Но это были лишь книжные или по фильмам представления о мыслях хирурга после тяжелой операции.
Лариса думала о том, что состояние Нины ей не очень нравится, что все же опасности для жизни, наверное, нет, что реаниматоры все сделают, как надо, что они понимают значительно больше ее в послеоперационном периоде у подобных больных, и снова что не очень нравится ей лицо Нины, запавшие глаза, обтянувшийся нос… и все снова, снова.
Наконец она поставила машину на свое обычное место.
Первым подбежал Анатолий.
– А Нины нет? Да?
– Толечка, не волнуйтесь. Операция прошла хорошо. Гной весь убрали. Пока она еще тяжелая, лежит в реанимации, а дальше видно будет, как судьба распорядится. Мы сделаем все, что в наших силах, и, я думаю, все окончится благополучно…
– Значит, из очереди я могу уходить? Подошли и все остальные.
– Перекличку не делали?
– Какая сейчас перекличка? К утру сделаем. Ну что? Не привезла обратно? Ясно.
Лариса оглядывалась по сторонам. В одной из групп среди мужчин возвышался Станислав.
"Ну, естественно, ничего другого и быть не могло. Иначе это уж полный развал личности, полная деградация. Если по правде говорить, он и в этом виде намного лучше большинства здешних экземпляров. Да, надо сказать, Дима тоже не лыком шит. Поехал. А после больницы как-то примолк. Где же он? Наверное, в свою очередь пошел. Если бы не он, я бы, конечно, не вернулась. Не вернулась? Лукавлю. Сама с собой лукавлю…"
– Спасибо, Стасик. Все в порядке. Я уже на месте.
– Ваши места – ваши проблемы, я…
– Я просто хочу сказать, что ты можешь ехать домой.
– А себе место я и сам найду. Разберусь, где мне лучше и покойнее.
Она отошла от него, и Стас вновь вписался в круг мужчин.
Лариса села в машину. Вскоре появилась Тамара, потом Валерий, и для полного комплекта последнее место в машине занял Дима.
Тамара долго рассматривала сквозь стекло очередь и наконец, пришла к какому-то выводу:
– Смотрите, как меняется лицо очереди ближе к записи. Валерий. Конечно. Сейчас другие люди пойдут. Дима. То есть? Не понял.
А все поняли сразу. То ли он не расслышал, то ли унесся в мыслях куда-то далеко.
Валерий. Ты на себя будешь машину записывать?
Дима. На себя. У меня давно уже ее нет.
Валерий. И я на себя. И эти милые дамы на себя. Лариса, у тебя ведь муж владелец этой машины?
Лариса. Да.
Валерий. Нам просто. Мы в очередь встали, на себя и записываем. Сейчас места займут настоящие покупатели вместо подменявших. Вон, смотрите, стул появился. Это значит, что привезли какого-то малоподвижного покупателя – бабушку, дедушку… Побегу в очередь, надо хоть посмотреть, что за люди.
Тамара. Лариса, а у вас в больнице сейчас не меньше работы?
Лариса. Почему? С какой стати?
Тамара. Шефа нет.
Лариса. Да Господь с тобой! Что уж, я так много значу? Все идет своим чередом. Может, какую плановую операцию и задержат, так просто из уважения ко мне, чтоб не обижать.
Тамара. А в праздники работы меньше?
Лариса. Ну, поменьше, но все равно много. Больные же… Вернее, болезни не отдыхают. А экстренной хирургии больше, чем в будни.
Тамара. Наверное, за счет пьяных?
Лариса. Да нет. Больше всегда боимся, чем обычно. А праздники больнице очень нужны.
Тамара. Из-за того, что больше работы?
Лариса. Для молодых хирургов и это важно. Но главным образом за это время, за эти дни больница разгружается, белье поднакапливается, плановые больные не ложатся – без праздников больница бы сгинула.
Дима. Праздники, наверное, всюду нужны, не только в больницах. Потому человечество и обратилось к их помощи. Но, с другой стороны, не дай Бог в тяжелом состоянии оказаться в больнице во время праздников.
Тамара. А я бы сейчас поспала. Лариса, как ты смотришь на это? У тебя здесь можно?
Лариса. Так же, как и в прошлую ночь. Сидя, так и вчетвером можно. А я бы почитала. Фонарик хороший. Его хватит до утра?
Дима. До утра хватит, до рассвета. Но не читать же всю ночь, любезнейшая Лариса Борисовна.
Лариса. Когда вы нарочито стандартно говорите, мне кажется, что вы просто ерничаете.
Дима. Почему "вы"?
Лариса. Черт его знает. Должно быть, естественная реакция на "любезнейшую". Читать-то у меня ничего нет.
Дима. Могу предложить Шекспира.
Лариса. Давай Шекспира. "Ричард III"? Читала когда-то. Совсем ничего не помню.
Дима. А я вот перечитал и подумал: зачем еще и сейчас люди пишут, когда Шекспир уже давно все написал?
Лариса. Все?!
Дима. Все! Я вот иногда пописываю понемногу себе в ящик, а тут перечитал "Ричарда" и подумал: зачем я пишу, зачем другие пишут?
Лариса позвонила в больницу. В реанимации сказали, что больная еще на аппарате, что дыхание пока не восстанавливается, а давление держится хорошо. Дренажи тоже функционируют нормально. Сказали, что отклонений от обычного течения подобных перитонитов нет.
– Дима, а может, расскажешь что-нибудь? Какой-нибудь эпизод из прошлого. Только не анекдот. Анекдоты мне осточертели.
– Как ты считаешь, можно ли по заказу вспомнить что-нибудь интересное?..
– Ты москвич?
– Москвич.
– Коренной?
– И даже родители в Москве родились.
– Что ты до войны делал?
– Учился в начальных классах среднего учебного заведения.
– Да не дури ты! Это ерничание мне уже давно поперек горла стоит. Ты лучше скажи, летом тебя в пионерские лагеря посылали?
– Нет. Меня родители на дачу вывозили.
– У вас своя была?
– Снимали.
– А где?
– В разных местах. Меняли дачи.
– А я в Валентиновке жила.
– И мы там жили один раз. После первого класса. Твое существование тогда еще не началось.
– Где же ты жил?
– Я и не помню совсем, ни названий, ни как дача выглядит. Помню, мы, малыши, водили компанию с великовозрастными шести-семиклассниками. Для них уже возникла проблема пола. Вечерами их сверстниц приглашали на танцы еще более великовозрастные. И вот наступал вечер, с разных сторон неслись патефонные мелодии. А пластинки у всех одинаковые были. Ты их, наверное, и не знаешь. Та-ра-рараррара-та-ра-та-рара…
– Знаю, конечно, "Рио-Рита".
– Точно. И еще: "Утомленное солнце нежно с морем прощалось…"
– Тоже знаю.
– Что ж, мы ведь с тобой в одном веке родились.
– Оригинальная мысль.
– И еще: "Скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтая…" Наступал вечер, темнота заполнялась этими мелодиями. Мы окружали наших старшеньких где-нибудь под кустами на поляночке и слушали их разговоры. Сами права голоса не имели. Помню, как один семиклассник говорил что-то о женщинах, о шлюхах каких-то рассказывал. Говорил, бояться их надо, стороной обходить. От них все самое ужасное: драки, болезни, грабежи… Очень, очень опасно, говорил, с ними связываться, берегитесь их. Мы, малыши, конечно, соглашались. И вот я бегу домой. Улочка темная, узкая, фонарей нет. Страшно до ужаса: за каждым кустом шлюха чудится, того и гляди выскочит оттуда на меня.
Лариса молчала. Потом, через паузу, сказала:
– А не хотел рассказывать такую дивную историю. Клещами пришлось вытаскивать.
Дима сидел тихо – вспоминал, наверное… Тамара спала. Лариса продолжала улыбаться, смотрела в окно, в темноту. На сером фоне смутно виделась громада – то ли толпа, то ли кусты. Лариса знала, что не кусты, но в темноте, издали, можно было себе это представить. Хотелось думать, что кусты, что это Валентиновка. А сама она маленькая, и еще проблем нет никаких, она еще в третьем классе, и старшие ребята еще не приглашают ее на танцы, еще не поют про нее, чтоб сказали "девушки подружке вашей…". И кусты эти, которые она видит, уплотнились, стали еще чернее, и сидит она не в машине, а под кустами, и маленький Дима, а может, Стас, пробегает мимо, и она сейчас выскочит на него да покажет ему, почем фунт лиха… Прошел по кустам ветерок теплый, мягкий, кусты странные, необычные, и девушки сидят с ней под кустами, только постарше, тоже странные, необычные. Ласковая, приятная обстановка, ласковые, приятные девушки… Да это же Таити… Или Фиджи?.. И запах "Фиджи"… Она прилегла, под головой камень, и не твердый, и нежное дуновение ласкового ветерка скользит вокруг уха. Почему вокруг уха?..
Лариса открыла глаза. Голова на плече у Димы, он ее обнимает, чуть-чуть прикасаясь губами под ухом, у щеки…
– Хорошо на Таити, Дима.
– Что?
– Хорошо.
Лариса легко и нежно поцеловала его. Дима ответил более активно. Лариса напряглась, села прямо.
– Что это?
– Ничего. Все нормально.
– Ерунда какая-то.
– Ничего не ерунда. Все, по-моему, правильно.
– Пойду, пройдусь. Долго я спала?
– Час, наверное.
– Фу, глупость какая!
– Никакой. Просто ты меня тоже поцеловала.
– Я ж говорю, глупость.
– Могу объяснить, почему целуют люди нашей цивилизации. Они тем самым хотят показать…
– Ликбез не нужен.
Лариса была несколько удивлена собой.
"А собственно, что произошло? Ничего особенного. Поцеловала спросонья. Даже если и не спросонья – ничего страшного. Что ж это – измена Стасу? Неужели то, что случилось дома у Валерия – без души, неожиданно, со зла, бездумно, бесчувственно, – измена? А то, что Станислав вот уже сколько времени ежевечерне не со мной, а в каком-то ином, ирреальном алкогольном мире, – это не измена?
Сейчас измена большая, более явная, и чувства и мысли больше занимает. Думаю все время… Но если только думаю – это еще не любовь. Еще не любовь, а уже измена. Переступила!.. Переступила случайно – и покатилась. Черный день какой-то. Ну во всем. Настраиваю себя: измена – не измена… Качусь! И сразу профессиональный прокол. Любовь как жизнь: пока она есть – надо тратить, все равно кончится. Пошлятина какая-то. Кончится. Обязательно. Жизнь кончится обязательно. И все-таки в основе интеллигентности – сдержанность. Нет сдержанности – нет интеллигентности. А любовь – страшно… Черт ее знает, куда заведет. Наверное, потому люди и блудят чаще без чувств, что любви трусят, боятся. И мне страшно. Надо пойти позвонить…
А Стас все теоретизирует: и по поводу алкоголя, и по поводу любви, и по поводу нашего совместного жительства.
А Коля? Все ж дело в Коле. Коля – главное. Мы-то уже отмерли. Мы должны показать ему, как жить достойно. Показали… Показали!.."
– Доктор, простите, можно мне вам вопрос задать?
– Пожалуйста.
"Мало того что в очереди, так еще и ночью. Разве нельзя было днем?"
– Вы простите меня, но вот отец сказал мне, что кровь у него в моче. Что бы это могло быть? Опасно?
– Возможно, и опасно. Надо исследовать. Я-то не могу сейчас ничего сказать. Причин много.
– А рак может быть?
– И рак может быть. Исследовать, исследовать надо…
– А если рак, то не поздно уже?
– Нельзя этого сказать. Не знаю. Пойдите к урологу.
– Спасибо. Значит, сказать отцу, чтоб к врачу пошел?
– Конечно. К урологу, – отрубила Лариса.
– Спасибо. Запишу сейчас.
Лариса подумала, что интеллигентнее быть более сдержанной. В одной из машин она увидела яркий фонарь, стоявший на передней панели, и женщину, которая продолжала что-то вязать. "Неужели все дни она здесь вяжет?" Из другой машины раздался крик:
– Нарциссовна!
Лариса автоматически ответила:
– Борисовна.
– Какая разница?
– А вот такая! Я человек, а не символ в очереди, – раздраженно ответила Лариса.
– Да что с тобой? А как насчет юмора, символ?
– В меру. В меру, Валерий Семенович. Из другого окна высунулся Кирилл.
– А точно. Я тоже привык, что Нарциссовна. – И засмеялся.
Эта простодушная реакция остудила Ларису.
– У нас битлы, Лариса Борисовна. Хотите послушать?
– Нет, Кирилл, спасибо.
– Кирюша, Лариса Борисовна этого не любит, ей классику подавай. У тебя Перголези нет?
– Чего, чего?
– Это, Кирюша, я и сам не знаю чего. Что-то из детства помнится. Позабыл уже. Мы предпочитаем динамизм, ритм, здоровье, веселье. Правда, Кирилл?
– Ага. В школе у нас битлы были. Чего только не было! Ох, мы любили их. Сейчас времени нет.
– Кирилл, ты шофер, профессионал. Если не удастся записаться, можешь купить старую, сам будешь следить за нею, чинить. Ты же не мы.
– Это точно. Но новая лучше. Новую хочу. Подошел Дмитрий Матвеевич.
– В моей сотне все в порядке.
– Пока порядок. А что дальше будет, Дмитрий Матвеевич? А если драка?
– Может, конечно, Валерий Семенович. А что ваши люди?
– Молчат. Говорят, на Шипке все спокойно. А вы драться-то умеете?
– В детстве дрался, но немного. Сегодняшняя моя нравственность не позволяет мне драться. – Дмитрий Матвеевич засмеялся. – Однако я полагаю, при возникшем инциденте задача наша будет выпихивать, но не бить.
– Да! В драке только и думать – бить или пихать.
– Верно, но настоящее суперменство в том, чтобы в драке и ожесточении не бить, а победить.
– Попробуйте. Мы будем поглядеть со стороны. Услышав это "будем поглядеть", Лариса уже совершенно непонятно почему разозлилась и, не сказав ни слова, пошла прочь.
Впрочем, не прочь, а к телефону. Она шла между машин к райисполкому. Там, на улице, было светлее. Под дальним фонарем она увидела медленно шагавшего Стаса. В первый момент ей стало тепло на душе, и она кинулась было догнать его, чтобы предложить подвезти, но в этот момент ее повелитель споткнулся и, чтобы удержаться, схватился за столб. Вновь злость всколыхнула в ней все сегодняшние события, рассуждения. Лариса резко повернулась и направилась к автомату.
– Доброй ночи еще раз. Это опять я, Лариса Борисовна.
– Ничего нового плохого сказать не можем, Лариса Борисовна. Хорошего тоже ничего. Самостоятельное дыхание никак не восстанавливается. Один раз ненадолго упало давление – сделали гормончики, подняли. Из одного дренажа перестало течь. Вот думаем, промыть, что ль?
– А в верхние продолжаете лить?
– Лили. А теперь не знаем, может, остановиться? Сейчас хирургов позовем, вместе решим. Да! Аритмия некоторое время была.
– Хорошо. Спасибо. – Лариса повесила трубку и быстрым шагом пошла к машине.
"Господи! Отвези я ее сразу в больницу, она бы сегодня уже ходила. А я б спокойно стояла. Ее, наверное, даже привезти можно было бы на часок. Впрочем, я б не разрешила. Чертова машина! Разве я когда-нибудь отпустила бы такого больного? Да они все, аппендициты, вначале не похожи ни на что. Будто первый год работаю. Нет, нет! Кровь из носу – все-все надо сделать".
К машине она почти подбежала, рывком открыла дверь, включила зажигание. Но тут вспомнила, что сзади спит Тамара.
– Тамарочка… – сказала она, посмотрев в зеркало на заднее сиденье.
Тамары не было.
– Ну и прекрасно, – почему-то вслух произнесла Лариса. – И предупреждать никого не буду. Уехала, и Бог с ними со всеми. Сами разберутся.
Включила мотор, дала задний ход, вывернула машину налево, выехала на дорогу и очень скоро была в больнице.
По дороге она думала о себе уже возвышенно. Представляла удивление, непонимание коллег по очереди. "Ничего, пусть узнают, что такое настоящая работа. И настоящие профессионалы. Сейчас звонить начнут. Не сейчас… Когда увидят. Валерий записывал телефон, да и у Димы, может, остался еще с тех пор, когда он приходил ко мне в больницу. Найдут, если захотят. От удивления найдут".
Нина все еще была "на аппарате". Попробовала отключить искусственное дыхание, но самостоятельное стало постепенно угасать. Давление было плохим. В желудке стоял зонд, из него ничего не поступало.
– Может, уберем? Дышит-то плохо.
– Лариса Борисовна, она же сейчас загружена, на зонд никак не должна реагировать.
– Не очень-то она синхронизирует собственное дыхание с аппаратным. Давайте посильнее загрузим.
За окном стало совсем светло. Снова немножко снизилось давление. Полностью отключили самостоятельное дыхание и синхронизировали с аппаратом. Перелили кровь. При дневном свете уже различались краски на лице, естественные краски. Казалось, что стало немного получше.
Лариса посмотрела в окно.
"Наверное, перекличка прошла, и меня уже в списках нет. Все равно, пока не восстановится дыхание, не стабилизируется давление, пока не приведем в сознание и не отключим аппарат, я уехать не могу".
Но перекличку утром делать не стали. Все было ясно и так.
Все было ясно и так. Ну кто уйдет перед самой записью после стольких дней стояния?
Они не сразу обнаружили отсутствие Ларисиной машины. А обнаружив, долго не могли понять, что произошло. Сначала в голову никому не пришло, что Лариса могла уехать в больницу. Про Нину уже забыли. Она была "не своя", она только промелькнула где-то рядом и исчезла. Они же не знали, что для хирурга после тяжелой операции, когда все сомнительно, больной, правда, ненадолго, становится близким, родным человеком. Быстро это проходит: стоит только этому больному немножко улучшиться, как он снова оказывается чужим – все снова возвращается на свои места. Более всех была удивлена Тамара. Она ненадолго вышла из машины, а вернулась – пусто. Потом Дима вспомнил, что Лариса собиралась звонить. А куда? Не домой же звонить под утро, когда все спят. По их представлениям, в больницах на дежурстве не спят. Значит, в больницу.
Все смотрели на беседку, на сторожку, на домик, который и был конечной точкой их движения, вернее, стояния, был средоточием их надежд, источником будущих радостей и сегодняшних бдений.
Рядом с домиком стояла машина ГАИ. Какой-то мужчина навешивал на дверь транспарант. "Запись на машину". Ниже висела еще бумажка, поменьше. По-видимому, там были дополнительные данные: какие модели, сколько машин. Впрочем, маловероятно, чтоб наперед объявляли количество. Маловероятно. Это пишут редко.
Над очередью стоял ровный гул возбуждения и, пожалуй, успокоения: все сбывается. А там – что будет, то и будет.
Очередь выстраивалась, перестраивалась, из широкой реки превращалась в узкий ручей. Длинный-длинный.
Очередь входила в мыслимые берега. Движение в очереди волнами затихало.
Гул продолжался.
Стало меньше шуток, смеха, общений.
Очередь преображалась.
Очередь посерьезнела.
Весело выглядели лишь ветераны очереди, да и то относительно весело.
В это время Лариса вошла в свой кабинет и подумала о стоявших во второй половине – в шестой, седьмой, девятой и прочих сотнях. Ей почему-то стало стыдно и неудобно. Сейчас, в кабинете, ей стало стыдно. А собственно, почему? Чего она стыдилась, чего стеснялась? Она честно выстояла, она честно тратила свои силы, здоровье, нервы. Да и не так это было тяжело. Почему она должна стыдиться?
Лариса подумала о тех, кому никто вовремя не позвонил, не предупредил, которым вовремя никто ничего не сообщил.
В дверях домика показался человек и тихо что-то сказал. Наверное: "Заходите, пожалуйста".
Наверное, так он и сказал.