Он прочно встал, средняя часть его тела выгнулась вперед, потом пошла назад, а вперед двинулась верхняя часть груди и голова, потом голова откинулась назад, наконец, прямой фигурой он поколебался и устоял. Затем вынес вперед одну ногу, держа стопы параллельно друг другу, наверное, для большей устойчивости всего тела. Затем та же процедура была проделана со второй ногой.
– Походка! – Лариса стояла, чуть отстранившись, раскуривая сигарету, но тем не менее внимательно и настороженно приглядывала за благоверным – успеть, если понадобится, подхватить его, – но до того момента не выказывая столь прямо свое намерение.
Станислав Романович благополучно и сравнительно быстро допереступал до машины, открыл дверцу, просунул в кабину сначала голову, а затем быстро юркнул, как рухнул, внутрь. Втянуть ноги было делом уже чисто привычной техники.
Лариса облегченно вздохнула, позвала Валерия, и скоро они ехали по маршруту от райисполкома в город.
Станислав что-то активно говорил, назвал всех стоящих в очереди тунеядцами, бездельниками, самодовольными нуворишами, которые радуются неведомо отколь взявшемуся успеху, хотя успех этот – лишь с их точки зрения (здесь он вспомнил про логику). Потом высказался об отсутствии культуры в очереди, о злобности и перечислил все имеющиеся людские пороки.
Когда же Лариса возразила, заметив, что уж злобности-то она в очереди видит меньше всего, а доброжелательства больше, чем можно было ожидать, Станислав только рассмеялся и привел свой обычный аргумент:
– Так-то так, но только затронь их карман или вообще что-нибудь личное…
– Почему же надо бояться личного? На личном, пожалуй, и строится все общее. Хорошее личное – условие хорошего общего. Ты, Стас, удивляешь меня.
– Ты хорошо училась, и ты хорошо подкована. Со студенческих лет, стало быть, помнишь, что Маркс писал.
– При чем тут это?
– А при том, что он сказал: свободное развитие каждого как условие свободного развития всех.
– И правильно сказал, хоть я и не помню. Это ж ты был отличником и персональным стипендиатом. Видишь, я тоже своим умом дошла.
– Своим! Человек никогда ничего не забывает, ему иногда лишь кажется, что он забыл.
А потом Стас заснул, и неизвестно, вспомнит ли он завтра этот разговор и не опровергнет ли собственный постулат о тотальной памяти.
– Хорош у меня защитник, собеседник и сюзерен.
– С кем не бывает, Лариса Борисовна.
– Все зависит от периодичности.
Лариса сидела и переваривала сказанное Стасом, совершенно не вникая в смысл его слов. Когда пьяный человек говорит, его иногда слушают, но почти никогда не слышат. В голове у нее звучала его бубнящая, скандирующая речь. Лариса накачивалась сначала злобностью, потом гневом, затем презрением, пока все это не перешло в безразличие.
Так бывало уже не раз, но потом все равно получалось, что чем больше она его ругала, тем больше чувствовала свою какую-то неизъяснимую вину. Чем больше в подобных ситуациях приходилось за ним ухаживать, чем больше она тратила на него сил, тем становился он ей дороже. Наверное, жалко было затраченных трудов. Вот хирург, хирург, а и ей не вырваться из мутной бабьей доли. Сейчас она находилась в самой первой стадии этого круга.
Так всегда было. У нее так было. Так думала она раньше… и сейчас.
Так было.
Сейчас в мозгу разыгрывалось раздражение, в мыслях рождались самые гневные слова, которые она только могла придумать, но пока, возможно, в силу ситуации они не вылетали наружу. Стас спал, выстрелы были бы холостыми, да и ей неудобно было при чужом человеке. Валера же от сочувствия к Станиславу перешел к насмешкам над ним, что, пожалуй, не было "комильфо"…
Стаса она довезла, выгрузила, запихнула в лифт, нажала кнопку, двери автоматически закрылись, дождалась остановки лифта наверху, вызвала его обратно вниз. И, не обнаружив в нем своего повелителя, вернулась в машину.
– Ты где живешь?
– Дай я поведу.
– Садись.
Валерий вылез, обошел машину спереди; Лариса переместилась на правое сиденье, привалилась к дверце плечом, и они поехали.
Молчали. Каждый думал о своем. А может, об одном и том же. Лариса, во всяком случае, думала о Станиславе. Вот только несколько часов назад, когда пришел сменить ее, он был близкий, ласковый, заботливый, остроумный. Свой. И вот она увидела его сейчас – мрачное, мизантропическое, странно-подвижное чудовище; слова пустые, мыслей нет, душевная, духовная химера, составленная, как сфинкс, из частей разных миров: мысли яркие, четкие, точные, верные, правильные у него в голове перемешаны, как у гиены полосы на теле, с банальностями, очевидностями, пошлостью, злобностью, недоброжелательством, неоправданной суровостью. И все больше из ее души, головы и сердца улетучивалось утреннее отношение к Стасу, и повышался градус раздражения и неприятия.
"Почему я должна столь безропотно тащить до смерти на себе этот крест, – думала она, – с пьянством, с нелепыми радостями, развлечениями, саунами и пустой болтовней? А если и впрямь, как говорит Колька, – развод и дети об пол? Не до шуток. Чего-то надо придумать встречь этому. Сидит дома – отрешенный, одинокий, злой. Но, может, уже лежит, спит. Проснется и решит, что я ему сорвала всю работу. Тоже мне: "Я люблю ездить на машине". А потом – я ему работу сорвала. Впрочем, он мне этого пока не говорил, но еще скажет. Сегодня, правда, он не увидит меня".
Машина остановилась в каком-то дворе.
– Приехали. Выходи.
– Я в машине посижу, подожду. Иди.
– Привет! Мало насиделась в машине? Время у нас есть. Чайку горяченького попьем. Я хороший чай делаю, не жалею заварки. Ну, давай. Оперативненько.
– Да, ты прав. Пошли.
Валерий тоже вытащил из почтового ящика целый ворох разных газет, немного писем, официальных, судя по конвертам. И у него накопилось за эти дни.
Как только они вошли в квартиру, раздался телефонный звонок. Звонили с работы, интересовались, когда придет. Срочности никакой, а так – из пиетета и интереса.
Лариса огляделась: небольшой коридор, вешалка, напротив полочка, заваленная инструментом, какими-то поделками: что-то курьезно-техническое, собранное по частям или, наоборот, разобранное, недоразобранное… Лариса сняла пальто и прошла на кухню, куда жестом указал ей путь хозяин дома, продолжая разговаривать по телефону.
На кухне было все привычное, необходимое: плита, раковина. Стандартное: холодильник, стол, столик, табуретки, полки, пустые бутылки – красивые на полках наверху, обычные – на полу. Из лично-индивидуального здесь был матрац, поставленный на ножки, как тахта. Лариса села на табуретку и стала смотреть в окно.
Валерий пришел, тут же поставил чайник на огонь, а Лариса подумала, что Стаса на кухню и батогами не загонишь. Впрочем, у него есть возможность не заходить на кухню, а у Валеры ее нет. В конце концов, она сама не пускает Стаса на кухню, хотя он в периоды трезвости не раз уверенно заявлял, что по-настоящему хорошую еду может приготовить только мужчина.
Вновь раздался телефонный звонок.
– Ну, у меня как в конторе.
– Это нормально. Если жизнь складывается нормально и правильно, то с годами сам звонишь меньше, а звонки в доме раздаются чаще.
– Извини. Пойду, узнаю, что за правильность этой жизни отрывает меня от чая.
Лариса захотела, чтоб позвонили из очереди и призвали их срочно объявиться. Зачем? Опять был деловой разговор.
– Нарциссовна, винца выпьем маленечко?
– Я же за рулем.
– Ваша законопослушность меня радует. Хотя я бы не пренебрег. Подумаешь, чуть пригубить.
– Я просто знаю результаты. Вижу на работе.
– Ну и прекрасно. Быть законопослушным и удобно и надежно.
– И вообще я зарок дала не пить за рулем.
– Ну, молодец! Доктор, ты мне нравишься. Соблюдение законов и есть послушание.
– Почему послушание?
– Откуда я знаю? Послушание и есть послушание.
– Все зависит от того, куда и как нас движет жизнь. Валерий разлил чай. Он был совершенно черною цвета, от чашки шел прекрасный запах, на вкус он, наверное, будет замечательно горчить. Лариса попробовала.
– Очень горячо. Подожду, а то вкуса настоящего не почувствуешь.
– Подождем.
Валера потянулся к ней и обнял.
– Я ж говорила, не надо было подниматься. – Лариса отвела его руки. – Житейский разум, называемый мещанством, оказывается, прав.
Валера в ответ снова обнял ее. Столь многословная реакция не делала ее отпор категоричным.
– Отстань, Валера. Оставь эти детские игры. Чай остынет.
Сказанные фразы делали ее отказ просто относительным.
– Сама говоришь, что чай не должен быть очень горячим. Вкуса не почувствуешь.
– Боюсь, что так он совсем остынет.
Она самонадеянная, Лариса. Но… Бог ей в помощь. Стас, наверное, спит. Принял, загрузился и спит. Он остроумен… Остер и умен, интеллигентен, эрудирован, мягок, добр… Все его любят, для всех хорош… Она тоже хороша… Для всех – это просто. Как вот для своих быть хорошим… хорошей. Лежит у себя в комнате на тахте… Спит. Хорош. Сейчас он для всех одинаков.
– И пусть остынет.
– Оставь, Валера, оставь. Ну что придумал! У нас дело важное. Вся жизнь впереди.
– Морген, морген, нур нихт хойте…
– Ох уж эти полиглоты… Мы не мальчики, не "фауль лейте". Перестань… К тому же Марк Твен говорил, что не надо сегодня делать то, что можно сделать завтра.
Были еще какие-то отдельные фразы, столь же бессмысленные и сказанные не к месту. Главное, утопить все в словах. По форме категоричные, безапелляционные, слова тут же отвергались действиями.
В комнате было свободно, книг не видно. Еще стол. Тахта. Кресло.
– Доктор, ты мне нравишься.
"Лежит, пьяный, беззащитный. В конце концов, сколько же можно терпеть безответно? С какой стати? Я уж и не знаю, когда видела его трезвым. Зачем мне все это надо?! И это. Зачем? Терпеть, терпеть, терпеть… Не хочу. Чего не хочу? Ничего. Все хочу. На самом деле все хочу. И ничего нет. И пусть нет… Нет, нет, пусть будет, будет… Да. Да. Да… Сколько же мне лет? Сколько, сколько, сколько?.. Еще немного… Годы, дни… И все. И все будет кончено. Еще совсем немного… Мне… А он спит. Пьяный. Годы, мгновения… Все проходит. Но опять, опять накатывает жизнь. А скоро смерть. Конец радостям. Я не хочу… Не хочу…"
Лариса молчала.
Валерий молчал.
Потом они закурили.
– Нарциссовна, ты увлечена. – Валера засмеялся и посмотрел на часы. – Пора ехать. Оперативность нужна.
– Пора. – Сделала паузу. – А ты не дурак?
– Да кто ж знает? Не расстраивайся. Ты мне нравишься, доктор. – Теперь уже он сделал паузу. – Ох, эта очередь дурацкая.
– Забудь про все это. Ладно?
– Про что? Ну уж нет. Не хочу забывать, доктор.
– Я прошу тебя, Валера. Забудь. Смой, как будто ничего и не было. Ни меня, ничего.
– Если сразу смыть, тогда действительно ничего не было. Еще посмотрим. Но ты мне нравишься, доктор. И вообще, о чем ты говоришь?! Нарциссовна! Ты увлечена! Не хочу смывать.
Теперь уже пауза была подольше и оборвалась лишь на кухне.
– Хороший чай получился?
– Да-а, теплый еще. Хороший чай. Хороший напиток. Когда не очень горячий – вкус лучше обозначается. И не называй меня Нарциссовной, пожалуйста.
На пустыре все было спокойно. Валерий, как приехали, провел перекличку. Лариса пошла вдоль очереди.
Многие уже были знакомы. Вот девушка из парикмахерской стоит рядом с мужем, необходимым человеком со станции техобслуживания.
Поговорили. Живот не болит. Все вроде в порядке. – А вот он, муж той женщины, которую она подвозила, тот, что вел с ней беседу тогда, в больнице, по политэкономии.
– Здравствуйте, Лариса Борисовна.
"Сколько ему лет, интересно? Красивая проседь. И очки красивые. А глаза не видны. Наверное, за пятьдесят уже. Двигается молодо".
– Здравствуйте. И вы стали на этот путь приобретательства?
– Так мне же ездить хочется. Вот вас не ожидал здесь увидеть.
– Что делать, пришлось подхватить знамя, выпавшее из рук моего занятого мужа.
– Вот видите, как определяется наше сознание бытием.
– Между нами теперь что, навсегда сохранится и восторжествует стиль теоретических конференций?
– Помните? Вечный поиск истины, Лариса Борисовна.
– Зачем ее искать? Она все время меняет свое лицо, да и сущность тоже меняет. Все время что-то новое узнаем – меняется и отношение к ней.
Они сели на какую-то скамеечку, только что кем-то построенную.
– Рачительные хозяева в этой очереди, – предположил ее собеседник. – Да и естественно. В подобной очереди и должны быть люди с деловой жилкой, со стремлением к удобствам, к комфорту. Иначе – к сибаритству через работу. Машину тоже придумали для удобств: зачем ходить ногами, натирать мозоли и дергаться на спинах лошадей, когда лучше сидеть в кресле и только чуть-чуть пошевеливать стопами да руками. Тяга к сибаритству подталкивает прогресс.
Такая игра ума заставила Ларису улыбнуться. Как будто и не было переживаний прошедших двух часов.
Но вообще-то кому-то может влететь за эту непредусмотренную скамеечку в неположенном месте. Этот вывод – уже не игра ума, а результат тупого опыта Ларисы. Опыт, он и должен быть тупой: основывается он лишь на воспоминании прецедентов. Женский ум, практический ум половины, ведущей хозяйство, ведущей другую половину по жизни, и должен, прежде всего, строиться на прецедентах, на воспоминаниях о похожем в прошлом.
Вокруг ходили люди. Прохаживались медленно. Не прохаживались – прогуливались. Это немного напоминало движение по кругу в фойе театра в антракте. В околоочередном движении уже сильно поубавилось суеты, поутихла нервозность. Казалось, приостановилось время, не происходит никаких событий, хотя главные поступки и события, а стало быть, убыстрение времени, наверное, еще впереди. Тем не менее, люди вроде бы угомонились, и впечатление создавалось такое, что они даже и не озабочены. А это уж и вовсе нельзя было понять.
Очередь уже не удлинялась, но стала как-то шире. Она расплылась, как чернильная полоса на плохой бумаге.
У обоих собеседников на скамеечке, должно быть, хорошо совпали и мысли и настроение. А скорее, один из них сильно воздействовал, влиял на другого и подсознательно направлял разговор в одну и ту же сторону:
– Эта новая модель "Жигулей" неожиданно ставит нас перед проблемой свободного выбора. То ли первую брать, то ли новую, – сказал он тихо, мягко и будто бы неуверенно.
– Это не свобода выбора.
Лариса тоже говорила тихо. Может, устала?
– Конечно, покупать или не покупать – вот выбор. – Они оба приглушенно рассмеялись. – И Соломоново решение – покупать.
– И выбор возникает, и решение может состояться только в том случае, если у тебя есть деньги.
Им было хорошо вместе и покойно. Их никуда не гнала никакая необходимость. Сиди и жди, есть желание – разговаривай. После нервотрепки, суеты последних дней и часов в душе Ларисы наступило приятное умиротворение от этой неспешной беседы.
– И все-таки хочется выбора. Все время хочется самой выбирать пути своей судьбы. И страшно: не готова.
– А чего вам выбирать? Режьте себе да сшивайте, остальное само сложится.
– Оно, конечно, так. Но когда сам выберешь, потом, говорят, нести легче. Вроде бы приближение к гармонии.
Лариса расслабилась, она почувствовала себя так, словно со Стасом в молодые годы или в иные утренние часы. Пустая болтовня для отдохновения. И вот этот рядом, и он ничего не хочет, говорит просто из любви к беседе, к технике плетения словес, из желания разговаривать при встрече с любезным ему человеком. Ей было приятно, что она сама по себе может быть для кого-то любезным собеседником. Хорошо осознавать, что годишься для спокойного, никуда не ведущего разговора. Все это, казалось ей, уже было когда-то.
– Гармонии захотели… А думающим людям нельзя жить без коллизий. Иначе нет горючего для мышления.
Всегда должна быть коллизия. Например, между законом и личностью. Закон основан на морали, очерчивает границы поведения личности, ограничивает ее. Поступки личности определяются ее нравственностью. Закон – это приказ: так надо, иначе нельзя. Личность – это своеволие: так хочу, но можно ли? И поиск гармонии между "надо – хочу", "можно – нельзя" и есть прогресс. Не правда ли, эта беседа очень уместна и по месту и по времени?
– По-моему, вполне. Отвлекает от здешних приземленных проблем. Как бы улетаем в эмпиреи до следующей переклички.
Посмеялись.
Они говорили банальности, но это и было приятно. Банальность – то, что давно продумано и утверждено жизнью: просто выскакивают связные слова, с которыми все собеседники согласны.
– Что-то мне стало холодно. Пойдемте, посидим у меня в машине.
Они устроились на заднем сиденье, включили печку, стало тепло, почти уютно. Лариса быстро раскурила сигарету, а Дмитрий Матвеевич еще долго возился с трубкой: полез в один карман, вытащил трубку, затем из другого достал пачку табака, долго, маленькими порциями заталкивал его в трубку, потом неизвестно откуда, как в руках у фокусника, появился какой-то инструмент, и он стал придавливать им табак. Вынул из очередного кармана зажигалку, перевернул ее вниз огнем над трубкой, стал пыхтеть, дымить, пока табак не затлел и чуть приподнялся над краем чубука. Несколько шумных выдохов – и он почти исчез в дыму, как джинн, вылетающий из сосуда. Разбежались по карманам и все атрибуты этого представления. Дмитрий Матвеевич удовлетворенно вздохнул и дальше попыхивал дымком уже в спокойном, размеренном ритме.
Лариса не выдержала и рассмеялась.
– Больно долгая, нудная процедура. Это ж целое мероприятие, а не получение быстрого удовольствия. Но запах, ничего не скажу, приятный.
– Вот запах-то – только для вас, для окружающих. Сам я его не ощущаю. Что же касается удовольствия, быстрого удовольствия, то уж, прошу пардону, нет интереса в удовольствии быстром. Его хочется и должно протянуть. В этом и есть смысл сибаритства: получение медленного удовольствия, постепенно тебя забирающего.
И когда ты его уже получил и не знаешь, остановиться или продолжить, – трубка кончается. К тому же я убежден, что курение в значительной степени не физиологическая наша потребность, а просто одно из средств человеческого общения. Чаще ведь курят не один на один с собой, а один на один с тобой, с другой, с телефонной трубкой, в застолье, то есть в разговорах… А чтобы показать процесс мышления и задумчивость – в кино да книгах.
Лариса посмотрела на собеседника с интересом: "Забавный дед. Наверное, за пятьдесят ему все же есть".
– Выходит, плохо, что мы, женщины, не можем трубку курить?
– Почему не можете? Это условность. Начнете курить – и тут же трубочки появятся вычурные, специально для женщин, и новые ароматные трубочные табаки.
– Решиться страшно. Страшно быть пионером. Подожду пока.
– Ну, подождите. Если решитесь, к вашим услугам. Как наставник, тренер, просто опытный учитель. Я как-никак профессиональный преподаватель, обучаю молодежь старшего возраста, студентов.