Слух о том, что она здесь, разошелся вокруг; вопросов о ней было не избежать, и проще всего, разумеется, было «пройти сквозь строй» с ним– точно так же, как проще всего было целиком довериться ему. Разве сама она, оставаясь пассивной, не понимала, как мало у них в мыслях дурного по отношению к ней? – настолько, что не составляло разницы, знакомит он их с нею или нет. Вероятно, самыми удивительными оказались для Милли возросшая уверенность и равнодушие, с которыми она могла дарить в ответ особенно добрый взгляд, каковой, по-видимому, в таких случаях становился признаком цивилизации, достигшей наивысшей стадии развития. Вины ее было так мало в той странности, что слух о ней «разошелся вокруг», что принять это без вопросов было, вероятно, таким же хорошим способом почувствовать жизнь , как любой другой. Стало неизбежным предоставить жаждущим правдоподобное описание ужасно богатой американки, такой странной на вид, но такой, во всех отношениях, милой при знакомстве; и у нее оставалась на самом деле только одна минута на размышления о том, как возникают и расходятся басни и фантастические предположения. Милли задавала себе вопрос – лишь однажды, – не могла ли Сюзи, непостижимым образом, вульгарно болтать о ней, но вопрос в тот же миг точно ветром сдуло, раз и навсегда. Она же на практике знала, поняла в тот же миг, с особой остротой, почему с самого начала она «избрала» Сюзан Шеперд: с первого же часа у нее сложилось убеждение, что Сюзан – самый редкостный человек на свете, ибо менее всего способна на похвальбу. Так что здесь не было их вины, вовсе не было их вины, и все, что угодно, могло еще случиться, и все снова сплавилось вместе, а добрые глаза всегда остаются добрыми глазами – пусть бы у нее никогда не было ничего хуже этого! Вместе со своим спутником она наконец вошла в дом, с успехом миновав все неприятные им обоим случайности. Портрет Бронзино, как выяснилось, находился в самой глубине дома, и длинные предвечерние лучи солнца, словно специально для них, задерживались на старинных цветовых пятнах, пытаясь перехватить их по пути, в укромных уголках и в открытых анфиладах.
Все это время Милли не покидало чувство, что лорд Марк в реальности имел в виду совсем иной повод, чем тот, о котором шла речь, что ему, видимо, нужно было что-то ей сказать и он сознательно, не из-за неловкости, а из деликатности, чуть мешкал. В то же время ощущение было такое, будто желаемое практически оказалось уже сказанным к тому моменту, как они увидели портрет, поскольку оно, по-видимому, свелось вот к чему: «Позвольте же человеку, который далеко не глуп, хоть немного позаботиться о вас». Желаемое, таким образом, с помощью Бронзино было осуществлено; раньше Милли казалось, что ей совершенно не важно, глуп лорд Марк или нет, однако теперь, там, где они находились, ей больше понравилось бы, чтобы он не был глуп, и, более того, все это, если оглянуться назад, звучало нисколько не хуже, чем недавнее напоминание миссис Лоудер. Та ведь тоже хотела о ней позаботиться, – и не сводилось ли это, à peu près [7] , – именно к тому, чего желали все эти добрые глаза? И снова все сплавилось вместе – и красота и история и возможности и великолепное летнее сияние вокруг: это было что-то вроде изумительно щедрого максимума, розовой зари апофеоза, наступающего так поразительно скоро. В действительности же, как она разобралась позже, произошло вот что: это был вовсе не лорд Марк, кто сказал что-то особенное, это была она сама, и она сказала все. Она не могла ничего с этим поделать – все вырвалось наружу; а причиной, почему оно вырвалось, стало то, что Милли обнаружила в первый же момент: она смотрела на загадочный портрет сквозь слезы. Вероятно, это ее слезы и сделали все тогда таким странным и прекрасным – таким же чудесным, как сказанные им слова: лицо молодой женщины, все так великолепно прорисованное, и руки тоже, и великолепная одежда; лицо бледное, почти до сероватой голубизны, и все же прекрасное в своей печали, под короной густых, убранных назад и высоко поднятых волос, которые, должно быть, прежде, чем потускнели от времени, носили прямо-таки родственное сходство с ее собственными.
Вероятно, это ее слезы и сделали все тогда таким странным и прекрасным – таким же чудесным, как сказанные им слова: лицо молодой женщины, все так великолепно прорисованное, и руки тоже, и великолепная одежда; лицо бледное, почти до сероватой голубизны, и все же прекрасное в своей печали, под короной густых, убранных назад и высоко поднятых волос, которые, должно быть, прежде, чем потускнели от времени, носили прямо-таки родственное сходство с ее собственными. Во всяком случае, дама, о которой идет речь, с ее некоторой плотностью – в стиле Микеланджело, с ее взглядом из иных времен, с ее полными губами, длинной шеей, с ее знаменитыми драгоценностями, с ее парчой в расточительно красных тонах, была весьма величественной персоной – только вот радость ей никак не сопутствовала. И она была мертва, мертва, мертва! Милли признала сходство с ней точными словами, совершенно к этой даме не относившимися:
– Мне уже никогда не почувствовать себя лучше.
Лорд Марк, у портрета, ей улыбнулся:
– Что вы лучше, чем она? Едва ли вам нужно быть лучше, потому что, конечно, и так вполне хорошо. Более того, вы, как мне, кстати говоря, представляется, ужелучше, потому что, при всем ее великолепии, трудно предположить, чтобы она была добра.
Он не понял. Она стояла лицом к портрету, но тут повернулась к нему, не заботясь о том, что он в ту минуту заметит ее слезы. Возможно, этот момент был одним из самых удобных, какие могли представиться ей в отношениях с лордом Марком. Может быть даже, что этот момент был одним из самых удобных в отношениях с кем бы то ни было или в любой иной ситуации.
– Я хочу сказать, что сегодня все так красиво – слишком красиво, и что, вероятно, все вместе никогда уже не сложится так прекрасно. Поэтому я ужасно рада, что вы – часть всего этого.
Он по-прежнему не понимал ее, но был так мил, будто бы понял; он не стал просить разъяснений, и это явилось частью его заботы о ней. Он просто оберегал ее теперь от нее самой, и в этом ощущался неизмеримый практический опыт.
– О, нам с вами обязательно нужно будет поговорить о таких вещах.
Ах, ведь они уже поговорили, она понимала это, говорили ровно столько, сколько ей самой могло захотеться; и в следующий момент она, глядя на свою бледную сестру, уже покачивала головой с такой невероятной медлительностью:
– Как жаль, что я не вижу сходства. Конечно, у нее зеленоватый цвет лица… – Милли засмеялась, – но у меня он на несколько оттенков зеленее.
– Даже руки похожи, – сказал лорд Марк.
– У нее крупные руки, – не унималась Милли. – Но у меня они крупнее. Мои руки просто огромны.
– Ну, вы ее обошли по всем статьям! «Обскакали!» Точно так, как я и говорил. И все-таки вы похожи как две капли воды. Вы не можете не уловить сходство, – добавил он, будто ему для сохранения репутации было важно, что он, как человек серьезный, не выдумывал повода для своей просьбы.
– Ну, не знаю – себя ведь никогда не знаешь. Это странная фантазия, и я не представляю, чтобы кому-то еще в голову пришло…
– А я вижу, что пришло , – немедленно подхватил он.
Милли стояла лицом к портрету, позади нее одна из дверей оставалась открытой, и, обернувшись, она увидела трех других посетителей, также, по-видимому, заинтересовавшихся этим вопросом. Одной из них была Кейт Крой; лорд Марк только что осознал сей факт, а она, захваченная увиденным, тут же поняла, что она не первой оказалась на месте действия, и сделала все возможное, чтобы обратить ситуацию в свою пользу. Она привела с собой даму и джентльмена, чтобы показать им то, что лорд Марк показывал Милли, и он принял ее «в свои ряды» как сильное подкрепление. Однако Кейт сама заговорила еще до того, как он успел сообщить ей об этом.