– Я вроде уже вышла из этого возраста.
– Сделаем исключение.
Несмотря на изощренную трубочную аппаратуру, Дмитрий Матвеевич все же испачкал руки. Он педантично осмотрел свои грязные пальцы – аккуратист, по-видимому. Потом так же педантично вытер их о брюки. Лариса посмотрела на него с еще большим любопытством. Этот жест не вязался с медленным курением, старомодным ведением беседы и манерами. "Вся эта старомодная, не жовиальная манера, наверное, наигрыш, а на самом деле мужик как мужик, вполне справный". Лариса еще раз искоса оглядела его. Дмитрий Матвеевич откинулся назад, вальяжно раскинул руки по спинке сиденья, насколько мог, вытянул ноги. Трубка торчала в правом углу рта, дым он выпускал из левого угла, посредине губы были сомкнуты. "Мужик. Кондиционный мужик. Валера опровергает идею, что все впереди, – все только сейчас… Не знаю… Не знаю… Он постарше Валерия будет…"
Едва Лариса подумала о Валерии, как увидела его приближающимся к машине. Он шел легко, словно танцуя, с проказливой усмешкой.
Стекло было опущено, и он, не открывая дверцу, наклонился к окну.
– Борисовна, Валерий Семенович. Борисовна, а не Нарциссовна, – сказала Лариса.
Валерий рассмеялся: добил все-таки.
– Опередила! Ну ладно. А я думал – Назаровна. Да какая разница?
– Борьба за личность, за человека.
– Думаешь?
– Именно. Познакомьтесь. Наш сосед из соседней сотни, мой старый знакомый Дмитрий Матвеевич. Наш сотник, Валерий. Садись, Валерий. Что стоишь у дверей? Ты сейчас в очереди не требуешься. Не хотите кофейку, коллеги?
Лариса откинула назад спинку правого сиденья, для чего ей понадобилось чуть придвинуться к Дмитрию Матвеевичу: они вдвоем вынуждены были сесть на левой половине заднего сиденья. Валерий примостился на месте водителя. На откинутой спинке Лариса постелила салфетку, поставила термос, стаканы, пакет с бутербродами.
– Валерий, а где Тамара, почему ее давно нет?
– Ее подменяют. Сегодня десятилетие окончания института. Торжественная часть днем, художественная – позже, в ресторане.
– Да! Она же мне говорила. Забыла совсем. А с утра отоспаться, принять душ и марафет навести. В ресторан не пойдет, наверное.
– Тебе виднее.
– Прекрасный пикник, Лариса Борисовна. Что-то из моей молодости. Я вижу траву, кусты, берег, и полно здоровья, бьющего через край.
– И я вижу. – Озорство опять замелькало в Валериных глазах. – Снег этот грязный, подтаявший и растоптанный – трава. Сама очередь – река. Машины – кусты.
– И мы в кустах, – охотно откликнулся Дмитрий Матвеевич.
– И здоровья, конечно, не занимать.
Лариса хмыкнула и вступила в общую болтовню со своими профессиональными шутками. Если это шутки.
– Кто из нас может хоть как-то судить о здоровье? Думаешь, знаем, что у нас там растет иль отмирает внутри?
– Это всегда звучит оптимистично, особенно в устах доктора. Уж вы простите старику эту, может, неуместную язвительность.
Его манера, спокойствие, отсутствие в речи жаргона, похожесть разговора на прошлые мирные беседы со Стасом тянули Ларису к этому "старику", как он сам себя отрекомендовал. Ей захотелось поговорить с ним один на один, посидеть не в машине, не на скамейке на виду у всей очереди, не в ресторане и даже не на траве у кустов, рядом с рекой. Ей захотелось посидеть с ним где-нибудь дома, в глубоких креслах, глубоких-глубоких, чтоб спинка была выше головы. Она бы курила сигарету, он бы дымил трубкой, между ними стоял бы столик, на нем доска и фишки с буквами, и играли бы они в "скрэбл", и печенье – лучше солененькое, и никакого алкоголя, никакого коньяка, вермута, ликера или, черт его знает, что еще исхитрилось придумать человечество для игр и бесед. Алкоголь неминуемо сбивает течение беседы, с ним вторгается что-то чужое, подогретое другим, не своим теплом, исчезает первозданность отношений, пропадает искренность.
– Да, Нарциссовна, еще бы коньячку для полного набора, для законченности данного натюрморта и придания разговору душевности.
– Назаровна я, Валерий Семенович, Назаровна, а не Нарциссовна.
Все засмеялись.
– Да ладно. Было бы здоровье.
– В мечте у Валерия Семеновича есть, безусловно, большая правда. Натюрморт был бы полноценнее и элегантнее, да и отвлеклись бы мы от свалившейся на нас необходимости.
– Эх, мужчины, мужчины! По-моему, вы горячитесь. Пейте кофе, ешьте бутерброды и не проказничайте. Отдыхайте.
– Своеобразное назидание, Лариса Борисовна.
– А что, Лариса, разве мы не отдыхаем? Сидим, бездельничаем, на воздухе, никто нас не дергает, надежда только на себя. Иначе – работа, шум, гам, суета, оперативность, потеря здоровья, слуха, сил. Плохо. А тут тихо. Покой.
– От естественной нормальной работы, – сказал Дмитрий Матвеевич, – да если еще и удачливой, здоровье не убывает. Хорошая работа – единственная защита от душевного дискомфорта.
– У нас есть рентгеновский аппарат в больнице, который, если на нем не работать, портится. Но когда постоянно в действии – все в порядке. Машина в гараже от пустого стояния дряхлеет, часы, лежащие долго без завода, отказывают.
– Откуда это у тебя, Борисовна, у естественника, такой технический подход? Все кончается, чем не пользуются. – Валерий осклабился, как бы вспомнив что-то.
– Почему технический? В медицине есть такое понятие – атрофия от бездействия.
– Надо учесть. Я всегда это подозревал. Чтобы быть здоровым и полноценным, надо упражняться.
И опять потекли банальности.
Дмитрий Матвеевич. С одной стороны, я против культа здоровья. Меня раздражает эта душевная потребность физиологической целесообразности, когда все для пользы тела. Курить нельзя, пить нельзя, тренироваться нужно, ходить необходимо. Этого нельзя, того нельзя, с этой живи, с тем не живи. Быстро умрешь, плохо умрешь. Нельзя же жить в расчете на смерть, надо жить в расчете на жизнь. А? Сомневаетесь?
Валерий Семенович. Некоторые ваши рассуждения мне приятны. Но ведь любовь временна… Я вообще никогда не сомневаюсь. Сомнение, знаете ли, я считаю недостаточностью мышления.
Дмитрий Матвеевич. Хм. По поводу сомнений, пожалуй, лучше не спорить. А что временная… Но разве жизнь не временна? Да и быстротечна. Все бросать – пробросаешься.
Лариса Борисовна. Да вы совсем не про то! Мы – про культ здоровья. И вы были сначала правы, а сейчас куда-то унеслись, и я в толк не возьму, куда.
Валерий Семенович. Культ здоровья? Совсем неплохо. Конкретное полезное дело. Хотя бы для себя, хотя бы для других.
Дмитрий Матвеевич. Культ здоровья, согласен, хорошо. Здоровые люди чаще улыбаются. Между тем в наличии у нас – явный дефицит улыбок, вроде бы нет в них необходимости, железной целесообразности. Главное противоречие – целесообразность не делает обязательной улыбку, а без здорового тела она редка. Хочу улыбку.
Валерий Семенович. Да что нам улыбка! Надо дело свое делать лучше. Профессионализм нужен, не улыбка. Платите мне хорошо, и я вам знаете как улыбаться буду!
Лариса Борисовна. И удобства мне личные нужны для улыбки…
Валерий Семенович. Сейчас вон тот юноша включит свой маг с поп-музыкой, и все вы сразу заулыбаетесь.
Лариса Борисовна. Уж конечно. Так громко, что я вообще ничего не воспринимаю.
Валерий Семенович. Он тебе музыку дает. Образовывайся, старуха. А ты от культуры, как лошадь от волка, шарахаешься.
Дмитрий Матвеевич. Музыку! А если я ему свою музыку заведу, что он мне ответит?
Валерий Семенович. Ничего. Пожмет плечами и скажет, что это, может, и хорошо, но давно отжило. "Нам песня строить и жить помогает". А стало быть, музыка должна быть громкой, ритмичной, зовущей двигаться, делать все вместе со всеми, подчиняться ей.
Дмитрий Матвеевич. Разумеется, пусть лучше слушают зовущую и подчиняющую музыку, чем склоняются над бутылкой. И гитара инструментом стала не звучащим, а разящим. Но только не называйте это музыкой. Это что-то другое. Искусство должно вызывать мысль, а не движение. В конце концов, это аналог спорта. Пусть без соревновательства пока, но спорт. И спорт заводит, и зовет, и объединяет. Все это есть в поп-музыке, она может даже оказаться наиболее нужным и функциональным видом спорта, непосредственно помогая в работе. Под эту музыку можно рубить дрова, убирать постель, строить, чертить, работать на станках, даже оперировать…
Лариса Борисовна. Ну уж, оперировать. Но все же лучше, чем бутылка. Тут я согласна.
Валерий Семенович. Небось, сын волнует и магом и бутылкой?
Лариса Борисовна. Волнует. Пока особых разногласий нет, но не всегда я его понимаю. А он меня.
Валерий Семенович. Он тебя уже понять не может, ты его еще не хочешь. А может, наоборот: он еще.
Лариса Борисовна. Смешно тебе. Существует, наверное, эта пресловутая разница поколений…
Дмитрий Матвеевич. Именно. Пресловутая! Разница поколений! Ничего не меняется. Психологически люди не меняются уже тысячелетия. Читают Тацита, Светония, скажем, и кудахчут все при этом: ах, никакой разницы, ах, ничего не меняется, ах, из века в век у людей одни и те же проблемы! Правильно. Но те же люди говорят: нынче молодежь совсем иная, не понимаем мы нынешнее поколение. Тех, что жили две тысячи лет назад, понимают, нынешних нет. И воспитание тоже в принципе не изменилось. Его идеалы и критерии, вопросы и психологический подход остались прежними. Ксенофонт – больше двух тысяч лет назад, Честерфилд – на сломе феодальных времен. Одинаково! Отодвиньтесь чуть дальше и поймите поколение. Бабушки и дедушки всегда лучше понимают внуков. Проблема отцов и детей есть, проблем между дедами и внуками уже меньше.
Валерий Семенович. А вы-то чего так распетушились, Дмитрий Мироныч?
Дмитрий Матвеевич. Зовите меня просто: Михеич.
Валерий Семенович. А давайте еще проще – Дима. Можно так? И спокойнее.
Дмитрий Матвеевич. Пожалуйста, Валера. А спокойнее нельзя: история – моя профессия. Помните, как Гулливер смотрел на лилипутов? Очень похожие, совсем такие же, как мы, но маленькие, куколки. А когда оказался рядом с лицом великанши, слывшей в великанских кругах красавицей, пришел в ужас от кожи: бугры, рытвины, ухабы.
Лариса Борисовна. Нет, все же многое у нынешних иначе. Хотя бы отношение к сексу…
Дмитрий Матвеевич. И это немногим отличается. Все было. Всегда были люди интеллигентные, воспринимающие новое нормально, адекватно разуму, и люди, скользящие по поверхности только народившихся явлений. Они-то и создают лезущие в глаза и уши холуйство, ханжество и хамство.
Лариса засмеялась и попросила выпустить ее из машины: она увидела Тамару. Ею овладело возбуждение, не соответствующее ни ее положению, ни общей ситуации. Солидная женщина, шеф-хирург, жена ученого побежала на виду у большого скопления людей, как бегают в юности иные девочки, отбрасывая нижнюю часть ног в стороны, словно танцуя чарльстон. Тамара стояла к ней спиной и вела пустой, никчемный разговор с какой-то незнакомой парой. А какой разговор может быть в условиях подобного времяпрепровождения, среди людей, практически ничем, кроме туманной цели, не связанных? Пожалуй, потом ни одного слова из этой беседы и воспроизвести-то нельзя будет.
– Ты ж ушла на праздник! – Уже пришла.
– По моим представлениям, вы сейчас должны только-только к ресторану подходить.
– Не пошла. Что-то мне неуютно стало.
– Чего так? Это ж весело, интересно. Я всегда радовалась этим встречам. Мне, так сказать, становилось там моложе.
– Может, и так, но грустно. Будто молодость-то наша появилась, выглянула да и обнаружила все несбывшиеся мечты, надежды. У вас, медиков, положение другое. Вы же мечтали людей лечить, все вы и лечите людей. А тщеславие появляется потом, в результате деятельности. А у нас начинают учиться уже с желанием создать нечто значительное, оказаться на виду, прославиться.
– Все работы должны быть такие. Без честолюбия гвоздя не выкуешь.
– Нет, нашим студентам уже на первом курсе мерещатся свои имена большими буквами на афишах. Увидела я это собрание несостоявшихся надежд – стало грустно. Я везучая – мне дали фильм. И все же я десять лет пробатрачила на разных съемках.
– Бесталанных у вас тоже много.
– У кого нет таланта, у кого не хватило честолюбия, кто-то не научился работать, а кого быт заел, да и вообще нас слишком, наверное, много.
– А нас мало? Это не резон.
– Вас всегда будет мало. Люди болеют, размножаются, помирают. А у нас двадцать режиссеров рождаются ежегодно! Ну, сколько можно выпускать фильмов в год? Да это все бухгалтерия. Но у всех надежды были, мечты! И стало мне неудобно, что фильм должна ставить, а они… Да и баба к тому ж! Хотя… Неизвестно, что получится. Не пошла в ресторан.
– Ладно тебе. Не пошла и не пошла. Машина тебе нужна, вот и не пошла. За очередь испугалась.
– Я уж про машину не сказала. Не сказала, что и с мужем повезло.
– Везет так везет – по всем фронтам. Ладно, пойдем в машину.
Мужчины по-прежнему сидели и молча курили, выпуская дым каждый в свое окно. Лариса убрала импровизированный стол, поставила спинку сиденья на место, в изначальное положение. Уселись крепко, устойчиво, надежно – приготовились к спокойной беседе.
Однако ни беседы, ни конференции уже не получилось. Сидели, молчали, курили, смотрели. Ушло нечто, дававшее повод, стимул порожним, высокоумным словопрениям. На самом деле их волновало, наверное, лишь одно. За этими разговорами они прятались от осознанной нелепости потери времени. Может, наступила пора подумать? Нет, рано, пожалуй. Или все это фантом, и все лишь мнится им? Ведь если мышки, реально существующие мышки, представились фантомом пьяной психики нормального человека, если реальные мышки могут быть приняты за симптом, почему бы реальную ситуацию не спутать с игрой воображения?
Кто-то из них, не исключено, так и думал. Молчание затянулось. Они устали не от стояния, не от машинного сидения – они устали от пустых разговоров, которые, возможно, еще возобновятся с не меньшим задором и силой.
А что же еще делать здесь?
У Ларисы сегодня тяжелый день: и разговоры, и Стас с утра был пьян, и… Лариса перебрала весь день, но остановилась в мыслях только на Стасе. Она снова стала подогревать свое раздражение, но далеко в этом желанном размышлении не преуспела – подошел Кирилл, сунул нос в окно:
– Послушайте! Барри Уайт.
Он поднес к окну маленький магнитофон, и раздалась ритмическая музыка, потом включился мягкий низкий голос. Музыка действительно затягивала, призывала к движениям, побуждала танцевать. Лариса почувствовала, что она засиделась, что давно пора покончить с малоподвижностью, или, по-научному, гиподинамией. Какой-то мягкий ударный инструмент мерно отстукивал ритм. Дима еще немного помолчал, потом рассмеялся и сказал:
– Послушайте! Я слышу шум машин. Они едут к нам, сюда, в эту очередь! Ведь скоро запись. Что смолкло веселье при музыке такой?
И Лариса опять услышала Стаса. И в этом услышала Стаса.
Будто снова вселили в них силы. Все бурно заговорили, кто-то предложил потанцевать. Всего пять человек, а шум подняли…
– Да что ж вы не слушаете?! Это ж Барри Уайт! Музыку послушайте! – Кирилл призывал их к культуре, к наслаждению, а им бы только танцевать.
– Вот видишь, Томик, здесь не хуже, чем у вас на банкете. – Лариса вылезла из машины. Ноги уже начинали двигаться в заданном ритме. Она понимала, что танцевать здесь вроде и неудобно, но очень хотелось. Подошло бы еще человек десять, и сладился бы дансинг.
– Девочки, сейчас бы коньячку немножко. – Валере, по-видимому, для полного комплекса ощущений необходим был весь стандартный набор примет и признаков компании и веселья.
Но все кончилось до обидного быстро. Пришел хозяин магнитофона и сказал, что ему надо "отъехать по делам". Однако сохранившийся деятельный настрой побудил Валерия провести перекличку.
Процедура эта прошла в состоянии уже традиционной эйфории, к тому же еще и подогретой ритмами африканских боевых троп. Впрочем, может, к этим тропам музыка никакого отношения не имела, но так ее обозначил Дмитрий Матвеевич.
Сам он тоже решил потолкаться среди своих коллег по первой сотне. Там надежд больше, и они не в пример реальнее, чем у его новых друзей, хотя и в третьей сотне шансы были не призрачны. Возможно, что и настроение там поэтому было серьезнее, не столь легкомысленное. Впрочем, неизвестно, что порождает в людях легкомыслие, а что – серьезность. Перед отходом Дима отвел Ларису в сторону:
– Лариса, не могу ли я вас ангажировать в первый же свободный день после завершения этого нашего совместного искуса на посещение дворянского собрания?
Лариса беспричинно, как двадцать лет назад, расхохоталась:
– Точнее! Что вы имеете в виду?
– Дом ученых, натурально. Что для меня дворянское собрание?
– Любимое место моего мужа. Внизу, в буфете. Интеллигентная беседа – он так считает – в своей компании, по месту нахождения, бокал прекрасного вина, а если нет, то пива.
– Так что? Неудобно?
– Не очень. Сидят, пьют, треп идет. – Лариса вдруг, в настроении, которое создал неведомый ей Барри Уайт, снова засмеялась. – Идет. Договорились. Играть, так играть. Беру у подруги платье, парик и темные очки. Что там Барри Уайт! Товарищ Глинка нам сочинил: "Веселится и ликует весь народ…"
– Ну, мы, надеюсь, обойдемся и без железной дороги. Может, и без машины – с ней вы и вина не пригубите.
– Посмотрим, но не думаю. Я к ней привыкла. Для меня сейчас любой поход без машины – всесветная проблема.
После переклички Лариса подошла к Валерию и спросила, позволяет ли обстановка на часок съездить в город.
– Думаю, что и на два можно. Я тоже, пожалуй, оторвусь. Вот только с Кириллом переговорю. А ты куда?
– Мне в ученый совет нужно, кое-какие документы отдать и взять всякие бланки и анкеты. Диссертация же на подходе. А потом – больница. И все. И сюда. Может, в магазин, правда, заскочу.
– А чего поеду я, собственно? Останусь здесь.
Вновь подошедший к концу разговора Дмитрий Матвеевич робко, вроде бы робко, сказал:
– Я же – напротив. Сейчас жена должна подойти, сменить меня. Если у вас в машине есть еще место, был бы вам признателен. Мне тоже нужно в ученый совет, но в свой. У нас, скорее всего, разные советы, разные ученые.
– Разумеется! Одна еду. Не отвезу, так вывезу. Первый километр проехали молча. Ларисе очень хотелось вновь начать какую-нибудь размеренную, безликую беседу, почему-то ласкающую ей душу, но не могла найти тему. Возможно, он тоже.
"Ну совсем дед. Заговорил бы, наконец. Гуманитарии должны быть подвижнее". И как бы в ответ он начал:
– Смотрите, вон шланг протянут через улицу и место переезда через него обложено досками. Чтоб не раздавили его. Видите?
– Вижу. И все равно все едут вокруг, чтобы не на доски.
– Вот и я об этом. Почему так?
– Боятся гвоздей в досках.
– Но они же специально для машин положены. Охраняют шланг.
– Безобразие, конечно. Штрафовать надо.
– Штрафы не помогут, Лариса Борисовна. С детства необходимо приучать не делать другому того, что ты не хочешь, чтоб делали тебе. А штрафы…
– Между прочим, мы с вами фактически и практически незнакомы. Больница не в счет. Даже имя узнала не от вас, а окольным путем.
– Виноват. Молод. Исправлюсь.
– Учтите на будущее. Ход за мной.