"Грыжу приобрел… Такое расскажет… Раз она мешает, так надо оперировать. И сам должен решать. Или дети. Откуда у него дети? Если сам не может – решают дети. Зачем же грыжу оперировать, если сам и решить не может? Дети! Как решать за живого человека? А нам решать нельзя. Нам решать, что опаснее: болезнь или лечение. Есть ли смысл? Целесообразно ли? Кого целесообразно, кого – нет. Мы, пожалуй, нарешаем. Мы должны всегда лечить. Если есть возможность. Сижу за рулем, дорога тяжелая, а думаю черт знает о чем. Что делать? Устала, что ли? Ноги не несут, колеса не везут. В очередь. Улица эта сложная. Раньше ездила в общественном транспорте и столько читала! А теперь почти ничего. Только дома. Когда время есть. Дома! Ох, и вспомнить страшно! Время-то всегда есть. Но вот где время свободное взять? Круговерть. Больница, машина, магазины, больные, кухня, сын, муж… Читать, правда, нельзя, зато сколько думать можно… Боюсь только думать о главном. Думай, думай. Сиди, крути баранку, нажимай, переводи, за дорогой следи… И думай, думай. В конце концов, чтение отвлекает от мышления. А! Чеканная мысль… Да дурная. Хватит, начиталась. Пора уже перерабатывать, что начитано. Думаю. Думаю? Стараюсь не думать. Где их взять, мысли? Ну и Бог с ними, с этими проблемами. Так получилось. Я не виновата. И не хотела. Кто же виноват? Еду свободная, плевать мне на всех. Это значит – все в себе. В себе? Или это равнодушие? А Стас? Что Стас? А я о нем? Конечно, о нем. О себе. Как эта жена: "Мне сорок пять лет". Мне. Так и я – о себе. Я и не вижу его совсем. И поговорить не могу. Я ему как врач: "Стас, уже опасно. Смертельно опасно". А он? "Не будем это обсуждать". Вот и нашла, с кем поговорить. Зачем?! Всегда у нас так. Чем больше скажешь, тем скорее в ответ услышишь: "Нас связывает лишь время, прожитое вместе". Ничего себе. Зачем?! А Колька? Колька-то проживет. Конечно, Стас уже не тот стал. Но во мне-то он все тот. Я не знаю, что такое любовь, но оставить его не могу. Утром он как молодой был. Утром и я была другая. Все твердят: "Бороться, бороться надо". Как? Прятать? Отнимать, зудеть, пилить, орать, бить?.. Вот и доборолась. Он сам мне говорил: "Если недовольна существующим положением, есть два пути: один – бороться, другой – внутренне сопротивляться, что-то улучшать, что-то исправлять, где можно деформировать – это перспективнее. Вот и старайся. А еще перспективней самой улучшаться". И смеялся. Удержать? Нет уж, все. Теперь удерживай меня. Еще и ругает за самодовольство. Удержать! Мерзавец. А почему я стала так легко думать о нем плохо? Освободилась? А может, потому что люблю. Люблю? Молчала бы. Молчу. Господи, но при чем тут Валерий? Симпатичный мужик. Мужик. А вот Дима вроде ничего и не сказал – трюизмы какие-то, а все-таки больше похож на Стаса. Знает много. Знания не признак ума. Небось, он чуть старше Стаса. И седой. Седых волос много. Еще неизвестно, какая бы я была, если бы не красилась".
Лариса стала напевать на мотив песенки "Надежды маленький оркестрик": "…И я не помню, была какая, какая я была тогда. Не помню я, не помню я-а-а, не помню я, какой была…" И так до самого конца пути она напевала эти слова в различных вариантах, различных перестановках под ту же мелодию "маленького оркестрика надежды". И даже когда остановилась на своем месте у очереди, продолжала напевать, неотчетливо воспроизводя мотив, но громко и ясно выговаривая каждое слово: "Не помню я, не помню я-я-а-а, какою я была тогда-а-а…"
Подбежала Тамара Васильевна.
– Чего сидишь в машине? Выходи, подвигайся. Почти все собрались.
– Так все видят, что я здесь. Если понадоблюсь…
– Ты кого-нибудь ждешь? Можно к тебе?
– Залезай. Кого ждать?
– Не знаю. Мало ли какая ситуация может возникнуть.
– Чего-то вы заигрались, Тамара Васильевна.
– А что ж. Ходим, бездельничаем. Никаких забот. Посмотри на лица. Есть ли мрачные, угнетенные, недовольные, усталые? Все лица полны ожиданием, даже у тех, кто далеко, кому надеяться практически не на что. А? Не то что у нас на встрече сокурсников.
Они обе засмеялись. Вроде бы наступило беззаботное студенческое время, когда хочется шуметь, веселиться, только бы кто-то направил в русло это их беззаботье.
– Добрый вечер, Лариса Борисовна. Давно не виделись.
Все засмеялись. Но над чем именно?
– Да, Дмитрий Матвеевич, вроде бы давно, а ведь только что.
– Все в ожидании записи. Да чего ж смешного-то? Опять все рассмеялись.
– Мы уж, наверное, никуда отсюда не уйдем – с утра запись.
– Вестимо, нет, товарищ доцент. Не уедем. Сейчас самая подготовка перед главным броском.
– Я к тому, что ночь эту вы не будете за рулем, а у меня в портфеле дивный греческий коньяк.
– Греческий коньяк! Это, может, и не плохо, но, скажу вам по чести, я, как села за руль, так перестала получать удовольствие от алкоголя. Неохота.
– А я бы, Дмитрий Матвеевич, и коньячку бы лизнула и кофе бы выпила. У меня есть. Кофе у меня есть.
– У меня тоже в багажнике целый магазин.
Готовились они к еде, к питью молча, деловито, начали свою трапезу тоже молча. И в приготовлениях своих не заметили, как наступила темнота.
– Лариса, не стоит без толку разряжать твой аккумулятор. У меня в портфеле хороший фонарь.
Фонарь вытащили и поставили на столик-сиденье.
– Очень даже уютно.
– Да, Лариса, у меня к тебе просьба. Чуть не забыла.
– Давай просьбу. Медицинская, должно быть? Какая еще ко мне может быть просьба? Как-то мне сказал один: "Простите, к вам все с пустяками – аппендицит там какой-нибудь, жировик, желчный пузырь, грыжа. У меня же к вам мог быть настоящий серьезный повод обратиться: рак легкого с метастазами". А я при этом и подумала, что вот это-то и есть настоящий пустяк. Там-то я что-то делать должна: резать, зашивать, наблюдать. А здесь нет проблем, все ясно. "Так какая просьба?" – говорю. "Сестренку к вам можно положить на аборт?" – "Привет! А что так? У вас в районе нет больницы, что ли?" – "Ну, знаете, как-никак, а дело интимное. Она не замужем. В районе знают…" – "Деревня, что ли?" – "А что, трудно?" – "Очень. Сейчас усложнили. Новый приказ: из других районов можно класть только с разрешения заведующего райздравом. Это мне надо идти в райздрав, подать заявление, там запишут в списочек, что именно я просила одного человека принять на аборт, ну и, безусловно, разрешение дадут, но лишний раз уже не пойдешь". – "Она молодая. Первая беременность. Хотелось бы в хорошие руки – вся жизнь впереди". – "Это верно". – "Ну, конечно, если так трудно, пойдем к себе, в район…"
– Как же можно такое интимное дело загонять в подобные формальные ограничения?
– Ты это мне говоришь, Дима, будто я виновата. Ничего, что я так тебя называю?
– Буду только рад.
– Так вот, и Дима и все прочие, которые ко мне с претензиями: к любым приказам и установлениям я отношения не имею. Я только лечу.
– Но выходит, что вам не доверяют?
– Это их проблема. От недоверия хуже всего недоверяющим. Мне ж на все это чихать. Я лишь лечу людей.
– Не понимаю, почему вы не объясните издавшим приказ…
– Я никому ничего объяснять не хочу. У них свои дела, у меня – свои. Я лечу и от этого хочу иметь спокойное удовольствие. Вопросы есть?
– Нарциссовна! Забыли начальника. – В окно просунулась Валерина голова. – Решили здесь оставаться до победы, и хорунжий Валерий, стало быть, не нужен, коль пьете без него?
– И даже коньяк, Валерий Семенович. Греческий. Валерий открыл дверь, втиснулся на сиденье рядом с Ларисой.
– "О, если б навеки так было!" Только одну рюмку: я при исполнении своих общественных обязанностей. Запись, как я и рассчитывал, завтра утром, и, значит, все кончится…
– Нет, Валера, завтра очередь только начнется. Для того и записываемся.
– Ждать просто. Завтра начнется свобода: не надо будет торчать здесь на постоянном приколе. Но что и где мы дальше после? Надо бы собраться, наверное?
Тамара засмеялась и махнула рукой:
– На курортах, Дмитрий Матвеевич, тоже договариваются, а будущего никакого.
– Нет. Все. Договорились. Завтра вечером у меня. – И Валерий накрыл своей ладонью руку Ларисы.
Лариса подумала, что если запись пройдет быстро, то она успеет съездить в магазин, сготовить обед, позвонить в больницу, поспать. К тому времени Станислав уже отключится – и она свободна. Слишком много свобод сваливается. Готова ли?
Какие-то люди во главе с Кириллом гурьбой подошли к машине. В центре этой группы поддерживаемая мужем под руку медленно двигалась девушка из парикмахерской.
– Да вот же они! Конечно, на месте. Не можете найти! На том же месте. Вот они. Лариса Борисовна, вас найти не могут.
– Куда ж мы денемся? А в чем дело?
Но и так было ясно, в чем дело. Ясно! Болит живот. До сей поры терпела, а сейчас мочи нет. А времени от начала болей прошло уже много.
– Лариса Борисовна, извините меня, пожалуйста. Не посмотрите еще раз? Болит живот. Я терпела, терпела – машина ведь. А сейчас сильно болит.
Муж тоже с просительными интонациями заговорил:
– Вы нас извините. Лариса Борисовна, не посмотрите? Нельзя ли еще потерпеть? Один день только.
– Это у вас уже не первый день. – Лариса стала поспешно убирать все с сиденья. – Я вас всех попрошу выкатиться из машины. Создайте кабинет для приема.
– Конечно, конечно, Лариса Борисовна. В залог оставляю вам коньяк.
– Отходим на десять шагов, создаем условия и возвращаемся. – Валерию и вовсе обидно: только что подошел. Он вылез и подал руку Тамаре.
Все удалились.
– Как вас зовут? Забыла в этой суете.
– Нина.
– Ложитесь, Нина, как в тот раз. Что? Боли снова появились?
– Они, наверное, и не проходили, Лариса Борисовна. Я сначала к ним привыкла и думала, что обойдется. Терпимо было.
– Все это время болело?
– Болело, Лариса Борисовна.
– И вы никому не говорили?
– А как же я скажу, Лариса Борисовна? Все пропадет тогда.
И так-то не было сомнений, но когда Лариса посмотрела, все стало еще очевиднее. Безусловно, аппендицит, и, безусловно, уже сильно запущенный. Она стала себя ругать и клясть в душе. "Обязательно надо было настоять. Что значат сомнения, когда думаешь о болезни? Нужно было уговорить и поехать в больницу, сделать хотя бы анализ крови. Спрашивала только, словам верила. Это не просто легкомыслие. Если бы не сумасшедшая необходимость быть постоянно здесь, наверняка бы настояла. Отмахнулась, потому что озабочена была собственными приобретениями. Не по-человечески это. Не по-врачебному! Поверила, что все прошло? Самообман. Лукавство. В больнице бы не поверила. Хотелось, чтоб прошло. Теперь и Нина на грани, и врачей, которым придется с ней заниматься, поставила под удар.
Теперь же это не просто аппендицит. Теперь это… Теперь только самой надо оперировать. Никого подводить нельзя".
– Нина, надо делать операцию, тянуть нельзя. Девушка заплакала:
– Так я и знала. Погорела машина!
– У вас же нет машины. Муж может на себя оформить.
– Нет, Лариса Борисовна. На него была записана отцовская. Он тоже автомеханик. Толя так мечтает о машине. А может, еще денек обождать, Лариса Борисовна? А?
– Нина, вы же сами понимаете: пока терпели – не приходили, – Лариса открыла дверцу. – Анатолий, подойдите сюда, пожалуйста.
Анатолий стоял с обреченным видом. Он понимал, к чему все клонится.
– Ждать нельзя. Нину надо оперировать.
– Толь, а может, потерпим?
– Лариса Борисовна, а нельзя еще денечек? Ведь завтра все кончится.
Нина застегнула пальто и стала рядом в Анатолием. Собрались остальные.
– Нет, ждать нельзя. Тут не поторгуешься. Надо оперировать.
– Денек всегда можно подождать, конечно. Машина погорит. – Кирилл был добродушно категоричен. Он был уверен.
– Но если доктор говорит, что нельзя? Она же понимает. – Тамара то ли говорила в защиту здравого смысла, то ли вставала на сторону приятельницы.
– Чего время зря тратить? Как это делается? Пойти в автомат и "скорую" оперативно вызвать? – Валерий – деловой человек, организатор.
Нина плакала, Анатолий был близок к этому. Цель-то рядом – оставалось меньше суток. Близость заветной машины затмевала опасность болезни и усиливала тяжесть возможного краха мечты. И Нина, и муж ее плакали не от страха перед грядущей операцией, возможностью осложнений, длительностью болезни. Надежда не сбылась, разрушилась сладкая греза. Что будет дальше, не ясно, но сейчас катастрофа. Отошли на задний план тяготы и неудобства этого многодневного стояния, все меркло перед страхом потерять, казалось бы, уже ухваченную цель. Все сейчас было отдано ей…
– Какая "скорая"! Моя вина – я упустила. Сама отвезу к себе и все сделаю.
Нина заплакала еще пуще. И, наверное, не слезами благодарности, не слезами негодования на "упустившего" врача, а слезами неотвратимости перед расставанием с очередью, с мечтой.
Опасные слова сказала Лариса о своей вине: еще неизвестно, чем все это кончится.
– Сейчас только позвоню мужу, возможно, заменит меня. – И Лариса пошла к ближайшему телефону-автомату, к райисполкому.
– Алло! Мама? Это я.
– Слушаю, Ларисонька! Может, приедешь сегодня? С Колей все в порядке.
– Мама, а Станислав дома?
– Дома. У себя он. Дать его? Он спит, по-моему.
– Да, да. Растолкай обязательно, надо поговорить с ним.
– А что случилось, Ларисонька?
– Ничего особенного. Позови его. Не тяни время.
– Сейчас, сейчас позову. Наконец Лариса дождалась.
– Ты спал? Извини, пожалуйста…
– Ничего. Я уж давно сплю. Выспался. А какая еще необходимость образовалась у блудной жены в блудном, но стабильном муже? – Стасинька, здесь неприятность с одной девушкой, и мне надо ехать с ней в больницу. Я тебя очень прошу, приди сюда. Очень прошу.
– Я же предупредил тебя. Пальцем о…
– Стас, как тебе не стыдно! Я здесь столько дней! Ведь совершенно непредвиденное обстоятельство. Это же стихия.
– Я про это и говорю. Все вы живете без расчета на стихию, а без стихий жизни нет. Ни дома, ни на работе.
– Ну ладно. Перестань болтать. Я поступаю, как велит мне совесть, а ты делай, как знаешь… Отсюда я сейчас уезжаю.
Лариса положила трубку. Можно, пожалуй, не воспроизводить, что проносилось в ее мозгу, пока она шла к своей машине.
– Лариса Борисовна, мы с Ниной решили, что я пока здесь подожду. Может, все обойдется, и вы вернетесь вместе.
Лариса усмехнулась.
– Садись, Нина, в машину.
– А я бы все равно, конечно, погодил немного. Подумаешь, обождать до завтра нельзя.
– Ну, что вы говорите, Кирилл? Доктор, Лариса Борисовна, своей очередью рискует, значит, это действительно важно и опасно.
– Ну, Тамара Васильевна! Говорите же вы! Она же сказала, что сама виновата. Влетит ей, если что.
– Кончай, Кира, ахинею нести. Шутник нашелся.
– Да не шучу я…
– Лариса Борисовна, разрешите, я с вами поеду. Мало ли что может вам понадобиться? Гонцом сюда хотя бы вернуться!..
– Не глупите, Дмитрий Матвеевич. Гонцов не надо. Сама приеду, если что.
– Нет, Лариса Борисовна. В этой ситуации я тоже хочу разделить с вами риск потери очереди. Да и к романтике чуть-чуть приобщиться. Это было бы справедливо. Вот только попрошу Валерия Семеновича проследить, если будет перекличка, пусть, если сумеет, объяснит, что у нас стихийное бедствие, защитит меня.
Услышав слова про стихию, Лариса неожиданно махнула рукой, засмеялась:
– И то! Давайте похватаем риску вместе. Втроем. Не бойся, Нина.
Нина и Дмитрий Матвеевич влезли в машину, Лариса еще раз подошла к Анатолию:
– Толя, на очередь шансов мало. Не рассчитывайте, операция обязательна.
Толя молча кивнул, махнул Нине рукой и отвернулся.
В больнице, разумеется, все подтвердилось. И анализы, и температура, и мнение дежурных коллег – все сводилось к одному: необходима операция.
Лариса некоторое время колебалась, но все же чувство вины одолело ее, и она решила оперировать сама. Нину прямо из приемного отделения отправили в операционную, а Лариса пошла переодеваться. Дмитрий Матвеевич остался ждать ее в кабинете.
Сначала он попросился было на операцию, но Лариса сказала, что это не тот случай, не та ситуация, когда можно устраивать представление. Дмитрий Матвеевич замкнулся и замолчал. Он вдруг увидел совсем другую Ларису – у нее были иной голос, иная походка, иные шутки. Всем своим поведением, обликом, образом действий она поставила его на свое место. Довольно сухо, без всяких интеллигентских маскировок и метафор, сказала, что если хочет ждать, то пусть сидит спокойно в кабинете.
В больнице все засуетились: заторопились анестезиологи, быстро побежали готовить операционный стол сестры, благо в это время не было операций. Все торопились, все понимали: случай экстраординарный, шеф торопится, шеф стоит в очереди на машину, шефу надо успеть на перекличку.
Операция длилась больше часа. Конечно, оказался аппендицит, и, конечно, был уже перитонит. Гной распространился по всему животу, и Лариса перед зашиванием долго и скрупулезно вымывала все карманы, все гнойные затеки. Пришлось поставить в разных участках четыре резиновые трубки, чтоб можно было наладить постоянное промывание полости.
К концу операции начало сказываться длительное многочасовое отравление, шедшее из пораженной области, и, несмотря на молодой возраст больной, давление стало падать. Анестезиологи проводили интенсивную реанимацию. Когда после наркоза восстановилось самостоятельное дыхание и артериальное давление держалось на обычных цифрах, Нину перевели в реанимационное отделение.
Лариса спустилась в кабинет. Дмитрий Матвеевич сидел в углу дивана и дремал.
– Заснул?
– Да. Думал. Пожалуй, даже завидовал твоей работе, самоощущению нужды в себе. А? В конце концов, все эти благостные мысли меня усыпили. А у тебя все в порядке? Аппендицит? Можем ехать?
– Аппендицит. Боюсь, не расхлебать мне свое легкомыслие.
– При чем тут ты? Насколько я понял, она, так сказать, диссимулировала, ничего не говорила.
– Мало ли что она молчала? Если бы не очередь, так бы я себя вела? Это моя вина. По вашему счету нет вины, а по нашему счету – вина. Вот если меня ругать будут где-нибудь, тогда я буду говорить также о диссимуляции и воздевать руки кверху: "Да откуда мне знать, что у нее болит?!" А для себя…
– Что каяться без толку? Ты сделала все, что могла, а теперь поехали.
– Сейчас. Подожди еще немного. Посмотрю ее в реанимации и приду.
Ларисы не было минут пятнадцать. Вошла она медленно. Дмитрий Матвеевич чего-то испугался и вопросов не задавал.
Лариса посмотрела в окно, в котором видно было только отражение комнаты, и сказала:
– Отвернись, я переоденусь.
– Что-нибудь случилось?
– Нет. Что может случиться? Давление держится. Она на аппарате еще.
В машине ехали молча. Дмитрий Матвеевич прекратил все свои разглагольствования. Заробел. Он видел, что Лариса о чем-то напряженно думала, что-то решала. Ему представлялось, будто она решает какие-то свои медицинские задачи, вырабатывает план лечения, прикидывает те распоряжения, что отдаст подчиненным, сейчас найдет что-нибудь единственно правильное, что и спасет Нину.