Все складывалось точно так, будто за протекшие сорок восемь часов ее знакомство с ним каким-то образом углубилось и, в частности, его собственные знания о ней обрели загадочные дополнения. До этого им пришлось пробыть вместе едва ли десять минут; однако их отношения, так чудесно созданные теми десятью минутами, были здесь, перед ними, их нужно было только принять. И вовсе не благодаря одной лишь профессиональной сердечности с его стороны, одному лишь врачебному такту, что никак не понравилось бы Милли, а в значительно большей степени из-за спокойной, доброжелательной, прямо-таки положительной манеры, с какой он расспрашивал ее о ней самой, расспрашивал о том, расспрашивал о сем – и выяснил. Разумеется, он, вообще-то, мог вовсе и не расспрашивать, мог не захотеть расспрашивать, у него под рукой не было никаких источников информации, да они на самом деле были ему совсем не нужны: он все выяснил просто благодаря своей гениальности – а Милли имела в виду, что выяснил он буквально все . И теперь она понимала, что ей не только не неприятно это, то есть что про нее все выяснили, но что – совсем наоборот – именно за этим она сюда и пришла и что теперь, хотя бы на какое-то время, у нее будет твердая почва под ногами. Ее потрясло, что сама она вдруг осознала – осознала, как никогда раньше, – что до сих пор не ощущала, да просто с самого начала реально не имела ничего твердого под ногами. Было очень странно, что ощущение твердой почвы под ногами могло явиться к ней в конечном счете после того, как, в весьма приятной обстановке, она узнала, что, в общем-то, обречена и, более того, как мало у нее до сих пор было такого, что могло ее поддерживать. Если и теперь она будет держаться силой самого процесса – а именно это, по-видимому, и происходит – постепенногонарастания слабости, это станет очередным доказательством ее странной маленькой истории. Былое ощущение беспорядочного дребезжащего движения вовсе не было похоже на процесс, и казалось до смешного правильным, что ее присутствие в этом кабинете и лицезрение того, как ее жизнь водружают на весы, оказываются ее первым приближением к пониманию упорядоченного образа жизни. Такова была романтическая версия Милли – что ее жизнь, самим фактом ее второго визита, была положена на весы и что самая лучшая сторона установившихся отношений, возможно, состоит, между прочим, в том, что серьезный обаятельный великий человек понял – понял сразу же, – что все это романтично, и в этом смысле он сделал определенные допущения. Единственным ее сомнением, единственным опасением было то, что он вдруг не воспользуется тем преимуществом, что она лишь немного романтична, и решит, что она романтична целиком и полностью. Это, несомненно, могло стать для нее опасно в отношениях с ним, но она посмотрит, она посмотрит, а пока все опасности отдалялись и отдалялись.
Само по себе это место, после нескольких минут пребывания здесь, просторная, «значительная» комната, в самой глубине прекрасного старого дома, расположенная так, что туда не доносилось ни звука, чуть пожелтевшая от долгих лет известности, чуть мрачноватая даже в яркий солнечный день, – само это место казалось ей воплощением древнего обычая и права, оно солидно и прочно стояло вокруг, как бы обещая и вселяя чувство определенности. Она решилась приехать, чтобы увидеть мир, и вот он, перед нею – свет мира – солнечный сумрак Лондона, его «задний план»: эти стены – стены мира, на окнах – занавеси мира, на полу – ковер мира. Ей нужно ближе познакомиться с огромными бронзовыми часами и с безделушками на каминной полке, явно подаренными в знак признательности и к тому же давным-давно; ей нужно стать одной из круга известных современников, чьи фотографии и гравюры, подписанные, а главное, застекленные и вставленные в рамки, довершают украшения каминной полки, довершая тем самым и полноту человеческого комфорта; и, размышляя о тех чистых, неприкрашенных, не захватанных пальцами истинах, что молчаливо внимающая неподвижность процеживает в паузы и перерывы и будет годами снова и снова ясно восстанавливать в памяти, Милли еще задавалась вопросом: что же ей самой предстоит вскоре подарить ему в знак признательности? Во всяком случае, она подарит ему что-то получше тяжеловесных викторианских бронзовых статуэток.
Ей нужно ближе познакомиться с огромными бронзовыми часами и с безделушками на каминной полке, явно подаренными в знак признательности и к тому же давным-давно; ей нужно стать одной из круга известных современников, чьи фотографии и гравюры, подписанные, а главное, застекленные и вставленные в рамки, довершают украшения каминной полки, довершая тем самым и полноту человеческого комфорта; и, размышляя о тех чистых, неприкрашенных, не захватанных пальцами истинах, что молчаливо внимающая неподвижность процеживает в паузы и перерывы и будет годами снова и снова ясно восстанавливать в памяти, Милли еще задавалась вопросом: что же ей самой предстоит вскоре подарить ему в знак признательности? Во всяком случае, она подарит ему что-то получше тяжеловесных викторианских бронзовых статуэток. Это как раз пример того, что она чувствовала, как он понял о ней, прежде чем успел до конца с ней побеседовать, насколько она втайне романтична, притом что во всем этом деле существовало столько всего другого, более неотложного и важного. Ну и хватит о ее секретах с великим человеком, ни один из них вовсе не требует словесного выражения. Конечно, ее секретом буквально от всех мог бы стать тот факт, что, если бы не милая дама, выбранная Милли перед приездом сюда, ей не удалось бы установить здесь никаких сколько-нибудь достойных связей, отвечающих ее просьбам: более того, не удалось бы представить ни одной, так сказать, подтверждающей ее респектабельность. Но ее ни на йоту не волновало, что великий человек это увидит, как ни на йоту не волновало, что она оставила эту милую даму в абсолютном неведении. Она явилась одна, отстранив приятельницу под фальшивым предлогом: магазины, каприз, бог знает что еще, да просто забавно разок оказаться на улицах в одиночестве. Улицы в одиночестве для нее внове – на улицах ее всегда кто-нибудь сопровождал: компаньонка, подруга или горничная; сверх того, великий человек ни за что не должен подумать, что она не способна, не дрогнув, выдержать все, что ему может понадобиться ей сказать. Он воспринял рассказ Милли про ее храбрость с мягким юмором, однако ему как-то удалось проявить свое отношение без того, чтобы успокаивать ее слишком топорно. И все же он на самом деле хотел знать, кто у нее здесь есть. Разве в среду с ней сюда не приходила дама?
– Да, другая. Не та, что путешествует вместе со мной. Ей-то я сказала.
Она определенно его забавляла, и такое настроение сказалось на его манере, увеличив и так великое его обаяние: он уделил ей бездну времени.
– Ей вы сказали – что?
– Ну, – замешкалась Милли, – что мой визит к вам – секрет.
– И скольким она расскажет этот секрет?
– О, она очень преданный человек. Никому.
– Отлично. Если она так вам предана, не может ли она стать вам еще одним другом?
Ответ не требовал слишком долгих вычислений, однако Милли на миг задумалась, хорошо сознавая, что ему захочетсяпополнить свое представление о ней, а кстати, немного прояснить для нее ситуацию и, так сказать, «утеплить атмосферу». Однако вот это ему придется принять – и лучше раньше, чем позже, – как затею совершенно бесполезную; и на какой-то миг она вдруг почувствовала себя вполне компетентной в том, что касается таких прояснений. Ситуация для Милли Тил из-за самого характера ее «случая» всегда останется довольно мрачной, а атмосфера, как ее ни утепляй, никогда не избавится от существенной доли холода. Об этом она могла сообщить ему вполне авторитетно, даже если бы не могла сказать больше ни о чем другом, и теперь она, как ей казалось, поняла, что это может все значительно упростить.
– Да, это – еще один друг, но все вместе они как-то не составляют… ну, я не знаю, каким другим словом это назвать… не составляют разницы, то есть, я хочу сказать, когда человек по-настоящему одинок.