Его большое, спокойное лицо, хотя и твердое, не было, как ей показалось с самого начала, жестким; он самым странным образом походил, как подсказало ей воображение, наполовину на генерала, а наполовину – на епископа, и очень скоро она уверилась, что то, что ей покажут в столь прекрасных пределах, будет хорошо, будет для нее лучше всего. Иначе говоря, значительно сэкономив время, она установила здесь некие отношения, и эти отношения стали ее трофеем, который она в тот час унесла с собой. Они оказались в полном ее владении, стали совершенно новым ресурсом, чем-то выполненным из мягчайшего шелка и упрятанным под мышку памяти. У нее не было этого, когда она вошла, но уже было, когда она выходила; Милли несла трофей под плащом, но скрытно, невидимо, когда, улыбаясь, улыбаясь, снова предстала перед Кейт Крой. Эта юная леди, разумеется, ожидала ее в другой комнате, где, поскольку великий человек должен был отсутствовать, ожидающих больше не было; она поднялась навстречу Милли с таким лицом, что оно сделало бы честь переполненной приемной дантиста. «Ну что, вырвали?» – казалось, спрашивала она, словно речь шла о зубе, и Милли ни на миг не стала длить ее тревожное ожидание.
– Он – прелесть. Мне надо придти к нему опять.
– Но что он говорит?
Последовал почти веселый ответ:
– Мне не следует ни о чем беспокоиться, ни о чем на свете. И если я буду вести себя как хорошая девочка и делать все точно, как он говорит, он возьмет на себя все заботы о моем здоровье – навсегда.
Кейт была озадачена, словно что-то здесь не вполне увязывалось друг с другом.
– Но что же тогда – он допускает, что вы больны?
– Я не знаю, что он допускает, и мне это безразлично. Я ведь узнаю . И что бы это ни было, мне этого будет довольно. Он все обо мне знает, и мне это нравится. Это нисколечко меня не возмущает.
Тем не менее Кейт по-прежнему глядела на нее во все глаза:
– Да разве мог он, всего за несколько минут, достаточно вас расспросить…?
– Он почти меня и не расспрашивал – он в таких глупостях просто не нуждается, – возразила Милли. – Он и так может сказать. Он знает, – повторила она. – И когда я снова к нему приду – он ведь успеет меня немного обдумать, – все будет отлично.
Кейт потребовалась лишь минута, чтобы смириться с ситуацией.
– Значит, когда же нам надо будет к нему придти?
Вопрос заставил ее подругу внутренне сжаться, ибо все время, пока они говорили – это было, во всяком случае, одной из причин, – она стояла перед Кейт, неуместно и неожиданно для себя самой, в сиянии своей инойипостаси – в ипостаси, предназначенной для мистера Деншера. Сияние это всегда, от одного момента до другого, оставалось непредсказуемым; и хотя оно могло исчезнуть быстрее, чем возникало, оно нарушало равновесие. Оно родилось, безусловно, по собственному капризу, из того факта, что, с быстро уходящими часами и днями, сама возможность того, что его имя когда-нибудь будет упомянуто, странным образом становилась все более и более нереальной. Шансов на это могло быть двадцать, а то и пятьдесят, но ни один из них так и не был использован. Сегодняшняя ситуация, в частности, вовсе не подходила для естественного использования хотя бы одного из шансов, но в результате, как поняла Милли, еще один день окажется практически целиком отмечен стремлением избегнуть упоминания. Окинув Кейт быстрым взглядом, она поняла, что подруга ничего этого не сознает, и стряхнула с себя наваждение. Тем не менее оно длилось достаточно долго, чтобы окрасить ее ответ. Нет, она уже показала Кейт, как она ей доверяет, и что касается преданности, этого должно быть довольно.
– Ах, моя милая, теперь, когда лед сломан, я не хочу вас больше беспокоить.
– Вы поедете одна?
– Без малейших колебаний.
– Вы поедете одна?
– Без малейших колебаний. Только я попрошу вас – пожалуйста, не забудьте об абсолютной осторожности.
Выйдя на улицу и отойдя на некоторое расстояние от двери, они вынуждены были остановиться на широком тротуаре граничившей с улицей площади, поджидая, пока их карета, которую нанимала Милли, завершит очередное упражнение, предпринятое кучером по его собственным резонам. Лакей стоял там же и объяснил дамам, что кучер совершает объезд; поэтому Кейт, пока они ждали, решила продолжить разговор:
– А вам не кажется, дорогая, что вы просите довольно много по сравнению с тем, что даете сами?
Это заставило Милли сжаться еще сильнее – так сильно, что она сразу сдалась, как только поняла, что Кейт имеет в виду.
– Ну хорошо, пожалуйста, – можете рассказывать.
– Я вовсе не собираюсь «рассказывать», – ответила Кейт. – Я буду нема как могила, если только смогу услышать от вас правду. Все, чего я хочу, – это чтобы вы не стали скрывать от меня, когда узнаете, как вы на самом деле себя чувствуете.
– Ни за что не стану. Но вы же сами видите, – продолжала Милли, – как я на самом деле себя чувствую. Я довольна. Я счастлива.
Кейт долго не сводила с нее глаз.
– Я верю, что вам здесь нравится. То, как всё здесь для вас обернулось…!
Сейчас Милли встретила ее взгляд, не думая ни о чем, кроме того, что было сказано. Она перестала быть отражением мистера Деншера, она была не чем иным, как самой собой, и нисколько не менее чудесной. И все же, и все же – то, что произошло, оказалось уговором вполне справедливым, и его было достаточно.
– Конечно, мне здесь нравится. Я чувствую себя так – я не могу описать это иначе, – будто я раньше стояла на коленях перед священником. Я исповедалась и получила отпущение грехов. Бремя снято.
Кейт по-прежнему не сводила с нее глаз:
– Вы, должно быть, ему очень понравились.
– Ох уж эти доктора! – откликнулась Милли. – Но я надеюсь, – добавила она, – что понравилась я ему не слишком сильно.
Затем, словно желая уклониться от более глубокого зондирования со стороны подруги или как бы в раздражении из-за так и не возникшей пока в поле зрения кареты, она отвела глаза и обвела взглядом широкую, утратившую свежесть площадь. А ведь несвежесть площади была отражением явной усталости Лондона, позднего жаркого Лондона, когда все его танцы уже оттанцованы, его рассказы рассказаны, а воздух его кажется полным размытых картин и эха перемешанных звуков; и тут впечатление соединяется с чувством – то впечатление, что в следующий миг срывается у Милли с губ:
– О, какой это прекрасный, огромный мир, и все в нем, буквально каждый…!
Это чувство тут же вернуло ее внимание к Кейт, и ей оставалось лишь надеяться, что сейчас не так уж заметно, что у нее на глазах слезы, как, по-видимому, было заметно лорду Марку посреди портретов Мэтчема.
Кейт, однако же, все поняла.
– Все стремятся быть доброжелательными?
– Такимидоброжелательными! – откликнулась благодарная Милли.
– Ох, – рассмеялась Кейт. – Мы поможем вам это пережить! А вы теперь не возьмете с собою миссис Стрингем?
Но Милли уже в следующий миг было ясно, как она ответит:
– Только после того, как увижусь с ним еще раз.
Ей предстояло через два дня убедиться, что такой ее выбор оказался в высочайшей степени оправдан; и все же, в прямом соответствии с тем, что произошло между ними, когда Милли вновь предстала перед своим знаменитым другом – а такая его характеристика во время краткого перерыва успела еще возрасти, – первое, о чем он спросил ее, было, сопровождает ли ее кто-нибудь? В ответ на это она прямо поведала ему обо всем, совершенно избавившись к этому времени от своего первоначального смущения, даже склонная – она сама чувствовала, что так может случиться, – быть чрезмерно многословной и, более того, не ощущая никакой тревоги из-за его вопроса, возможно показывавшего, что ему хотелось бы, чтобы она была не одна.