне с Кейт: так что вам все равно надо задержаться здесь немного – ради нее ; так долго со мной не случалось ничего подобного – ничего такого же прекрасного, как то, что вы с ней стали друзьями! Это замечательно. Это великолепно. В этом – всё. И еще изумительнее, что все это свершилось благодаря нашей дорогой, восхитительной Сюзи, чудом возвращенной мне после стольких лет. Да нет! – это еще волшебнее для меня, чем даже то, что вы с Кейт понравились друг другу. Господь оказался так добр ко мне – иначе не скажешь, – ведь в моем возрасте я не могла бы найти себе новую подругу, скроенную, так сказать, из такого же цельного материала, что и я, – настоящую. Это все равно что сменить свой банк после пятидесяти: никто так не поступает. Вот почему Сюзи была сохранена для меня: кажется, там, у вас, в вашей чудесной стране, так сохраняют людей – в розовой бумаге и лаванде, – и теперь наконец она явилась ко мне, будто прямо из волшебной сказки, да еще с вами в образе сопровождающей феи.
На это Милли не могла не ответить, что такое описание вызвало у нее чувство, будто на ней платье из розовой бумаги с отделкой из лаванды; однако тетушка Мод оказалась не из тех, кого можно остановить слабоватой шуткой. Юная особа, вызвавшая ее покровительство, тем не менее чувствовала, что говорит она совершенно искренне. В этот час тетушка Мод выглядела очень счастливой, и счастье ее в значительной степени происходило из того, что ее привязанности и ее взгляды находились в полном согласии друг с другом. Она, несомненно, любила Сюзи, но ведь она любила и Кейт, и лорда Марка она тоже любила, любила стареньких и забавных хозяев, любила всех и каждого, вплоть до слуги, пришедшего забрать у Милли тарелочку из-под мороженого; вплоть, кстати сказать, до самой Милли, которая во время этого разговора непрестанно чувствовала обвивающие ее полы защитной мантии, покрова, тяжелого, как восточный ковер. Восточный ковер, исполняющий твои желания, разумеется, должен быть скорее под тобой, а не на тебе, однако если девушке, оказавшейся подним, вдруг недостанет воздуха, в этом, как ощущала Милли, вовсе не будет вины миссис Лоудер. Одним из последних заявлений тетушки Мод, как позднее вспоминала Милли, было, что она и Кейт должны держаться вместе, так как вместе они могут сделать все, что угодно.
Одним из последних заявлений тетушки Мод, как позднее вспоминала Милли, было, что она и Кейт должны держаться вместе, так как вместе они могут сделать все, что угодно. Конечно, она, по сути, строила планы для Кейт, однако ее план, теперь разросшийся и поднятый на значительно бо́льшую высоту, чтобы осуществиться в полной мере, каким-то образом требовал и процветания Милли так же, как процветание Милли одновременно подразумевало процветание Кейт. Все это было туманно и несколько запутанно, но широко и радушно и помогло нашей юной особе понять то, что говорила ей Кейт о возможностях ее тетушки, да и те характеристики Мод, какие слетали порой с уст Сюзан Шеперд. Одна из наиболее частых на этих устах была та, что милая Мод – это грандиозное воплощение сил природы.
Коротко говоря, Милли необходимо было доказательство, каковое он только рад был предоставить. Речь шла о замечательном портрете кисти Бронзино, на который она во что бы то ни стало должна взглянуть по тысяче причин. Вот так он отозвал ее и увел от остальных, тем более легко, что дом внутри уже успел втянуть ее в свой мистический круг. Однако их маршрут оказался не из самых прямых; они шли вперед не спеша, с бесчисленными естественными паузами и тихими потрясениями, большею частью определявшимися появлением перед ними дам и джентльменов – в одиночку, парами, группами, – которые останавливали их непременным: «Послушай, Марк!» Что они говорили дальше, Милли не всегда могла разобрать: все настолько по-домашнему его знали, а он знал их, что это ее поражало, ведь все они создавали у нее впечатление просто собратьев-посетителей, еще более неопределенно бродивших вокруг, чем они сами, – статистов сверх комплекта, в большинстве своем несколько потрепанных, были ли это беспечно оживленные мужчины или претендующие на элегантность женщины. Возможно, они были движимы инерцией, приданной им уже давно, но им по-прежнему хватало блеска и отваги, они сохранили представительную внешность как гарантию, что все это продлится не менее долго, и они создавали у Милли ощущение – особенно все вместе – приятных голосов, более приятных, чем голоса актеров, ощущение ничего не значащих дружеских слов и добрых глаз, задерживающих на ней как-то простительно нескромные взгляды. Задерживавшиеся на ней глаза оглядывали ее с головы до ног, задерживавшиеся на ней взгляды непременно сопутствовали, с почти нескрываемым простодушием, бессодержательному «Послушай, Марк!»; и самым вопиющим из всего этого оказывалось, что – в качестве приятной неизбежности, раз уж Милли не возражала, – ее спутник как бы делился еюс этими людьми, этими милыми беднягами, – ради их блага.
Как ни странно, он заставил и саму Милли поверить смеха ради, что в этом – благо, мерилом чего ему служила лишь ее манера вести себя, и поистине чудесной, если можно так выразиться, была легкость, с какой он особо подчеркивал, что благо это дарует ее всегдашняя доброжелательность. Здесь происходило, как ей легко было увидеть, нешумное всеобщее празднество доброжелательности – с участием множества собравшихся вместе лондонцев самого разного пошиба, но, несомненно, по большей части знакомых меж собой, и каждый из них по-своему открыто признавался в собственном любопытстве.