– Громодяне! В ознаменование одержанной победы предлагаю провести перекличку. Вынести из списка невыдержавших и сбежавших.
Бурными криками восторга это предложение было принято и тут же, исполнено. Вновь, но на этот раз с самого начала, каждая фамилия встречалась тушем. Несмотря на исходное желание уменьшить очередь при каждой перекличке, радость была сейчас как раз оттого, что потерь нет и их сотня в полном составе оказалась на месте. Радовались и бывшие недавние супостаты. Не все, конечно: не все присутствовали и не все радовались.
Кирилл стоял рядом с Ларисой.
– Неправильно все это.
– Что неправильно? Что выпихнуть нас пытались? Конечно, неправильно.
– Надо было так дать, чтоб хребтины им переломить.
– Почему? И так ведь ушли. И милиция тут.
– Непорядок потому что. Чтоб неповадно было. Мы честно заняли место раньше – и нечего. Это справедливо. А они, подонки, не пришли же раньше.
– А что ж у нас-то честно? Мы что, по совести получили сведения, что здесь запись будет?
– А они? По радио, что ли? Мы шустрее, пришли раньше – и все.
– А что, шустрость всегда честна?
– Ладно, Лариса Борисовна. Я за эту машину знаете как вкалывал! И чтоб она мне не досталась?
Стало совсем светло, и Лариса пошла к автомату позвонить.
– Алло, Стас?
– Я. Доброе утро.
– Это я, Стас. На тебя можно рассчитывать?
– Я только проснулся. Сейчас соображу.
– Стас, ничего не надо соображать, не надо лишних слов. Да – да, а нет – так нет.
– Радость моя, ты устала, раздражена. Я ж тебе еще ничего не сказал.
– И не говори. В конце концов, машина не первая необходимость.
– Это правильно. "Машина не роскошь, а средство передвижения". "Ударим машиной по бездорожью и разгильдяйству!"
Ах, эти стандартные шутки-цитаты его поколения! Пора бы уже и отстать от них. Может, это алкогольная инертность мышления, памяти?
– Ну вот. Кажется, просыпаешься.
– Уже обе ноги стоят на полу. Значит, когда там нужно быть?
– Около десяти.
Лариса подошла к Валерию. С ним были Кирилл и две какие-то женщины. Кирилл что-то удовлетворенно вещал о хорошем порядке в их сотне. Ему нравилось все: как стоят, как отдыхают в машинах, как некоторые привозят поесть остальным, как проводятся проверки.
– Порядок полный. Никто не устраивает никакой анархии. А мы, конечно, за всех стараемся, чтобы все было путем.
– Перестань, Кирилл. – Валерий Семенович потрепал его по затылку. – Нам бы еще шатер поставить, загородочку, скамеечки-диванчики, электричество… Тогда хвались.
– Нет, Валерий Семенович, нам лучше и не надо. У нас порядок полный.
– Да что ты так к порядку привязался?
– Так вы посмотрите, как там, у тех. – И Кирилл показал рукой в сторону конца очереди. – Проверки не делают, так за людьми не уследишь, конечно…
Лариса перебила его:
– Если только свое хвалить, а чужое ругать, то добра не жди, тогда нет оснований для улучшений и, стало быть, никакого прогресса.
– Ну, Нарциссовна, ты хватила! С хирургической прямотой и занудством ты, видимо, планируешь на годы этот шабаш. Хирурги должны мыслить на более короткое время.
Просто у тех сотен мало шансов и не нужны им ни наша строгость, ни наш порядок.
Одна из женщин, стоявшая до этого со снисходительным видом и покуривая, вдруг оживилась и сказала:
– А вы, мужчины, уж слишком нами командуете. Мы и так в полной от вас зависимости.
Все засмеялись от неожиданного поворота разговора, смены заботы.
Лариса тоже закурила, что делала всегда при пустых разговорах, и ответила, хотя ее никто и не спрашивал:
– Ерунда эта наша зависимость. На самом деле все мы решаем.
– А я так полностью от своего завишу.
– Кажется только. В очереди, а не в жизни.
Вторая женщина тоже осмелела, пользуясь, очевидно, отсутствием мужа.
– Да я шагу не ступлю без разрешения. Такой шум будет – ужас.
– А я бы, – Лариса улыбнулась, – я бы с радостью спрашивала разрешения, отпрашивалась. Надоело решать самой да разрешать себе.
Кирилл, почувствовав свою значительность мужчины, приосанился и веско брякнул:
– Так быть и должно. Мы сильнее, мы вас защищаем.
– Дальше-то – хуже. По больнице знаю. Мы выносливее, стариками мужчины попадают в полную зависимость от нас. Ничего не могут.
– Мы сильнее, – снова повторил Кирилл. – Сила, конечно, очень важна для руководства.
Валерий Семенович искренне веселился:
– Сила уменьшает беспокойство. Правда, Кира? Чего беспокоиться, если ты силен и ловок?
– Конечно. Зачем беспокойство, Валерий Семенович? От силы, конечно, спокойнее.
Валерий Семенович совсем уж развеселился:
– А беспокойство – толчок для мозга. Вот Нарциссовна соображает, потому как кровь часто льет, волнуется. У сильных и ловких мозг успокаивается.
– Потому-то мы, женщины, и решаем все, в конце концов. Устала я от этого.
– Ну да! Вы-то, Валерий Семенович, конечно, сами здоровый, спортом занимаетесь. – Вроде бы и зависть какая-то у Кирилла проклюнулась.
– Я от природы здоров. Для радости нутряной побегать могу, руками помахать. Спорт возвращает нас к прямому соревнованию рук и ног, без участия мозгов.
– Соревнование – это хорошо, повышает реакцию, а реакция без мозгов не бывает. И женщины, конечно, любят ловких, сильных, с реакцией. За самок все животные силой боролись. – Кирилл с довольным видом оглядел стоявших рядом женщин.
Лариса засмеялась. Что-то сегодня слишком часто она смеется.
– Правильно, Кирилл. А мы – люди.
– Я вам скажу, что интеллигенты вообразили в себе комплекс физической неполноценности и думают восполнять недостаток спортом. – У этой собеседницы, видно, какое-то личное негативное отношение к спорту, а может, к спорту только интеллигентов.
Валерий Семенович пошел еще дальше:
– И сексуальном отношении мозговитый не уступит мышечному.
– Это уж не вам судить, Валерий Семенович. – Лариса покачала перед его носом пальцем – вправо-влево, вправо-влево.
– Не мне. Да и не вам: соображаете всегда поверхностно, но судите быстро.
– А себя ты, Валера, к какому типу относишь?
– Мышечный, мышечный. В крайнем случае, гармоничный. Жизнь покажет.
– Покажет, покажет… – И Лариса пошла навстречу появившемуся Станиславу.
– Доброе утро. Что дома? Все в порядке?
– Доброе. Все. Как спалось, как гулялось?
– Как спалось, так и гулялось.
– Устала, Ларисонька? Я поесть притащил, мама приготовила. – Он похлопал по сумке, висящей через плечо.
– Сохранился бы ты таким до вечера.
– Зануда. Ты ж теряешь чувство меры.
– А черт его знает, Стас, устала, наверное. Хочу покоя и дома.
Станислав Романович сначала неуловимо, а потом и явно переменился.
– Много хочешь, подруга.
– Ой, как немного!
– Немного? А машина? Может, я и не прав, но что ж теперь делать?
– Теперь-то ясно, что делать. Сиди пока здесь, а дальше видно будет. Когда я приеду. Ты за меня реши, что делать. Реши!
Станислав Романович огляделся, покрутился вокруг своей оси, покачивая плечами.
– Смотрю я на вас – кунсткамера! Паноптикум городских сумасшедших.
– Не тебе судить.
– Сама подумай: можно ли так хищнически относиться к своему времени? И из-за чего?
– Как тебе не стыдно! Ведь действительно: из-за чего! Как ты можешь мне об этом говорить?..
– Не хочу, чтобы ты теряла время.
– Во-первых, здесь не место выяснять отношения, а во-вторых, уже и не время – спешу. И сколько ты сам времени теряешь, уж совсем без толку и с одними издержками? Сначала терял по дурости; теперь теряешь, потому что раньше терял.
– Во-первых, ты знаешь, я не прав и решительно себя осуждаю. Во-вторых, я ж радости ради. Я счастья не ищу, но где покой и воля?
– Господи! Покой и воля! Не надо воли – хочу подчиняться, хочу руководства над собой. А ты – радость, радость! А мне решать, выбирать. Я дома быть рабой хочу, а ты делаешь домоправительницу из меня.
– Теперь не права ты. Ты на работе – все. Ты и дома – мать, учитель и кумир…
– Уймись, Стас. Твои радости – пустая болтовня и… не знаю что…
– А я знаю. Для меня, например, большая радость – баня. Там прекрасно.
– Для тебя баня – это выпивка да возможность время протянуть.
– Ты права, мать. Но не забывай, что, во-первых, баня полезна; во-вторых, питье хорошо только тогда, когда можно покуражиться в хорошей компании. А компания в бане есть – постоянная и своя.
– Не уверена. Возможно, и полезно – не была, не видала. Но насчет компании врешь. Ты и один дома можешь.
– Только когда появляется что-то вкусное и полезное. Это не питье и не опохмелка.
– Может быть, еще не опохмелка, но и это будет. Ты столько говоришь о пользе, а называешь себя гедонистом да бражником. Они ж не для пользы живут, а для радостей только.
– Конечно. Соображаешь уже. Но и радость полезна.
– Демагог. Так получай радость от работы своей. Ты же говоришь, что любишь считать да закорючки свои писать.
– Сдаюсь. Но ты так и не научилась к моим закорючкам относиться, если не с любовью, так хоть осторожно к любви моей. Безусловно, твоя работа важней! Во всяком случае, наглядней и отдача ощутимей. Ты в своих глазах растешь. Все к тебе относятся, как к суперменше… Тебе легко, конечно. А мне каково? И вообще ученый должен делать, что хочет, а не что ему велят.
– Ты слишком много знаешь. Не дури мне голову. В любой работе можно вырасти в своих глазах!
– Конечно. Потому и не видишь, для чего и что делаешь – вниз не смотришь. Иногда даже не разглядишь, кого и для чего лечишь. Впрочем, для вас это и неважно.
– Демагог. Демагог!..
– Я сражен вашими аргументами.
– Кончаем. Ехать надо.
– И езжай. Я ж пришел. Хорошо, что напомнила: сегодня в сауну пойду.
– Перебарщиваешь. Нельзя, я думаю, столько жариться.
– Не жариться, а париться. И почему? Мыться всегда полезно.
– Вы ж не моетесь. Вы пьете да паритесь. Это финны парились, но и мылись. В русской парилке отпаривались, чтоб отмыться. А вы? Вам время надо провести.
– Ты вот проводишь здесь дни. Уж более бессмысленной траты времени и не придумаешь. Мы хоть радость получаем.
– Ну, как попугай. Одно и то же, одно и то же: радость, радость…
– Основной и двигающий закон человечества, поскольку смысл жизни пока неизвестен, – получение радости. Вот я и повторяю и в словах и в делах. Дело для радости. Это тебе не в очереди стоять. Благо бы за мясом, за едой, за одеялом, наконец, за простыней… А за машиной?! Для чего? Я в баню – за радостью…
– А я за машиной не для этого? Мне-то она в радость. Пойми ты, если сохранил еще способность не только смотреть, но и видеть.
– Я снова решительно себя осуждаю.
– Ну ладно, перестань. Мне пора.
Около машины, опершись на заднее крыло, задумчиво стояла Тамара.
– Что пригорюнилась?
– И не говори! Сейчас звонила на студию. Приехал один сценарист интересный. Привез якобы неплохой сценарий. Понимаешь, это для меня вся дальнейшая жизнь – первый фильм дают.
– Прекрасно. Чего ж ты горюешь?
– Надо увидеться с ним. Он может только завтра вечером, а как отсюда уйдешь? Я и так завтра днем должна пойти на встречу с сокурсниками. Подменят меня.
– Так ты бы сказала ему. Посочувствует. Машина же! У меня в больнице все понимают.
– В больнице! Ты начальник! Может, и он поймет, если тоже по машине страдалец. На студии сочувствуют, попробуют уговорить. Даже сказали, что командировку продлят ему до понедельника.
– Все в порядке, значит?
– Вот должна буду позвонить.
– Уверена, все образуется. Хорошая косыночка у тебя. Откуда?
– Подруга из Индии привезла. Нравится, правда? Еще некоторое время они говорили о косынках, потом о сапогах, перешли на кофточки, наметили поездку по магазинам в одну из суббот. То ли женщины столь легко утешаются и запросто переходят с, казалось бы, смертельно волнующей темы на проблемы далекие, хотя для них и достаточно важные, то ли необычная ситуация, связанная с очередью, запутала понятия желаемого, нужного, необходимого, оторвала их от будничных дел. А может, все это защитная реакция человека на невзгоды и несообразности жизни, но так или иначе Лариса и Тамара вроде бы и забыли на мгновение о крайней важности предстоящих им встреч: со сценаристом, в чем "вся дальнейшая жизнь", и с ожидавшим в гостинице оппонентом диссертации, которой было отдано не четыре дня, а многократно больше времени. Все заслонила собой возможная удача ведь они попали в третью сотню.
Такова была сила вожделения дефицита. Дефицит! Он разжигает в человеке древние языческие, охотничьи инстинкты. Объединяет людей. Делает друзьями представителей разных социальных групп, разных профессий, разного образовательного и имущественного уровня. Если бы не дефицит, могла ли возникнуть приязнь у Ларисы к Валерию?
О чем бы она говорила с Кириллом? Что обсуждала бы с Тамарой? Дефицит! Все сочувствуют искателю его, хоть и с усмешкой слушают рыбацкие рассказы охотников за дефицитом.
Лариса включила зажигание.
К машине подошли две женщины.
– Доктор, вы не в центр едете? Не могли бы нас подбросить?
– Пожалуйста, садитесь.
"Где я ее видела? "Доктор". Но это она могла и услышать: меня здесь многие так зовут. Но где-то я ее встречала. Скорее всего, в больнице. Нет, больных я плохо узнаю. Больные очень на себя непохожи – на столе, в кровати, в коридоре отделения, на улице. Совсем по-другому все выглядят. А эту я точно видела не в больничном халате. Может, родственница больного?"
– А откуда вы знаете, что я доктор?
– Папа мой лежал у вас.
"Папа лежал. С чем же? Если она меня знает, то с чем-то серьезным. Аппендициты, грыжи обычные проскакивают так, что врача своего больные не успевают разглядеть, не то чтоб заведующего. Значит, какая-то тяжелая болезнь. Но ни фамилии, ни болезни, ни места болезни. Желудок, печень ли? Можно было сказать, например: Иванов – или язва, или желудок. А она никакой информации не дала. Значит, что-то нехорошо. Должно быть, умер папа после операции. И меня она не по имени называет, а доктором. Скорее всего, я оперировала, а он умер".
Уже выезжая на дорогу, Лариса спросила:
– А как фамилия вашего папы?
– Гибакуков. Год назад.
"Гибакуков… Гибакуков… В прошлом году…" Лариса еще раз взглянула на женщину в зеркальце и вдруг вспомнила. Вспомнила ясно, ощутимо, вещественно. Он лежал слева от двери на первой кровати и плакал. Да, пожилой мужчина, за пятьдесят, и плакал. "Что вы? Что с вами? – спросила тогда Лариса. – Болит очень?" А он даже не смутился, просто уперся в потолок глазами, полными тоски и ужаса, и Лариса, привыкшая к естественной боязни предстоящей операции, поначалу решила отказаться от нее. Хирурги очень не любят, когда больные так откровенно, открыто страшатся операции, – это почти всегда плохо кончается. Операция была необходима, и Лариса Борисовна стала успокаивать его первыми попавшимися доводами. Она сказала ему, что бояться операции – нормально, что в этом нет ничего необычного, что для человека было бы странно идти под нож без боязни, но это не более опасно, чем ходить по улицам: бывают ведь катастрофы, мы же ходим и не боимся…
Вокруг стояли врачи и сестры, а он совершенно не стеснялся своего страха. Страх был сильнее престижа мужчины.
Вскоре к Ларисе в кабинет пришел муж сидящей в машине женщины. Он сначала расспрашивал о болезни, о перспективах, о степени необходимости и риска, но ничего не говорил о боязни, страхе.
Ему не было страшно: раз надо – значит, надо.
А затем он положил на стол конверт, но Лариса взяла конверт и вернула ему, и у них началась странная беседа об экономике, о прибавочной стоимости, о том, куда и на что она идет. Они говорили о детских садах, школах, общественном транспорте и общественном питании. Он утверждал, что если ее, Ларисин, труд не будет соответствующе вознагражден, то и она, Лариса, не сможет по достоинству оценивать всю важность своего дела. Она же ему ответила, что работа врача не обесценится никогда. А он ей сказал, что пока деньги не превратились в фикцию и пока от них зависит уверенность человека в себе, оценивать труд людей нужно этим общим эквивалентом.
Это была дурацкая, долгая и неприятная дискуссия, но деньги ему она отдала и сказала, что пусть больной сначала поправится – плохая примета говорить о благодарности прежде дела.
Она все-таки оперировала, а потом начались осложнения. Ни одну процедуру он не переносил спокойно: плакал, кричал, когда было больно, когда делали укол, не давал промывать желудок… И умер. Он умер, сколько они ни бегали вокруг него, ни старались, ни страдали, ни уговаривали. Он как бы сам предопределил свою судьбу.
Конечно, она прекрасно помнит… Конечно, эта женщина и не вздумает напоминать ей обо всем, что было тогда. И Лариса – тоже.
Машину остановил милиционер, попросил права, прочел и, ничего не сказав, подошел к машине, открыл дверь и спросил:
– Товарищи, вы знаете, как зовут водителя?
– Лариса Борисовна, – ответила Гибакукова.
– Благодарю вас – Милиционер повернулся к Ларисе, отдал права, козырнул и сказал: – Извините. Можете следовать. Желаю удачи.
– А в чем дело? – спросила Лариса.
– Проверка. Кого везете. Знаете ли вы их.
– То есть? Не понимаю.
– Ну, если за деньги, незаконный промысел.
– А если б и не знала, просто решила подвезти – бесплатно?
– Вот тогда бы и узнали, тогда бы и разобрались. Лариса села в машину. Женщины спросили, не взяли ли штраф, не ввели ли они Ларису в неожиданный расход. Лариса успокоила, и они поехали дальше. Полуобернувшись к женщинам, Лариса сказала:
– Вам где удобно сойти?
– У метро, Лариса Борисовна, пожалуйста.
– Хорошо. А вы тоже стоите в очереди?
– Муж. Я его подменяла.
– Я помню вашего мужа, но не встречала его здесь.
– Это ж вавилонское столпотворение. Разве увидишь?
– А как его зовут? Столкнемся, а имя-то я и забыла. Неловко.
– Дмитрий Матвеевич.
Около метро Лариса высадила своих спутниц и поехала к гостинице. Большой, роскошный подъезд, резные двери, толстое стекло – здание было старой постройки.
При входе маячили солидные, импозантные, как униформисты в цирке, швейцары. У двух стоявших в дверях были идеально ровные прически с проборами. Один из них обратился к Ларисе:
– Вас ждут?
– Конечно.
– Будьте любезны, пройдите в бюро пропусков, предъявите документы, вам выпишут пропуск, тогда пройдете.
– А где бюро пропусков?
– Обойдите дом, оно с другой стороны.
– Это ж полкилометра!
– Что поделаешь…
– Разрешите, я позвоню, и он вам все скажет.
– Гражданочка, не теряйте времени. Каждый занимается своим делом.
В бюро пропусков была очередь из четырех человек, а девочка, выписывающая их, одна. Нет худа без добра: благодаря неожиданному препятствию Лариса обнаружила, что оставила паспорт дома. Пройти-то можно и по водительским правам. Но за паспортом все равно надо ехать: на машину без него уж точно не запишут.